ос Леха был хриплый, с трещиной. Совсем не  тот  чистый
звонкий  голос,  которым  всегда приветствовал утреннюю зарю. А
синие глаза потемнели.
     -- Как и тебе, -- буркнул Рус.
     -- Ну, с чего ты взял...
     -- В воду погляди, -- посоветовал Рус.
     Лех послушно поглядел,  раздраженно  ударил  ладонью.  Рус
отшатнулся от брызг:
     -- Неча на воду пенять, коли рожа крива.
     -- И тебе неспокойно?
     -- Как  и тебе, -- повторил Рус. Он вздохнул. -- Ничего не
сказано, но прямо в воздухе висит как проклятье!
     От костра кричали, показывали  жареное  мясо.  Сова  умело
нарезал кабана, Русу и Леху сунул по задней ляжке. Ели быстро и
жадно,   обжигались.   Мясо  не  прожарилось,  сверху  хрустела
корочка, а у костей осталась кровь,  и  сладко  было  чуять  ее
свежую, солоноватую, мощь дикого лесного зверя вместе с соком и
мясом перетекала в их сильные молодые тела.
     Полог  шатра  Чеха  отодвинулся. Гойтосир стоял на выходе,
придерживая полог одной рукой, его не  старческие  глаза  зорко
оглядывали  стан,  горящие  костры,  проснувшихся людей. Что-то
крикнул, помахал рукой. Рус оглянулся, Гойтосир помахал снова:
     -- Да-да, ты и Лех! Чех ждет к нему на совет.
     Руки Руса похолодели, он опустил недогрызенную кость.  Лех
изменился  в  лице.  Их  взгляды  встретились.  Сова  и  Буська
смотрели непонимающе. В мертвом молчании Лех прошептал:
     -- Догадываешься?
     -- Да, -- ответил Рус несчастным голосом. -- Возможно, так
будет в самом деле лучше... и правильно, но как  мне  этого  не
хочется!

     В  шатре Чеха кроме него и Гойтосира собрались оба младших
волхва: Корнило и  Травоцвет,  воеводы,  лекари,  явилась  даже
Векша.  Сам Чех склонился над тонко выделанной телячьей шкурой,
рукой волхва уже были нанесены  края  долины.  Увидев  входящих
братьев,  разогнулся.  Вид  его  был  невеселый, глаза блестели
сумрачно.
     -- Больше не будем спорить,  --  громыхнул  он  мощно,  --
какой дорогой идти! Небесные знамения сами указали нам путь.
     Он  подождал,  ожидая возражений, но братья убито молчали.
Наконец Рус пролепетал жалобно:
     -- Чех... Ты нам вместо отца.  Разве  ж  мы  спорим?  Куда
поведешь, туда и пойдем.
     В  глубине  шатра Гойтосир хмыкнул, острие посоха с глухим
стуком пробило медвежью шкуру и вонзилось в  плотно  утоптанную
землю.  Лех  молчал,  но глаза были умоляющими. Чех, сердясь на
себя,  молчал,  но  хватило  не  надолго,  подошел,  обнялся  с
братьями.  Все в почтительной тишине смотрели, как три богатыря
слились в крепком объятии,  не  разлить  водой,  не  разорвать,
разве что с кровью, с мясом. Затем Чех вздохнул, высвободился:
     -- Вы  что, не зрите? Боги сами подсказывают путь. Нет, не
путь, а решение.
     Лех снова смолчал, а Рус вскрикнул с обидой:
     -- Чех! Это злые боги нашептывают. Что доброго в разлуке?
     Чех задержал широкую  ладонь  на  горячем  плече  младшего
брата.  Синие  глаза  Руса  смотрели  неотрывно,  умоляюще. Чех
выговорил с тяжелым вздохом:
     -- Ты возмужал, брат... Да, хочется оставаться  в  детстве
как  можно  дольше.  За  широкой спиной отца мы и сейчас, может
быть, еще бы в песочке играли. Но мужчины  умеют  взрослеть  за
одну ночь... У нас же было целое лето! Рус сказал несчастливо:
     -- Не  знаю,  как  Лех,  но  я  не  чувствую себя таким уж
взрослым мужем. Не бросай меня, Чех!
