жентльмен
достает  табакерку  и  бросает  на  собеседника  лукавый   взгляд   из-под
насупленных бровей.
   - За слова меня,  бывало,  жаловали  гнилой  капустой.  А  уж  денежные
награды с вашею и вовсе не сравнить. - Пожилой джентльмен нюхает табак.  -
Иной раз денег не было вовсе - одна капуста.
   Молодой человек оглядывается и чуть заметно улыбается.
   - Бьюсь об заклад, такой роли вы еще не игрывали.
   - Ваша правда, сэр, такой подлинно не игрывал.
   - Благодарствую за старания.  Вы  с  ней  справляетесь  превосходнейшим
образом.
   Пожилой джентльмен кланяется - нарочито угодливо, насмешливо.
   - Я бы справился еще лучше, если бы... - Он умолкает и разводит руками.
   - Если бы мог больше доверять сочинителю пьесы?
   - Понять, как он мыслит себе развязку, мистер Бартоломью,  не  во  гнев
вам будь сказано.
   Молодой человек снова отворачивается к камину.
   - Кто же на  свете  не  мечтает  узнать  развязку.  In  comoedia  vitae
[комедия жизни (лат.)].
   - Истинно так, сэр. - Актер достает кружевной платочек и утирает нос. -
Но таковы уж все люди  моего  ремесла.  Все-то  нам  хочется,  чтобы  наши
завтрашние выходы были расписаны заранее. Сама  природа  нашего  искусства
того требует. Иначе нам не выказать и половины своего умения.
   - По вашей игре не скажешь.
   Актер опускает глаза, улыбается и закрывает табакерку. Молодой  человек
не спеша подходит к окну, лениво  отодвигает  засов  и  приоткрывает  один
ставень. Он поглядывает вниз, будто ожидает кого-то увидеть. Но на  темной
рыночной площади ни души. В одном-двух домах мерцают свечи. На западе  еще
брезжит  свет,  последний  отблеск  ушедшего  дня,  и  высыпавшие   звезды
поблескивают почти над самой головой  -  верный  признак  того,  что  тучи
уползают на восток. Молодой человек затворяет ставень и  поворачивается  к
сидящему за столом спутнику.
   - Завтра отправимся по той же дороге. Ехать нам не более  часа,  а  там
наши пути расходятся.
   Пожилой актер, не глядя на спутника,  чуть  поднимает  брови  и  кивает
опущенной головой,  будто  нехотя  соглашается.  У  него  вид  шахматиста,
который волей-неволей вынужден признать превосходство соперника.
   - По крайности льщусь вновь увидеться с вами  при  более  благополучных
обстоятельствах.
   - Буде на то воля фортуны.
   Актер смотрит на собеседника долгим взглядом.
   - Помилуйте, сэр, сейчас, когда все складывается нельзя лучше... Не  вы
ли сами на днях смеялись над суевериями? А теперь говорите так, словно  вы
с фортуной в разладе.
   - Вера в случай - не суеверие, Лейси.
   - Вера в то,  что  кость  упадет  так,  а  не  иначе?  Так  ведь  ее  и
перебросить недолго.
   - Можно ли перейти Рубикон дважды?
   - Но юная леди...
   - Сейчас. Или никогда.
   После недолгой паузы актер произносит:
   - Осмелюсь заметить, сэр, вы смотрите на вещи чересчур  мрачно.  Вольно
вам считать себя Ромео из пьесы, прикованным к  колесу  Фортуны.  Все  это
суть не что иное,  как  измышления  поэтов,  ищущих  поразить  воображение
публики. - Он умолкает и, не  дождавшись  ответа,  продолжает:  -  Что  ж,
предположим, ваша затея, как уже случалось, не возымеет успеха. Отчего  бы
тогда не попробовать еще раз, как и подобает всем истинно влюбленным?  Вон
и старая мудрость говорит о том же.
   Молодой человек возвращается к столу, садится и вновь вперяет взгляд  в
пламя очага.
   - А что, если это пьеса, где нет ни Ромео, ни  Джульетты?  Если  у  нее
иной финал,  беспросветный,  словно  мрак  ночи?  -  Он  поворачивается  к
собеседнику, глаза,  смотрящие  в  упор,  зажигаются  вдруг  решимостью  и
прямотой. - Что тогда, Лейси?
   - Сравнение это лучше приложить к нам с вами.  Когда  вы  пускаетесь  в
такие рассуждения, то я сам словно блуждаю во мраке.
