зайдем с другого конца: решились бы  вы  без  всяких  колебаний  назначить
первое представление новой пьесы  на  тринадцатое  число  месяца,  которое
вдобавок приходится на пятницу?" Я сказал, что у меня не достало бы  духу,
и все же по мне это суеверие. "Вот, - заметил он, - и так думают  едва  ли
не все. И вернее всего  заблуждаются".  Он  отвел  меня  на  шаг-другой  в
сторону, указал на громадный камень в полусотне шагов от нас  и  объяснил,
что, если в день Рождества Предтечи, пору  летнего  солнцестояния,  встать
посреди святилища - то бишь там, где мы сейчас и находимся, -  и  смотреть
на восход, то солнце покажется как раз над этим камнем.  Это  открыл  один
ученый автор, имени коего я не помню; он писал,  будто  размещение  камней
сопряжено с положением солнца в этот день и по нечаянности так  получиться
не могло. А потом мистер Бартоломью  промолвил:  "Вот  что  я  вам  скажу,
Лейси. Древние знали тайну, за обладание которой я готов отдать  все,  что
имею. Им был ведом небесный меридиан их жизни, я же свой только ищу. Пусть
в рассуждении прочего они пребывали во мраке, зато уж  в  этом  их  озарил
великий свет. Я же хоть и живу  при  ярком  свете,  а  все-то  гоняюсь  за
призраками". Я возразил, что, по моему суждению, прелестный предмет,  ради
которого затеяно наше  путешествие,  если  верить  мистеру  Б.,  нимало  с
призраком не  сходствует.  Тут  он  заметно  смутился,  но  вслед  за  тем
улыбнулся и ответил: "Вы правы, меня увлекли досужие умствования".  Но  не
прошли мы и нескольких шагов, как он продолжил прежний  разговор:  "Ну  не
диво ли, что эти грубые дикари обжили  те  пределы,  куда  мы  еще  боимся
ступить, и  уразумели  истины,  которые  мы  едва  начинаем  постигать.  В
понимании коих даже столь великий философ, как сэр Исаак  Ньютон,  подобен
несмышленому дитяте". Я, мистер Аскью, заметил,  что  никак  не  возьму  в
толк, о каких скрытых истинах он рассуждает. На это  он  ответил:  "О  той
истине, Лейси, что Бог есть бесконечное движение. И капище это есть  ничто
как  планетариум  древних,  это  движение  показывающий.  Знакомо  ли  вам
подлинное  название  этих  камней?  Chorum  Giganteum  [хоровод   гигантов
(лат.)], пляска Гогов и Магогов [племена, упоминаемые в  библейской  Книге
пророка Иезекииля и  Откровении  св.Иоанна  Богослова;  по  сложившейся  в
средние века легенде их появление в Судный  День  приведет  к  уничтожению
всего человечества; английская фольклорная традиция изображает их злобными
великанами]. По верованиям селян, они пустятся в пляс  не  прежде  Судного
Дня. Однако имеющий глаза увидел бы: они и теперь уже пляшут и кружатся".
   В: К чему же вы отнесли такие речи?
   О: Он говорил шутливо, точно насмехался над моим невежеством. И я, взяв
тот же шутливый тон, не упустил его за это укорить. Он  уверил  меня,  что
его слова не заключают никакой насмешки, что все это чистая  правда.  "Мы,
смертные, - сказал он, - словно бы ввергнуты в  Ньюгейтскую  тюрьму,  пять
наших чувств и отмеренный нам короткий  век  суть  решетки  и  оковы.  Для
Всевышнего время - неразъятая целокупность, вечное "ныне", для нас же  оно
распадается на прошлое, настоящее и будущее, как в пьесе".  Он  указал  на
обступившие нас камни и воскликнул: "Как не подивиться тому,  что  еще  до
прихода римлян, до самого Рождества Христова дикари, воздвигшие эти камни,
обладали познаниями, которые недоступны  уму  даже  ньютонов  и  лейбницев
нашего века?" Далее он уподобил человечество театральной публике,  которой
невдомек, что перед нею актеры, что роли придуманы и написаны  заранее,  а
что  у  пьесы  есть  сочинитель  и  постановщик,  публика  и  подавно   не
догадывается. В этом я с ним не согласился, сказавши: "Кто же не слышал об
этой священной пьесе и не знает ее Сочинителя?" На это он опять  улыбнулся
и  сказал,  что  не  отрицает  существование  этого  Сочинителя,  но  лишь
позволяет себе усомниться в правильности  наших  о  Нем  представлений.  И
прибавил: "Вернее было бы сравнить нас с героями рассказа или  романа:  мы
почитаем  себя  истинно  сущими  и  не  подозреваем,  что  составлены   из
несовершенных слов и мыслей, что служим отнюдь не тем целям, каковые  себе
полагаем. Может статься, и Сочинителя мы себе примыслили по своему  образу
и подобию - то грозного, то милостивого, на манер наших  государей.  Хотя,
по правде, мы знаем о Нем и Его помыслах не больше, чем о происходящем  на
Луне или в мире ином". Тут уж, мистер Аскью, и  мне  показалось,  что  его
слова противны учению господствующей церкви, и я  заспорил.  Но  он  вдруг
точно потерял всякую охоту продолжать  беседу  и  поманил  слугу,  который
дожидался в стороне. Затем объявил, что должен по просьбе мистера  Стакели
произвести некоторые измерения, что работа эта долгая и докучная и  он  не
хочет затруднять меня ожиданием.