     Все отводили глаза. Рус  чувствовал,  что  им  неловко  за
него,  так бывает, но сейчас ему было наплевать. Чех проговорил
с мукой:
     -- Я ж не в воду вас...  как  бросил  нас  отец,  помните,
когда учил плавать! Разве не видно, чего хотят от нас боги? Три
дороги  легли  от  этой  исполинской  поляны  богов. А нас трое
братьев. Есть ли яснее знаки? Расставаться надо сейчас, пока мы
в любви и  согласии.  Нельзя  задерживаться  до  времен,  когда
начнется недовольство, свары, распри...
     Гойтосир снова стукнул посохом. Бугай кашлянул, завозился.
Рус сказал упавшим голосом:
     -- Воля твоя, брат. По мне бы -- всю жизнь под твоей рукой
ходил.
     Оглянулись на Леха. Тот блеснул белыми как снег зубами:
     -- Ежели  и хочется порой самому... но я ж понимаю, что ты
-- лучший князь! Ты единственный из нас, кто живет  головой.  Я
-больше сердцем, а Рус так и вовсе... мечтами, грезами.
     Улыбка Чеха была грустной и загадочной:
     -- Иной  раз  сердце  подскажет  ответ точнее. А без мечты
жить... так лучше вовсе  не  жить!  Дорогие  мои,  я  повелеваю
сейчас волхвам принести жертвы нашим богам. И вопросить о нашей
судьбе.

     Гулко   и  зловеще  рокотали  барабаны.  Пятеро  встали  с
трембитами, хриплый недобрый вой разнесся над долиной, вломился
в стену леса, вытряхнул птиц из гнезд, белок и куниц из  дупла,
лишь  барсуки  забрались  в  норы поглубже. Холодок пробежал по
рукам Руса, кожа пошла пупырышками, а волосы встали дыбом.
     Из  шатра  Чеха  выходили  друг  за  другом  волхвы.  Лица
выглядели  осунувшимися,  глаза  покраснели,  словно  всю  ночь
спорили, искали правду. Сейчас легко бы обвинить Чеха,  подумал
Рус  невесело,  что  взял  в  свои  руки  гадание, теперь, мол,
подстроит в свою пользу. Но кто поверит, знают  Чеха,  да  и  у
самого  язык  не  повернется  сказать  такое. Чех за отца ему и
Леху. Скорее себя ущемит, чем у них что-то отнимет!
     Мужчины разбрелись по траве, выискивали и собирали большие
камни. Два десятка было таких, что пришлось впрягать  коней.  А
для  жертвенного  камня,  настоящей  каменный  плиты,  пришлось
запрягать двух могучих быков.
     Корнило и второй  волхв,  Травоцвет,  старательно  вертели
сухой  кол  в  деревянной  колоде, пока не пошел сизый дымок, а
затем не полыхнул оранжевый огонь.  Чистый  огонь  добывали  из
дерева  в  особых  случаях, толпа притихла. Даже дети молчали и
следили за волхвами не детски серьезными глазами.
     Траву утоптали на  расстоянии  полета  стрелы  от  капища.
Теперь, когда валуны выложили по кругу, а в середке уже темнела
массивная   каменная  плита,  место  стало  настоящим  капищем.
Гойтосир повел бровью,  помощники  приволокли  широкую  колоду,
оставили подле священного огня.
     Рус  чувствовал,  как  по  спине бегают злые мурашки. Ноги
вздрагивали. Он пытался подавить озноб, но  теперь  вздрагивали
уже и руки. Рядом средний брат стоит бледный, челюсти стиснуты,
словно удерживает дрожь.
     -- Лех...
     -- Тихо, -- прошипел Лех. -- Теперь уже не остановить.
     -- Боги еще не сказали...
     -- Что боги! Чех сказал.
