ли,  но
Буська  не  двигался,  и  она тихо-тихо взяла его за мочку уха.
Если бы он  не  знал,  что  она  должна  дернуть,  то  даже  не
почувствовал бы, только странное тепло шло от ее тонких розовых
пальцев.  Он  ощутил, как щеке стало жарко, а потом жар перетек
на лоб и другую щеку.
     Девочка что-то робко спросила. Буська осторожно взял ее за
руку, такую тонкую, как у птички, кивнул в сторону Исхака:
     -- Пойдем к нему?
     Она  слегка  упиралась,  он  тащил  ее  против  воли,   но
осторожно,  готовый  отпустить  в  любую минуту. Дети за спиной
тревожно загалдели. Они шли стайкой сзади,  но  на  расстоянии.
Исхак помахал рукой, что-то крикнул. Буська ощутил, как девочка
перестала противиться.
     Он довел к Исхаку, сказал сердито:
     -- Дурак ты!.. Такие знаки и не учить?
     -- А что? -- удивился Исхак.
     -- Как  что?..  Да можно так лазутчикам передавать наказы,
можно... эх ты!
     Девочка переводила взор  с  одного  на  другого,  скифской
речи,  похоже,  не  знала.  Послышались  быстрые шаги взрослых.
Из-за поворота выскочил запыхавшийся иудей. Буська  узнал  его:
тот  самый,  которого  дважды  захватывали  в плен. Второй раз,
когда он искал охотников за утками.
     -- Что случилось?
     Девочка смотрела уже  без  страха,  Буська  гордо  молчал,
гость  не  обязан  отвечать  на вопросы. По крайней мере до тех
пор, пока его не накормят, не напоят и в баньку  не  сводят.  А
Исхак сказал обидчиво:
     -- Да вот этот гой убеждает меня, чтобы я хорошо учился!
     Нахим оглядел Буську с великим недоверием:
     -- Он?
     -- Да.
     -- Никогда  не  поверю,  --  сказал он в растерянности. --
Скиф  убеждает  иудея  в   пользе   образования?   Мир   совсем
перевернулся!
     Буська   вслушивался   в  непонятную  речь,  потом  сказал
надменно:
     -- Скажи ему, что, ежели научит таким таинственным  знакам
и меня, я ему принесу большую свинью.
     Буська  перевел, иудей отшатнулся. Лицо искривилось, будто
собирался отплюнуться. Буська  кивнул,  все  понятно,  набивает
цену.
     -- С  поросятами.  Или  даже  две свиньи. Толстых, жирных!
Одну я сегодня уже заполевал.
     Глаза Исхака почему-то блестели весельем. Он сказал,  едва
сдерживаясь от хохота:
     -- Он все равно отказывается.
     -- Я  приведу  ему целое стадо, -- пообещал Буська твердо.
-- Или каждый день буду приносить по свинье. Или  пригонять  по
живой. Их много осталось в брошенных весях.
     Исхак  перевел,  он  прыскал от смеха, лицо стало красным,
щеки раздувались.  Девочка  застенчиво  улыбалась,  ее  бледное
личико  повеселело.  Взрослый  иудей наконец раздраженно махнул
рукой и ушел. Отсмеявшись, Исхак чуть посерьезнел:
     -- Он сказал, что ежели я хочу, то могу научить тебя сам.
     Буська подпрыгнул от неожиданности:
     -- Ты? А ты сможешь?
     -- Почему нет?
     -- Разве этим  занимаются  не  волхвы?  Не  посвященные  в
тайны?
     Исхак небрежно отмахнулся:
     -- Эти тайны ведают все. У нас все читают.
     -- И  ты,  --  все  еще  не  верил Буська, -- сможешь меня
научить понимать такие знаки?
     -- Почему нет, -- снова ответил  Исхак  с  удивлением.  --
Огонь не гаснет, если от него зажигаются другие!

     Глава 43

     В   доме   Соломона   собрались   на  последнее  совещание
военачальники. Сам  Соломон  помалкивал,  слушал,  лишь  иногда
утихомиривал страсти, жестом посылал служанку за новым кувшином
холодного меда.
     Наконец Иисус стукнул кулаком по столу:
     -- Да если сейчас... когда наши мужчины наконец-то взялись
за оружие,  когда  его  хватит почти на всех... если сейчас нам
выйти за городские ворота, то скифы побегут в страхе!
     Вокруг довольно загудели, Иисуса  похлопывали  по  плечам,
смеялись.  В  глазах  заблистала  гордость.  Соломон  покачивал
головой:
     -- Почему побегут?
     -- Да потому что нас все еще намного больше! Мы оправились
от первого удара. В граде нас не взять, а вскоре сможем  делать
вылазки. И тогда сами скифы устрашатся.
     Соломон  поглядывал  по  сторонам. Люди распрямились, щеки
горят возбуждением. В движениях  появилась  уверенность,  плечи
расправили,   спины   держат   ровнее.   Даже   голоса  громче,
раскатистее.