   В: Иными словами, "пора и честь знать"?
   О: В этом смысле я его и понял. Словно спохватился: дескать,  что-то  я
непутем язык распустил, надо бы найти предлог замять разговор.
   В: Что он, по вашему мнению, разумел под  великой  тайной,  недоступной
нашему уму?
   О: Чтобы вам ответить, сэр, мне придется заскочить несколько вперед.
   В: Будь по-вашему, заскакивайте.
   О: Добавлю лишь, что больше я мистера Б. в тот день не видел. На другой
же  день,  следуя  далее  на  запад,  мы  проезжали  мимо  известного  нам
памятника, и я не преминул вернуться к этому разговору и  спросил  мистера
Б., что еще он может рассказать о древних и в чем состояла  их  тайна.  На
что  он  ответствовал:  "Они  знали,  что  ничего  не  знают".  Но  тотчас
присовокупил: "Я, верно, говорю загадками?" Я согласился, тем побуждая его
к  дальнейшим  рассуждениям.  Тогда  он  продолжал:  "Наше  прошлое,  наши
познания, наши историки обрекают нас на ничтожество. Чем  яснее  мы  видим
минувшее, тем туманнее рисуется нам грядущее. Ибо, как я уже сказывал,  мы
подобны героям повествования, как бы чужой волей предопределенным к  добру
или ко злу, к счастью или к несчастью. Те же, кто  установили  и  обтесали
эти камни, Лейси, жили еще до начала повествования - так, как нам  сегодня
и представить не можно: в одном лишь настоящем без прошлого". И он  привел
мнение мистера Стакели, каковой полагал, что строители  капища  назывались
друидами, что они пришли сюда из Святой Земли и принесли с  собой  начатки
христианский веры. Сам  же  мистер  Б.  считал,  что  им  отчасти  удалось
проникнуть в тайну времени. Даже  враждебные  им  римляне  в  исторических
сочинениях показывают, что они  имели  способность  угадывать  будущее  по
форме печени и полету птиц. Однако мистер Б. пребывал в убеждении, что они
в  своем   провидческом   искусстве   изощрились   и   того   пуще,   чему
доказательством этот памятник, и у кого достанет умения  верно  изобразить
его устройство при помощи чисел, тот и сам в этом убедится. С  этой  целью
мистер Б. и делал свои измерения. Он говорил: "Я верю, что они  знали  всю
историю нашего мира до конца, прочли книгу до  последнего  листа,  как  вы
своего Мильтона", ибо я возил  в  кармане  великое  сочинение  Мильтона  и
мистер Б. спрашивал, что я читаю.
   В: И что вы на это?
   О: Я выразил недоумение, отчего, зная будущее, они все же  подпали  под
власть римлян и исчезли с лица  земли.  Он  отвечал  так:  "То  был  народ
провидцев и мирных  философов,  им  ли  тягаться  с  многоопытным  римским
воинством?" И прибавил: "Да и сам Иисус разве избежал распятия?"
   В: Не он ли прежде уверял, будто всякий  волен  выбирать  и  переменять
свою участь? Но если будущее может быть  предсказано,  если  мы  не  более
свободны, чем раз и навсегда изображенные герои уже сочиненной  пьесы  или
книги, стало быть, участь  наша  предрешена  и  непреложна.  Одно  другому
противоречит.