     Чех растолкал народ, могучий как бык, на ходу вытащил свой
чудовищный  топор.  Хмурясь,  остановился  перед колодой, глаза
метнули синюю  молнию.  Без  размаха  всадил  топор  в  колоду,
отступил.  Лех  выдернул  меч  из  ножен  и, ухватив за рукоять
обеими руками, со стуком вонзил рядом. Рукоять топора  смотрела
в  небо  уверенно  и  с  осознанием  своей  мощи. Рядом гордо и
вызывающе  блистал  отточенный  меч.   По   блестящему   лезвию
пробегали  загадочные  синеватые  искорки,  фигурки,  волшебные
письмена. Несмотря на  жаркое  солнце,  от  блистающего  железа
пахнуло холодом, будто из свежей могилы.
     Рус,  замешкавшись,  вытащил  из  петли  палицу, осторожно
пристроил ее возле меча и топора.
     Ему показалось, что в  толпе  кто-то  хихикнул,  но  когда
оглянулся,  лица  у  всех  были  торжественными  и  тревожными.
Гойтосир подвел к колоде  ребенка,  рывком  ухватил  за  мягкие
волосенки  на  затылке.  На  миг навстречу небу взглянуло белое
детское горло, тут же в  руке  верховного  жреца  блеснул  нож,
горячей  струей  брызнула алая кровь. Цепко держа ребенка одной
рукой за плечо, другой за волосы, Гойтосир направил струю крови
на  оружие  троих  братьев,  окропил  щедро,  затем,   отбросив
ненужное тельце, воздел руки к небу с зычным воплем:
     -- Жертва!.. Вам, боги и прародители!
     Ему подвели еще двух, кротких как овечки, тихих и бледных.
Уже молча,  торопясь,  он  заколол  -- дети особо угодная богам
жертва. Кровь щедро текла  по  каменной  плите,  впитывалась  в
землю.  Гойтосир  изрубил  жертвенным  топором  тела  на куски,
разбросал,  щедро  разбрызгивая  кровь.  Подошел  Корнило,  его
острый  взор  метнулся  к  братьям.  Чех,  Лех  и  Рус медленно
выступили вперед.
     Гойтосир снова воздел к небу залитые по локоть руки:
     -- Гой ты еси, великий Скиф!.. Узри и  подай  знак  своему
племени!
     Все  затихли,  смотрели  в  небо.  Всего  два облачка, оба
застыли в безветрии, не двигаются, солнце светит  ярко.  Синева
уже с бледностью, как всегда при переходе к осени. Уже и листья
кое-где желтеют, но солнце еще жарит, как в разгаре лета.
     -- Колоксай!  --  вскричал Гойтосир. -- Солнце! Подай знак
своему потомку -- Чеху!
     В томительной тиши все ждали. Где-то заплакал ребенок,  на
него  свирепо  зашикали.  Бабу  тут  же  вытолкали,  велели  не
высовывать рыла из повозки. Гойтосир выждал,  побрызгал  кровью
из чаши на меч среднего брата, вскрикнул еще мощнее:
     -- Тогда    подайте    знак    отважному    Леху,   вашему
праправнуку!..
     Люди  едва  успели  вскинуть  головы,  как  над   головами
пронеслась, шумно ляпая по воздуху крыльями, серая утка-кряква.
Внезапно  прямо  из  солнца, так показалось ослепленным глазам,
выметнулся сверкающий оперением белоснежный сокол-сапсан. Прямо
над головами он ударил в утку с такой силой, что брызнули серые
перья, люди услышали глухой  удар,  а  сокол  подхватил  добычу
крючковатыми  лапами  и  унес, уже работая крыльями неспешно, с
ленивой уверенностью.
     Одно перо, колыхаясь в  воздухе,  медленно  опустилось  на
колоду.  В  толпе  пошел  оживленный  говор. Перо скользнуло по
залитому кровью лезвию меча, прилипло. Гойтосир вскинул кулаки,
потряс в победном  жесте.  Гул  в  толпе  стал  гуще.  Гойтосир
повернулся к неподвижным братьям, вскричал ликующе и страшно:
     -- Жертва принята!