     Это мне все чудится, подумал он со страхом. Не  скифы  это
вовсе,  а  мои  соплеменники. Избранный богом народ, из некогда
свирепых   воителей   ставший   народом   школяров,   мудрецов,
астрологов. Искателей истинного пути жизни.
     -- Устрашатся,  -- повторил он медленно. -- Устрашатся? Но
разве случай с ними не говорит вам яснее  ясного,  что  с  ними
такое просто немыслимо?
     -- Почему?
     -- Они не ведают страха.
     В  комнате  пошел  сдержанный говор. Соломон слышал голоса
недоверия, насмешливый шепот. Не перегнул ли я  в  самом  деле,
подумал  он.  Ведь  все живое живет в страхе. Заяц дрожит перед
лисой, лиса спасается от волка, волк панически боится человека,
человек же страшится морозов, засухи,  наводнения,  бескормицы,
падежа скота, грозы, болезней, увечья...
     -- Какой  случай?  --  спросил Иисус враждебно. Он положил
кулаки на стол. -- На каждый их случай есть два наших случая.
     Снова  одобрительно  зашумели,  и  Соломон   ощутил,   что
остается в меньшинстве. Сказал внятно:
     -- Однажды   огромное  войско  Дария,  был  такой  могучий
персидский царь,  вторглось  в  земли  скифов.  Дария  называли
владыкой  мира,  ибо  ни у кого не было такой мощи, как у этого
царя... При нем находились историки, что подробно  описали  тот
злосчастный  поход.  И как победно вошли в их земли, как тяжело
двигалась полумиллионная армия  за  отступающими  скифами,  как
наконец  Дарий, измученный походом, послал им гонца со словами:
"Да остановитесь же и сражайтесь! А ежели боитесь, то признайте
мою власть и платите дань, как платят  сотни  других  народов!"
Скифы  на  это удивились: "А что, мы с кем-то воюем? Мы кочуем,
как и всегда кочевали. У нас нет городов, которые мы  вынуждены
защищать. А когда наши стада поедят траву, мы повернем назад".
     -- И повернули? -- спросил Нахим с интересом.
     -- Повернули,  но  дело  не  в  том. Когда, наконец, скифы
остановились,  царь  Дарий  велел  построиться  своей   заметно
поредевшей  армии.  А  на  том конце поля для битвы выстроились
скифы. Военачальники персов  долго  и  старательно  выстраивали
своих воинов для решающего столкновения. Они видели, что скифов
собралось  множество,  и  понимали,  что  когда две такие массы
людей столкнутся, то  передние  ряды  на  несколько  сот  шагов
погибнут  все  до  единого!  От  страшного удара двух армий, от
тесноты, давки. Погибнут как первые пятьдесят--семьдесят  рядов
персов, так и скифов.
     Нахим  слушал  затаив  дыхание.  Он  представил  себе  две
огромные массы людей, передние ряды которых знают  определенно,
что погибнут, и ощутил, как на затылке зашевелились волосы.
     -- Персы  стояли лицом к скифам, ждали приказа идти в бой.
Кто шептал молитвы, кто вспоминал родных,  но  лица  всех  были
мрачными и решительными.
     -- А скифы?
     -- Скифы  тоже ждали приказа идти в бой. Но вдруг персы, а
с ними и царь Дарий  заметили,  что  в  передних  рядах  скифов
началось  какое-то  смятение. Они колыхались взад-вперед, потом
люди начали бросать оружие, метаться из стороны  в  сторону.  И
вот  уже  сотни,  если  не  тысячи  людей  мечутся из стороны в
сторону!.. Дарий велел спешно узнать, что там  случилось.  Туда
поскакали   его   полководцы,  а  вернулись  вскоре  бледные  и
дрожащие. Оказалось, что в передние ряды скифов  забежал  заяц!
Бедный  зверек совсем ополоумел от страха, метался из стороны в
сторону, а скифы бросились с  хохотом  его  ловить.  И  ловили,
хватали,  падали,  совсем  забыв  о страшной битве, что вот-вот
должна начаться... и где они все должны погибнуть.
     Иисус  прошептал  с  ненавистью,  но  в   голосе   звучало
потрясение:
     -- Сумасшедший народ!
     -- Может  быть,  --  согласился  Соломон.  -- Персов не то
чтобы обуял ужас, они были мужественными воинами, но все как-то
сразу поняли, что войну проиграли. Нельзя  воевать  и  победить
людей,  которые  беспечно  ловят  зайца перед лицом смерти!.. И
верно, из всей огромной персидской армии только сам царь  Дарий
спасся,  да  и то чудом, благодаря греческим наемникам, которые
вопреки его приказу не разрушили мост, по которому он  и  успел
убежать от настигающих скифов через великую реку.
     Иисус   подавленно   молчал.   Соломон   подошел  к  окну,
всмотрелся в багровое зарево пожара. За спиной голос Нахима был
полон тоски:
     -- Да, этот  народ  еще  более  молод,  чем  те  скифы.  И
беспечен. Его не вразумить, не испугать.