   Молодой человек опять медлит с ответом, потом наконец говорит:
   - Вообразите такой изрядно неправдоподобный случай. Вот вы  только  что
пожелали, чтобы ваше завтра было расписано заранее. Представьте же, что  к
вам - к вам одному - приходит  некто,  утверждающий,  будто  он  проницает
тайны грядущего. Не  грядущего  царствия  небесного,  но  будущего  нашего
земного мира. И этот  некто  сумел  вас  убедить,  что  он  не  ярмарочный
шарлатан, но воистину имеет  способность  исполнить  сказанное,  употребив
свои познания в тайных науках, математике, астрологии, да мало  ли  в  чем
еще. И он открывает вам  будущее,  рассказывает,  что  случится  назавтра,
через месяц, через год, через сотню, тысячу лет.  Описывает  все  наперед,
как события пьесы. Разгласите ли вы то, что узнали,  по  всему  свету  или
станете держать язык за зубами?
   - Сперва удостоверюсь, что я в своем уме.
   -   А   если   он   положит   конец   вашим   сомнениям    неоспоримыми
доказательствами?
   -  Тогда  предупрежу  друзей  и  близких.  Чтобы  они  нашли   средства
оборониться от напастей.
   - Хорошо. Предположим далее, что в грядущем, как  уверяет  пророк,  мир
ожидают чума, пожары, смуты, неисчислимые бедствия. Что тогда? Вы и  тогда
изберете тот же образ действий?
   - В толк не возьму, сэр, как такое  возможно.  Какие  могут  тому  быть
доказательства?
   - Не принимайте мои слова за чистую  монету.  Я  всего  лишь  дал  волю
воображению. Но положим, такие доказательства нашлись.
   - Уж больно это мудреные материи для моего ума, мистер Бартоломью. Если
по звездам выйдет, что в  мой  дом  ударит  молния,  воля  ваша,  я  этому
воспрепятствовать не в силах. Но раз звездам было угодно, чтобы  я  о  том
проведал загодя, так я непременно съеду со двора от греха подальше.
   - Но если молния все равно вас поразит -  беги  не  беги,  хоронись  не
хоронись? Много вам будет проку от бегства! Лучше и с места не  трогаться.
Вдобавок, может статься, провидец не сумеет указать каждому в  отдельности
срок, когда его ждет  беда,  но  знает  лишь,  что  рано  или  поздно  она
постигнет большую часть человечества. Ответьте  же,  Лейси:  если  таковой
прорицатель  пожелает  с  вами  говорить,  но  прежде,  дабы   вы   успели
поразмыслить и перебороть природное любопытство,  известит  вас,  о  каких
предметах намерен толковать, то не благоразумнее ли  вовсе  уклониться  от
этого разговора?
   - Пожалуй, что так. В этом я с вами соглашусь.
   -  А  если  прорицатель  окажется  добрым   христианином   и   истинным
человеколюбцем и если даже его пророческая наука покажет  обратное  -  что
этот растленный и жестокий свет рано или поздно сподобится вечного мира  и
изобилия, - то не поступит ли прорицатель разумнее, удержав свое  открытие
в тайне?  Ибо  кто  станет  радеть  о  достоинстве  и  добродетели,  когда
уверится, что райская жизнь и без того наступит?
   - Я уразумел общий смысл ваших рассуждений, сэр. Но вот чего я никак не
уразумею, почему вы заговорили об этом именно сейчас.
   - Так вот, Лейси. Представьте, что  вы  и  есть  тот  человек,  который
способен предвидеть грядущие бедствия. Не посчитаете ли вы за лучшее стать
их единственной  жертвой?  Не  утихнет  ли  праведный  гнев  Господень  на
дерзнувшего поднять завесу будущего, если вы согласитесь заплатить за  это
святотатство своим молчанием - и даже больше, собственной жизнью?
   - Не знаю, что и ответить. Вы касаетесь до таких  предметов...  Не  нам
домогаться власти, которая дана лишь Создателю.
   Молодой человек, не отрываясь от огня, сдержанно кивает.
   - Я просто рассуждаю. У меня и в мыслях не было богохульствовать.
   Он умолкает, словно раскаивается, что вообще затеял этот  разговор.  Но
актер, видимо, не собирается ставить на этом точку. Он медленно подходит к
окну, заложив руки за спину. С минуту  он  разглядывает  закрытые  ставни,
потом вдруг, еще крепче сжав руки, оборачивается и  обращается  к  бритому
затылку, силуэт которого темнеет посреди комнаты в отблесках камина:
   - Поскольку завтра нам предстоит расстаться, должен я поговорить с вами
начистоту. Ремесло мое учит угадывать человека по наружности. По сложению,
походке, чертам лица. Я взял смелость составить о вас собственное  мнение.