     Лех  вскричал с такой торопливостью, что голос сорвался на
щенячий визг:
     -- Что?.. Что сказали боги?
     Волхв  торжественно  воздел  руки,  заговорил   громко   и
властно, но Чех и Рус, зная его хорошо, уловили в голосе волхва
нотку удивления:
     -- Твое... племя... не сгинет!
     Вздох  облегчения  вырвался  из  груди  Леха.  Он  едва не
подпрыгнул, щеки порозовели. Огромные  ладони  были  прижаты  к
груди, как у ребенка, что выпрашивает лакомство.
     -- А еще?.. Что еще?
     -- Боги  говорят,  --  продолжил  Гойтосир мощным голосом,
дабы услышали все собравшиеся, и голов уже рябило море, --  что
путь  твой  будет велик и горд!.. Ты найдешь обетованные земли,
где земля настолько жирна, что из нее можно давить масло. Трава
там сочная и сладкая, в реках тесно от рыбы, стаи жирных  гусей
не  боятся  человека, ибо никогда не зрели людев... Олени будут
подходить к вам и брать хлеб из ваших рук,  а  непуганые  птицы
садиться вам на плечи.
     Народ   радостно   загудел.  Родня  Леха  кричала  и  била
рукоятями топоров в щиты,  дудели  в  трембиты.  Лех  слушал  в
радостном нетерпении и, не выдержав, перебил:
     -- А люди, люди!.. Что будет с нами?
     -- Великая   дорога,   --   сказал   Гойтосир  медленно  и
торжественно, -- великая... Но я говорю не о той, что предстоит
проделать верхом на колесах и в повозках. Это закончится скоро.
Отныне и навеки! Я говорю о великом  пути  твоего  отряда,  что
станет племенем, а потом народом... Великим народом!
     За   очерченным   кругом   раздались  исступленные  крики.
Измученные люди потрясали  оружием,  подбрасывали  шапки,  били
рукоятями  топоров  и  палиц  в  щиты.  Хрипло и страшно ревели
испуганные шумом волы, ржали кони.
     -- Мы будем жить, -- вскрикнул Лех. -- Мы будем жить!
     Глаза Гойтосира остро блеснули:
     -- И не только, Лех. И не только.
     Лех дрожал, сердце от волнения едва не разламывало  грудь,
дыхание  вырывалось  хриплое,  горячее. Он переступал с ноги на
ногу, надо что-то делать, иначе его разорвет на части.
     -- Слава богам! -- вскрикнул он страстно. --  Слава!..  Мы
создадим  то,  о  чем  мечтает  каждый вождь. Мы совершим!.. Мы
сделаем! Мы сумеем...
     Его трясло,  с  губ  срывались  бессвязные  слова,  крики,
бормотание, но Чех и Рус, да и не только они, хорошо знали, что
говорит  Лех. Каждый вождь или сын вождя, а то и просто сильный
духом  мужчина,  мечтает  взять  несколько  женщин  и  уйти  на
незанятые  земли,  чтобы  там  наплодить новое племя, дать им с
самого начала свои законы и правила жизни, которые сделают  его
племя самым великим и славным из всех племен, а потом и из всех
народов земли.
     Новые  народы именно так и возникают, когда какая-то семья
бежит от преследований в дремучие леса, непроходимые болота или
бескрайние степи, а потом спустя время -- кто его  считает?  --
оттуда  выходит  неведомое  племя  могучих  и  свирепых  людей,
нападает,  убивает  и  захватывает  земли,  побивает  высланные
против них отряды и войска, утверждает и расширяет свою власть,
и   вот  уже  великие  государства  в  тревоге  и  страхе  шлют
посольства, умоляют о дружбе, предлагают царских дочерей в жены
и наложницы, а сыновей -- в заложники...