   О: То же самое пришло на мысль и мне, мистер Аскью, и я поделился с ним
этими сомнениями. На что он ответствовал, что в  рассуждении  безделиц  мы
свободны поступать как нам заблагорассудится - подобно тому,  как,  готовя
роль, я сам выбираю, как мне играть,  в  какое  платье  нарядиться,  какие
совершать телодвижения и прочее; что же до более важных обстоятельств,  то
мне надлежит ни в чем от роли не  отступать  и  представить  судьбу  героя
такой, какой задумал ее сочинитель. И еще он заметил: хоть  он  и  верует,
что Промысл Божий имеет попечение обо всем человечестве,  но  что  Господь
радеет о каждом в отдельности, что Он пребывает во всяком человеке, такому
никак нельзя статься. Не верит он, что Бог пребывает и в добрых, достойных
и в жестокосердых, порочных, что, вдунув  в  человека  дыхание  жизни,  Он
затем допустил его без вины претерпевать боль и лишения - а таких примеров
мы находим вокруг в избытке.
   В: Весьма опасные рассуждения.
   О: Не могу не согласиться, сэр. Однако  я  лишь  пересказываю  то,  что
услышал.
   В: Хорошо. Но мы остановились на вашем возвращении в Эймсбери.
   О: У ручья я повстречал Джонса, ловившего плотву. Вечер был славный,  и
я присел рядом. А через час с лишком,  вернувшись  на  постоялый  двор,  я
обнаружил у себя в комнате записку мистера Б., в которой  он  просил  меня
ужинать без него, поскольку его одолела усталость и он желает немедля лечь
в постель.
   В: И что вы из этого вывели?
   О: Тогда - ничего, сэр. Но позвольте, я докончу. Так вот, тогда я и сам
притомился, а потому лег пораньше и крепко уснул. Знать  бы  наперед,  что
приключится ночью, - глаз бы не сомкнул. А приключилась престранная вещь -
я проведал о ней на другое утро от Джонса.  Он  спал  в  одной  комнате  с
Диком. И вот незадолго до  полуночи  он  пробудился  и  услыхал,  как  Дик
шмыгнул в дверь. Джонс было подумал - по нужде. Ан нет. Прошло с  четверть
часа, колокола ударили полночь, и тут во дворе  шорох.  Джонс  -  к  окну,
смотрит: три фигуры. И хотя луны не было, он их ясно разглядел.  Первый  -
Дик: он вел двух коней, а копыта у них были  обмотаны  тряпьем,  чтобы  не
цокали по мостовой. Второй - его  хозяин.  А  третья  -  горничная.  Джонс
ручается, что с ними больше никого не  было.  Я  у  него  все  до  малости
выспросил.
   В: Они отъезжали прочь?
   О: Отъезжали, сэр. Джонс хотел было меня растолкать, но,  заметив,  что
они едут без поклажи, решил дождаться  их  возвращения.  Примерно  час  он
боролся со сном, но Морфей все же взял  верх.  Проснулся  он  с  петухами,
глядь - а Дик спит себе как ни в чем не бывало.
   В: Уж не во сне ли ему пригрезилось?
   О: Не думаю, сэр. Спора нет, в компании  он  не  прочь  прихвастнуть  и
развести турусы на колесах, но морочить меня, да еще при  такой  оказии  -
быть того не может. Притом он заподозрил неладное и испугался,  как  бы  с
нами обоими чего не стряслось.  Надобно  заметить,  мистер  Аскью,  что  в
прошедший день я всю  дорогу  приглядывался  к  горничной  и  окончательно
уверился, что  до  борделя  она  никакого  касательства  иметь  не  может.
Где-где, а на театре на женщин такого пошиба не хочешь, а насмотришься.  У
этой - ни их ужимок, ни их бесстыдства. И все же я приметил, что девица не
просто скромная, а себе на уме. А насчет Дика Джонс  не  ошибался:  так  и
пожирает горничную глазами.  И  она,  странное  дело,  не  только  его  не
одергивает, но словно бы отвечает благосклонностью, нет-нет да  и  подарит
улыбкой. Больно уж это с ее натурой несогласно - будто  она  играет  роль,
чтобы отвести нам глаза.
   В: Какие же подозрения явились у Джонса?
   О: Он спросил меня: "А вдруг, мистер Лейси, история  про  юную  леди  и
мистера Бартоломью не выдумка, да только одно в ней не так - что девушка с
дядей проживают на западе? Что, если день-два назад ее  и  правда  держали
взаперти, но не там, где мы думаем, а в Лондоне - где  мистер  Бартоломью,
по его уверениям, ее повстречал? Так, может, он..."  Смекаете,  сэр,  куда
дело пошло?
   В: Вы оказались  пособниками  увоза  post  facto?  [после  случившегося
(лат.)]