Мнение, сэр, в высшей степени доброе. Если забыть об  уловке,  которую  мы
нынче вынуждены употребить,  я  почитаю  вас  за  джентльмена  честного  и
добропорядочного. Думаю, вы тоже успели меня узнать и согласитесь,  что  я
нипочем бы не стал вашим соумышленником, не будь я уверен, что  правда  на
вашей стороне.
   Молодой человек не поворачивает головы. В голосе его появляется желчная
нотка.
   - Но?
   - Что вы утаили от меня некоторые побочности нашего дела - за это я  на
вас  сердца  не  держу.  Видно,  были  у   вас   на   то   свои   причины,
осмотрительность того требовала. Но что, прикрываясь этими  причинами,  вы
слукавили относительно самой сути дела, уж этого я никак не могу простить.
Так вы себе и знайте. Можете сколько угодно попрекать меня  мнительностью,
но мне сдается...
   Молодой человек стремительно,  словно  бы  в  бешенстве,  вскакивает  с
места. Но вместо вспышки гнева он всего лишь смотрит на актера все тем  же
пристальным взглядом.
   - Слово чести, Лейси. Да, я непокорный сын; да, я не открыл вам  всего.
Если это грехи, то каюсь: грешен. Но честью вам клянусь, в моей затее  нет
ровно ничего беззаконного. - Он подходит к актеру и протягивает ему  руку:
- Верьте мне.
   Поколебавшись, актер берет его руку. Молодой человек глядит ему прямо в
глаза.
   - Видит Бог, Лейси, я именно таков, каким вы меня сейчас изобразили.  И
что бы ни случилось дальше, помните об этом.
   Он опускает глаза и снова отворачивается к огню, но тотчас оглядывается
на стоящего возле стула актера.
   - Я порядком вас обморочил. Но, поверьте, поступил так и для вашего  же
блага. Так вас посчитают  не  более  как  слепым  орудием.  Буде  придется
держать ответ.
   Актер по-прежнему смотрит исподлобья.
   - Так-то оно так, но, стало быть, предприятие ваше состоит не в том,  о
чем вы сказывали?
   Молодой человек переводит взгляд на огонь.
   - Я ищу встречи кое с кем. В этом я не солгал.
   - Такого ли рода встреча, как вы мне представили?
   Мистер Бартоломью отмалчивается.
   - Дело чести?
   Мистер Бартоломью чуть заметно улыбается.
   - Для этой оказии я бы взял в спутники  близкого  друга.  И  какой  мне
расчет отправляться в этакую  даль  за  делом,  которое  можно  сладить  в
окрестностях Лондона?
   Актер хочет еще что-то спросить, но в это время на  лестнице  раздаются
шаги и в дверь стучат. Молодой человек  приглашает  войти.  Появившийся  в
дверях хозяин постоялого двора Пуддикумб обращается к мнимому дяде:
   - Извините, что побеспокоил. Там, мистер Браун, один джентльмен  желает
засвидетельствовать вам свое почтение.
   Актер бросает внимательный взгляд на молодого  человека  у  камина.  По
лицу "племянника" понятно, что это не та встреча, которую он ждет.  Однако
не успевает актер ответить, как молодой человек нетерпеливо спрашивает:
   - Кто таков?
   - Мистер Бекфорд, сэр.
   - Кто он, этот мистер Бекфорд?
   - Священник здешнего прихода, сэр.
   Молодой человек чуть ли не  с  облегчением  опускает  глаза  и  тут  же
поворачивается к актеру:
   - Вы уж не обессудьте, дядя, я устал. Но вы на меня не смотрите.
   Актер хоть и не сразу, но без труда входит в роль.
   - Передайте преподобному джентльмену, что я с радостью побеседую с  ним
внизу. Племянник же просит не прогневаться: утомился с дороги.
   - Хорошо, сэр. Я мигом. Мое почтение.
   Пуддикумб исчезает. Молодой человек слегка морщится.
   - Крепитесь, друг мой. Это уж будет последняя наша плутня.
   - Наш разговор не кончен, сэр.
   - Развяжитесь с ним сколь быстро, столь и учтиво.
   Актер тянется за шейным платком, прикасается к шляпе, оправляет сюртук.
   - Добро.
   Он отдает легкий поклон и направляется к двери. Но едва он  берется  за
ручку, как молодой человек снова его окликает:
   - Да попросите нашего почтенного  хозяина  прислать  еще  этих  дрянных
огарков. Я буду читать.