     Гойтосир повернулся к Чеху и Русу. Узкие губы сжались,  он
несколько   мгновений   рассматривал  братьев.  В  толпе  стало
мертвенно тихо, каждый затаил дыхание.
     -- Теперь  боги  скажут  слово  Чеху,  --  изрек  Гойтосир
медленно.  --  А  что  изрекут,  того не смогут отменить ни они
сами, ни... чужие.
     Рус переступал с ноги на  ногу.  Солнце  жгло  голову,  но
между  лопатками  было  холодно,  будто  приложили лезвие ножа.
Среди толпы он постоянно вычленял  бледное  взволнованное  лицо
Ис.  Она  не  отрывала  от  него  больших  темных  глаз, иногда
вскидывала руку, пальцы шевелились, и он чувствовал как, от  их
кончиков струится тепло.

     Глава 13

     Солнце  поднялось  в самый зенит, затем неспешно сползло к
закату, небо окрасилось в багровые тона, а знака от  богов  все
не  было. Вокруг капища уже полыхали костры, люди ставили котлы
с водой, жарили мясо, далеко не уходили, ждали.
     Чех высился у ограды как  свежеотесанный  столб  из  дуба.
Недвижимый,  широкий,  он  стоял, сложив могучие руки на груди.
Лицо было недвижимым, глаза из-под  приспущенных  век  смотрели
прямо.   Он   выглядел  бесстрастным,  даже  Руссу  иногда  так
казалось, но в другие моменты замечал либо напряженные, как для
боя, плечи, либо сжатые губы, либо старший брат спохватывался и
приклеивал к губам лишнюю сейчас легкую улыбку.
     Лех  успел  несколько  раз  отлучиться,  возвращался  чуть
хмельной, счастливый, рот до ушей, жадно спрашивал:
     -- Ну как?
     -- Никак, -- отвечал Рус, а Чех хранил молчание.
     -- Я сейчас приду, -- отвечал Лех и снова исчезал.
     Солнце  зависло  над  темным  краем земли, Лех прибежал, с
разбега налетел на Руса, ухватился, чтобы не упасть:
     -- Все еще?..
     -- Все еще, -- ответил Рус убито.
     Лех стиснул его за плечи:
     -- Жди. Еще наше счастье не  померло.  И  мы  у  богов  не
лишние на свете!
     Но  голос  звучал  виновато.  Боги  уже сказали, что он не
лишний. Еще как не лишний!
     Рядом раздался шумный вздох. Это Чех,  забывшись,  на  миг
расслабил  мышцы  груди, а в глазах его, устремленных на запад,
промелькнуло голодное затравленное выражение.  Солнце,  главный
бог  скифов,  коснулось темного края, а знамения все нет. Как и
Русу. Что хотели сказать боги? Что  ему  оставаться  здесь?  На
развилке?
     Он покосился на Руса. У того лицо вовсе жалкое.
     Внезапно  не  крик,  а  общий  вздох  всколыхнул  вечерний
воздух. Только краешек солнца выглядывал  из-за  виднокола,  но
вдруг  оттуда протянулся багровый луч, ударил о лезвие топора с
такой силой, что разбрызнулись искры,  кроваво-красные,  больно
ударили по напряженным глазам.
     И  все  увидели, как пурпурный луч, отразившись от лезвия,
указал исчезающим в сумерках  острием  на  запад.  Прямо  вдоль
правой дороги.
     Гойтосир  не  успел  раскрыть  рот,  как  солнце вспыхнуло
напоследок и опустилось, лучик исчез,  и  лезвие  топора  снова
блестело холодно и загадочно.
     -- Боги  сказали, -- выдохнул он с великим облегчением. --
Боги указали путь...
     Чех развел скованные  страхом  плечи,  вздохнул  так,  что
воздух   перед   ним   пошел  коловоротом,  закружил  листочки.
Бледность ушла с лица, он выпрямился во весь  исполинский  рост
уверенного в себе вождя.
     -- Что ждет меня там?
     Голос  его  прогремел  сильно и мощно. Что бы там ни рекли
боги, но они откликнулись. Они видят его... и его людей.