   О: Меня, мистер Аскью, так в жар и кинуло. Чем больше я  размышлял  над
давешними своими  наблюдениями,  тем  больше  мне  воображалось,  что  эта
догадка не  такой  уж  вздор.  Против  нее  говорило  лишь  одно:  приязнь
горничной к Дику, но я уже порешил,  что  это  делается  для  вида,  чтобы
водить нас за нос.  Джонс  приписывал  ночную  отлучку  молодых  намерению
сочетаться тайным браком, с каковой целью мистер Бартоломью и задержался в
Эймсбери, изобретя столь пустячный предлог. Лишь  то  меня  утешало,  что,
приведши дело к развязке, мистер Бартоломью больше не  будет  нуждаться  в
наших услугах, о чем мы верно скоро услышим. Не  стану  пересказывать  все
наши домыслы, сэр.  Только  спускаюсь  я  поутру  вниз,  а  у  самого  дух
занимает: а вдруг мистера Бартоломью и его нареченной уже и след простыл?
   В: Однако он не уехал?
   О: Ничуть не бывало, сэр. И держался так, будто ничего не произошло. Мы
отправились в путь, а я все ломал голову, как бы половчее вывести  его  на
разговор. До отъезда мы с Джонсом условились, что, если  ему  представится
случай  перемолвиться  с  девицей  без  свидетелей,  он  шутливым  образом
намекнет, что ему кое-что известно о ночном приключении, - словом,  доймет
ее насмешками с намерением хоть что-то выведать.
   В: Добился он своего?
   О: Нет, сэр, хоть случай и представился. Сперва девица  сконфузилась  и
стала все отрицать, но Джонс не отставал, и она так осерчала, что и  вовсе
не захотела с ним разговаривать.
   В: Она не призналась, что уезжала с постоялого двора?
   О: Нет, сэр.
   В: Скажите мне вот что. Не довелось ли вам в дальнейшем узнать, что  же
было причиной ночного приключения?
   О: Нет, сэр, не довелось. Увы, оно, как и многое другое,  по  сей  день
остается для меня загадкой.
   В: Хорошо, Лейси.  Имея  много  дел,  я  принужден  на  сегодня  допрос
закончить. Явитесь сюда завтра утром ровно в восемь часов. Вам понятно?  И
чтобы быть непременно, сэр. Вы все еще остаетесь в подозрении.
   О: Не извольте беспокоиться, мистер Аскью. Я греха  на  душу  брать  не
желаю.



        "ДОПРОС И ПОКАЗАНИЯ ХАННЫ КЛЕЙБОРН,"
   данные под присягою августа 24 числа, в десятый год правления
   Государя нашего Георга Второго, милостью Божией короля
   Великой Британии, Англии и прочая.

   Я прозываюсь Ханна Клейборн. Я вдова, от роду мне сорок восемь  лет.  Я
содержу заведение на Джармен-стрит, что возле Сент-Джеймсского парка.

   В: Ну, сударыня, поговорим без дальних предисловий. Я разыскиваю одного
мужчину, очень вам знакомого.
   О: Через это знакомство одни огорчения.
   В: Вздумаете меня дурачить - я вас еще не так огорчу.
   О: Я себе не враг.
   В: Сперва - об этой вашей потаскухе. Известно ли вам подлинное ее имя?
   О: Ребекка Хокнелл. Но мы звали ее Фанни.
   В: А не приходилось ли  вам  слышать,  чтобы  ее  называли  французским
именем, а именно - Луиза?
   О: Нет.
   В: Из каких краев она происходит?
   О: Из Бристоля. Если не врет.
   В: Есть у нее там родные?
   О: Может, и есть.
   В: Иными словами, не знаете?
   О: Она не рассказывала.
   В: Когда она появилась в вашем притоне?
   О: Три года назад.
   В: В каких она была летах?
   О: Под двадцать.
   В: И как же она попала к вам в лапы?
   О: Знакомая удружила.
   В: Экая наглость! Долго я из тебя буду по слову вытягивать? Будто я  не
знаю, что мамаша Клейборн - самая отъявленная сводня во всем Лондоне.
   О: Ее привела женщина, которую я послала за своей надобностью.
   В: Какой надобностью? Высматривать непорочных девиц  и  приохочивать  к
распутству?
   О: Она и без того была распутна.
   В: Уже и шлюха?
   О: Она лишилась  девства  еще  в  Бристоле,  в  доме,  где  состояла  в
услужении. Хозяйский сынок растлил. А потом ее прогнали. Если не врет.
   В: И она понесла?
   О: Нет. Она от природы бесплодна.
   В: Против природы. И что же, многим  она  пришлась  по  вкусу  в  вашем
блудилище?
   О: Если она чем и взяла, так не мясцом, а ухватками.
   В: Какими ухватками?
   О: Умением привязать к себе всякого гостя. Ей бы актеркой  быть,  а  не
потаскухой.