   Актер молча кланяется и выходит. Молодой человек  у  камина  продолжает
неотрывно глядеть в пол. Потом переставляет столик от окна к своему креслу
и ставит на него канделябр с  обеденного  стола.  Из  кармана  камзола  он
достает ключ и отпирает сундучок у двери. В сундучке лежат только книги  и
кипа исписанных бумаг. Молодой человек, порывшись, выбирает пачку  листов,
усаживается в кресло и принимается за чтение.
   Немного погодя раздается стук  в  дверь.  Входит  здешняя  горничная  с
подносом,  на  котором  стоит  еще  один  зажженный  канделябр.  По  знаку
постояльца она ставит его на столик и начинает собирать  оставшуюся  после
ужина посуду. Мистер Бартоломью не обращает на нее ни малейшего  внимания,
точно она живет не два с половиной века назад, а лет через  пятьсот  после
нас, когда всю нудную черную  работу  будут  выполнять  машины.  Прихватив
поднос с тарелками, она идет  к  дверям,  но  на  пороге  оборачивается  к
погруженному в чтение постояльцу и  неуклюже  приседает.  Молодой  человек
даже не смотрит в ее сторону, и девица, не то трепеща (потому что читать -
все равно что нечистого  тешить),  не  то  разобидевшись  (потому  что  на
постоялых дворах в те времена страхолюдин в горничных не держали),  спешит
удалиться без единого слова.


   Наверху, под самой  крышей,  в  комнате  поплоше,  на  низенькой  узкой
кровати,   укрывшись   своей    коричневой    епанчой,    лежит    молодая
путешественница. Льняной шарф, который закрывал ее лицо в  дороге,  сейчас
расстелен на шершавой подушке. Девушка, кажется, спит.  В  комнате  только
одно окно - маленькое слуховое окошко, вместо потолка - стропила и кровля.
Освещена комната единственной свечой, стоящей на столе,  и  дальний  угол,
где помещается кровать, тонет в полумраке.  Девушка  лежит,  поджав  ноги,
почти на животе, согнутая рука покоится на подушке. В ее позе, в ее облике
в эту минуту - чуть курносый нос, закрытые глаза - сквозит что-то детское.
   В полуразжатой левой руке - то, что осталось от  букетика  фиалок.  Под
столом расшуршалась мышь: снует, ищет поживы, принюхивается.
   На спинке стула у кровати висит знакомая плетеная шляпа, на  нее  надет
другой головной убор; судя по всему, до сих пор  хозяйка  бережно  хранила
его в большом узле, который сейчас развязан и лежит на полу.  Это  плоский
чепец из белого батиста, поля его спереди и  по  бокам  собраны  в  частые
складочки. С чепца свисают две белые ленты длиной в целый фут  -  носившие
такой чепец обычно заправляли их за  уши.  В  этой  невзрачной  обстановке
чепец кажется удивительно воздушным и даже как  будто  нелепым.  В  разные
эпохи такие головные уборы - правда, без лент - считались  принадлежностью
то горничных, то официанток, но в те  времена  ими  не  гнушались  даже  в
большом свете, в них щеголяли и знатные дамы,  и  их  камеристки.  То  же,
впрочем, относилось и к передникам. Мужскую  прислугу  узнать  можно  было
сразу - по неизменной ливрее, но что до служанок, то  они  привыкли  ничем
себя не стеснять, как ворчал один современник,  вздумавший  исправить  это
упущение.  Немало  джентльменов  в  чужой  гостиной  попадали  в  неловкое
положение: приняв какую-нибудь  особу  за  хозяйку  дома  или  ее  близкую
подругу, они приветствовали ее галантным поклоном, а потом выяснялось, что
они расточали свою  галантность  на  прислугу  ["современник",  о  котором
говорится выше, - писатель Даниель  Дефо  (ок.1660-1731);  в  своей  книге
"Наставник в домашних делах" и целом ряде очерков он  касается  вопроса  о
распущенности прислуги; описанная сцена в гостиной приводится в его очерке
"Забота всякого - ничья забота"].
   Однако хозяйка этого изящного двусмысленного чепчика не  спит.  Едва  с
лестницы доносятся шаги, она открывает глаза. Шаги замолкают возле  двери,
чуть погодя раздаются два  глухих  удара:  кто-то  пинает  дверь.  Девушка
сбрасывает епанчу и встает  с  кровати.  На  ней  темно-зеленое  платье  с
застежками на груди, края выреза чуть отвернуты и видна желтая  подкладка.