     Гойтосир воздел руки к небу. Лицо было бледное, с утра  на
ногах,    во   рту   ни   крошки,   но   губы   шептали   хвалу
богам-прародителям.
     -- Победа,  --  сказал  он,  голос  сорвался,  и  Гойтосир
повторил  громче. -- Победа!!! Да, она будет кровавой, боги это
сказали ясно. Но ты приведешь людей в  благодатные  земли,  где
воцарится мир и счастье. Кровь будет литься только на кордонах,
но  не  в  самом царстве... Да, у тебя будет великое царство. А
люди, что пойдут за тобой, будут зваться чехами! И не запятнают
они имени своего, а доблесть и мудрость пронесут в веках.
     Чех, всегда могучий, невозмутимый как вол, и непоколебимый
словно горы, шатнулся. Все  видели,  как  он  побледнел,  затем
вождь на глазах воинов и волхвов рухнул коленями в пыль, воздел
руки к небу:
     -- О, повтори! Повтори, что ты сказал!
     В  голое  его  стоял  задушенный  крик  загнанного  зверя,
который внезапно увидел надежду на  спасение.  Народ  застыл  в
благоговейной  тиши,  чувствовалось  присутствие богов. В груди
каждого волнение наростало так бурно,  что  даже  мужчины  едва
удерживали  недвижимыми лица. Их губы вздрагивали, глаза влажно
блестели, а женщины уже плакали от великого  облегчения  за  их
спинами.
     -- Это  не  я  сказал,  -- ответил Гойтосир сурово. -- Это
рекли боги. Быть твоему народу отныне и вовеки. Боги любят семя
Пана. Ведь уже две ветви пойдут в рост, дадут  новые  побеги  и
семена!..  Скифам  быть, не исчезнуть, как уже канули в небытие
многие  народы,  удивлявшие  мир  могуществом   и   богатством,
мудростью и численностью!
     Голос  волхва  дрожал.  На  глазах  выступили  слезы.  Чех
внезапно заплакал, раскинул руки:
     -- Род! Отец наш!.. Ты дал мне все... и больше, что  может
восхотеть человек.
     Его   подняли   под   руки,   он  шатался,  губы  дрожали,
растерянно-счастливая улыбка не покидала  его  мужественное,  а
теперь  почти детское лицо. Люди всхлипывали, счастливые, на их
лицах была любовь к  старшему  сыну  царя  Пана,  не  по  годам
взрослому  и  матерому,  взвалившему  на свои плечи всю тяжесть
Исхода, мужественному, как истинный сын Скифа, и  мудрому,  как
убеленный сединами волхв.
     -- Чех, -- слышались голоса, -- ты заслужил!
     -- А кому ж еще?
     -- Ты и должен...
     -- Сверху видно все...
     -- Боги молчат долго, но правду зрят!
     -- По правде боги судят, по правде...
     И  тут,  Рус  этого  никогда  не  забудет,  Чех на вершине
счастья  и  славы  внезапно  забеспокоился,   высвободился   из
обнимающих  рук.  На  лицо  набежала тревога, глаза снова стали
привычно озабоченными:
     -- А что же Рус? Неужто боги забыли о моем младшем брате?
     Все повернулись к забытому  Русу.  Тот  стоял  несчастный,
осунувшийся,  словно  вылез  из  холодной воды, губы дрожали. В
глазах была мольба.
     Гойтосир сказал сухо:
     -- Боги знают, что делают.
     -- Но  ты  истолковываешь  их  деяния,   --   сказал   Чех
настойчиво. -- Не может быть, чтобы боги ничего ему не сказали?
     -- Чех,  -- сказал Гойтосир предостерегающе. -- Пути богов
неисповедимы.
     -- Но ты же стараешься их познать?
     -- А тебе всегда удается познать людей?
     Чех  стиснул  зубы.  Сейчас,  когда  его  судьба   наконец
решилась,  в  груди  разрасталась нестерпимая боль за младшего.
Всегда у него все наперекося