   В: И как же она исхитрялась их приваживать?
   О: Принимала такой вид, будто она не  девка,  а,  напротив,  чиста  как
хэмпстедская водица [Хэмпстед -  северный  пригород  Лондона]  -  так  что
благоволите, мол, и вы держаться приличий. А гости - ну не диво ли? - мало
что сносили такое обращение, так еще и в другой раз ее выбирали.
   В: Она изображала знатную даму?
   О: Невинницу она изображала. Хороша невинница!  Такую  бесстыжую  тварь
еще поискать.
   В: Какую там невинницу?
   О: Недотрогу. Застенчивую Сестрицу,  Невинную  Пастушку,  мисс  Девичий
Стыд, мисс Само Простодушие... Прикажете продолжать? Какие только штуки не
выкидывала, хоть роман из них составляй. Невинница! В гадючьем гнезде -  и
то больше невинности, чем в этой продувной  бестии.  А  вздумает  в  угоду
гостю взяться за плеть, то уж посечет так посечет. Старый судья П-н -  вы,
сэр, верно, его  знаете,  -  так  вот,  если  его  наперед  хорошенько  не
отстегать, ни к чему не способен. С ним она была надменна, как инфанта,  и
безжалостна, как татарин, - и все это вместе. А ему оно и в охотку. Но это
к слову.
   В: У кого же она выучилась такому лицедейству?
   О: Да уж не у  меня.  Не  иначе  -  у  самого  дьявола.  Такой,  видно,
уродилась.
   В: Но была одна роль,  в  коей  ее  окаянная  сноровка  поспешествовала
особенному успеху, не так ли?
   О: Какая роль?
   В: Взгляни на этот печатный листок, Клейборн. Мне ведомо,  что  он  был
отпечатан на твой счет.
   О: Знать ничего не знаю.
   В: Вы его прежде видели?
   О: Может, и видала.
   В: Так я прочту один выбранный отрывок. "А ежели  ты,  читатель,  ищешь
учинить свидание с Квакершею, то  разочти  наперед,  довольно  ль  у  тебя
золота. Хоть прозвание у блудни не пышное,  а  на  серебро  не  посмотрит,
видом скромница, а  душою  скоромница.  Известно  тебе,  что  для  всякого
завзятого развратника ничего нету слаще, как  добиться  своего  силою;  на
каковую приманку и ловит их сия лукавая нимфа: и краснеет,  и  дичится,  и
бесстыдником  кавалера  называет,  но,  будучи  приведена  к   покорности,
делается подобна любопытной и доверчивой серне и уже не бьется  за  жизнь,
не лишается от  страха  чувств,  но  смиренно  открывает  нежное  сердечко
кинжалу удачливого охотника. А только идет молва, что  до  таковых  ударов
кинжала она сама великая охотница, и несут  они  не  гибель  ей,  но  сэру
Нимроду [Нимрод - внук библейского патриарха Ноя, "сильный зверолов  перед
Господом"  (Быт.,  10,9);  имя   употребляется   как   нарицательное   для
обозначения страстного охотника] смертную усталость". Что скажете, мадам?
   О: Что сказать, сэр?
   В: Это все о ней?
   О: Может быть. А хоть бы и о ней, что  из  того?  Не  я  писала,  не  я
печатала.
   В: Думаешь, на Страшном суде с тебя от этого меньше спросится? Когда  у
вас в заведении впервые объявился тот, чье имя я запрещаю вам произносить?
   О: В начале апреля.
   В: Прежде вы его не видели?
   О: Нет. И век бы не видеть. Его привел  ко  мне  и  представил  человек
хорошо  мне  знакомый,  милорд  Б.  Он  сказал,  что  Его  Милость  желает
встретиться с Фанни, которая  успела  ему  полюбиться.  Но  я  уж  и  сама
догадалась.
   В: Как?
   О: Дня за четыре до того лорд Б. запиской просил прислать Фанни к  нему
домой. Писал, что для друга, а что за друг, не сказывал.
   В: Часто ли ваших девок забирают для непотребных занятий на стороне?
   О: Только тех, что слывут лакомыми кусочками.
   В: Эта была из их числа?
   О: Была, прах ее возьми.
   В: Лорд Б., представляя приятеля, назвал его истинное имя?
   О: Тогда он вовсе имени не поминал, а открыл мне его потом, с глазу  на
глаз.
   В: Что было дальше?
   О: Его Милость удалился к Фанни. И  на  следующей  неделе  еще  два-три
раза.
   В: Он был привычен к домам вроде вашего?
   О: Как есть гусеныш.
   В: Что это значит?
   О: А это те, которые тароваты не в м