Отвернуты и рукава, спускающиеся чуть ниже локтя. На талии  повязан  белый
передник до полу. Талия девушки стянута шнуровкой, отчего торс выше  пояса
самым противоестественным образом превращается в  перевернутый  конус  без
всяких выпуклостей. На ногах у девушки чулки. Она сует ноги  в  заношенные
шлепанцы и идет отпирать.
   На пороге стоит слуга, ехавший с ней вместе на коне. В  одной  руке  он
держит большой медный кувшин с теплой водой,  в  другой  -  глиняный  таз,
покрытый охряной глазурью. Разглядеть вошедшего в  потемках  трудно,  лицо
его скрыто тенью. При виде юной спутницы он замирает, но она  отступает  в
сторону и указывает на стол  в  дальнем  конце  длинной  комнаты.  Мужчина
подходит к столу, на котором горит свеча, ставит  кувшин  и  таз  и  снова
застывает, отвернувшись к стене и опустив голову.
   Девушка перекладывает развязанный  узел  с  пола  на  кровать.  В  узле
обнаруживается кое-какая одежда, ленты, хлопчатый шарф с  вышивкой.  Среди
них - узелок поменьше,  а  в  нем  всякая  мелочь:  керамические  баночки,
закрытые бумагой и затянутые бечевкой точно так же, как нынешние  банки  с
вареньем, заткнутые пробкой флакончики  синего  стекла,  щетка,  гребешок,
ручное  зеркальце.  И  тут  девушка   замечает   неподвижность   гостя   и
поворачивается к нему.
   Какое-то мгновение она не двигается с места. Потом подходит, берет  его
за руку и тянет за собой. Лицо мужчины словно окаменело, но поза  выражает
одновременно  обиду  и  муку.  Молчаливый,  страдающий,  он   походит   на
затравленного  зверя,  совсем  не  по-звериному  недоумевающего:  за  что?
Девушка держится решительно. Она качает головой, и он, избегая взгляда  ее
карих глаз, безучастно смотрит мимо нее на дальнюю стену.  Только  поворот
головы -  и  больше  ни  одного  движения.  Девушка  берет  его  за  руку,
рассматривает ее, прикасается к  ней,  поглаживает.  Так  они  и  стоят  с
полминуты, неподвижные, безмолвные, точно чего-то ожидают. Наконец девушка
отпускает  руку  спутника  и,  пройдя  через  комнату,   запирает   дверь.
Оглядывается. Мужчина не спускает с нее глаз. Она показывает на пол  рядом
с собой, словно собачонку  подзывает  -  ласково,  но  не  без  твердости.
Спутник повинуется. Он все пытается заглянуть ей в  глаза.  Девушка  снова
берет его за  руку,  но  на  сей  раз  лишь  коротко  ее  пожимает.  Затем
возвращается к столу и принимается  развязывать  передник.  Вдруг,  словно
спохватившись, она переходит к кровати, роется в узелке и достает баночку,
флакон и кусок потертого холста -  должно  быть,  временное  полотенце.  У
стола она подносит пузырек поближе к свече и молча разматывает бечевку.
   Вслед за тем она начинает раздеваться.  Сначала  скидывает  передник  и
вешает на один из грубо выструганных  колышков,  которые  рядком  вбиты  в
стену у окна. Потом снимает зеленое платье с желтой подкладкой. Под ним  -
стеганая шерстяная юбка (такие юбки проглядывали  у  женщин  того  времени
между полами платья). Темно-фиолетовая юбка необычно лоснится: дело в том,
что  при  изготовлении  такой  ткани  в  пряжу  добавлялся  шелк.  Девушка
распускает завязанную на поясе тесемку, сбрасывает юбку и вешает на другой
колышек. За юбкой следует корсаж. На девушке остается лишь короткая  белая
исподница - нижняя рубашка. Казалось бы, стыдливость заставит  девушку  на
этом и остановиться, однако она стягивает исподницу через голову:  длинные
волосы ручейком уползают в  вырез  рубашки.  Исподница  вешается  рядом  с
корсажем. Теперь на девушке нет ничего, кроме двух нижних юбок - льняной и
фланелевой.
   Девушка раздевается быстро, без стеснения, как будто в  комнате  больше
никого нет. Наблюдающий за ней мужчина ведет себя непонятно.  Не  в  силах
устоять на месте, он переминается с ноги на ногу, пятится  и  вжимается  в
стену, словно хочет просочиться сквозь штукатурку и деревянные балки.
   Девушка наливает воду  в  таз,  достает  из  стеклянной  баночки  кусок
левк