     В  коридоре  послышались  голоса.  Дверь  распахнулась,  в
сопровождении служанки вошла блистающая  здоровьем  Исфирь.  От
нее  пахнуло  степными  травами,  свежестью. Волосы на лбу были
перехвачены широким золотым обручем. В середине над переносицей
таинственно блистал крупный сапфир.  Черные  как  смоль  волосы
свободно падали по спине, лишь в середине перехваченные цветной
лентой.
     Ее  лицо  сияло весельем, а в глазах был едва сдерживаемый
смех:
     -- Рабби, этот народ еще моложе и беспечнее скифов! А  это
их знаменитое "авось"!
     -- Что это?
     -- Это такое философское понятие... Это... гм... выражение
их беспечности,  с  которой  могут идти навстречу самым великим
неожиданностям. Из нас никто не сунется  в  темную  комнату,  в
густой  туман в незнакомом месте, не пойдет через чужое болото!
А скиф, или теперь рус, говорит свое  беспечное  "авось",  идет
смело...
     -- И что же? -- спросил Иисус в нетерпении.
     -- Иной раз гибнет, иной раз находит.
     Нахим поежился:
     -- Все-таки гибнет...
     Она рассмеялась еще беспечнее:
     -- Но  иной  раз  и  находит!  Кто  не  высовывается,  тот
остается цел, но он никогда и ничего не приобретает!
     -- Кроме мудрости, --  вставил  Соломон  негромко.  --  Ты
забыла о мудрости, дочь моя.
     -- Кроме  мудрости,  -- согласилась она. -- Но что молодым
да сильным мудрость? Они не будут знать, что с нею делать.  Она
путы на их ногах, из-за которых погибнут.
     Аарон, который до того молчал, сказал негромко, с горечью:
     -- Мы,  иудеи,  изо  всех  сил  стараемся  сохранить  свою
веру... но до чего же  легко  перенимаем  чужие  обычаи,  чужие
взгляды!
     На  него  оглянулись  с  удивлением.  Он кивнул на Исфирь.
Полная задорной жизни, она смеялась громко  и  беспечно,  белые
чистые   зубы   сверкали   как  жемчуг,  подобные  ночи  волосы
перекатывались крупными  волнами  по  спине,  блестели  мелкими
искорками.  На  лбу  золотой обруч подчеркивал красоту ее лица.
Крупный сапфир мерцал с веселой загадочностью, но  без  угрозы,
словно  намекал  на некую тайну, но вовсе не страшную. Спина ее
была прямая,  волчья  безрукавка  слегка  приоткрывала  круглую
грудь,  такую  же  обцелованную жгучим солнцем, как и загорелые
плечи и руки.
     Она все еще смеялась, но глаза ее внезапно сузились, стали
серьезными:
     -- Это одежда, только одежда! А под одеждой у меня все  то
же сердце.
     Когда  она  ушла,  Соломон  прислушался  к звонкому цокоту
бронзовых подков на ее сапожках:
     -- Да она больше скифская царица, чем иудейка...  Но  Яхве
что-то  говорит  нам  через  нее!  Горе нам, мы слишком мелки и
ленивы, чтобы понять сокровенный смысл его иносказаний!

     Юная Мойра металась по комнате, заламывала  руки.  Наконец
мать спросила сердито:
     -- Да что с тобой?.. Случилось что?
     -- Ох, мама, тяжко мне.
     Мать  перестала  тереть  полотенцем тарелки, повернулась к
дочери. Глаза стали острыми:
     -- Что случилось, говори?
     -- Мама...
     -- Это молодой сын Абрама? Он?
     Голос ее стал визгливым, она набрала в грудь  воздуха  для
истошного вопля. Мойра поспешно сказала:
     -- Мама! Если ты родила меня невинной, то я и сейчас такая
же. Этот  сопливый  Абрамчик  пусть слюни роняет и дальше. Нет,
мама!.. Другое.
     Мать перевела дух, голос стал спокойнее, ворчливее:
     -- Так что же? Явно кто-то замешан. У  вас,  молодых,  все
беды  и  радости  только  от  этого... Будто нет работы, учебы,
торговли...
     Мойра ласково отобрала у нее тарелки:
     -- Сперва поставь посуду. Мама, я  люблю  тебя.  И  всегда
слушалась!  И  сейчас...  Я  могла  бы  тайком, как моя старшая
сестра, но я же знаю, какая ты хитрая и как дурачишь отца...
     Мать испуганно оглянулась:
     -- Ш-ш-ш-ш! Как ты смеешь говорить такое?
     -- Прости,  мама.  С  языка  сорвалось.  Просто  я  хотела
сказать,  что  когда  к нам заходит преподобный ребе Соломон...
Молчу, молчу!.. Мама, я  хотела  посоветоваться.  Понимаешь,  я
дала  слово  Твердой  Руке,  это мой знакомый скиф, что приду к
нему в полдень к реке...
     Она подхватила охнувшую мать, та беззвучно раскрывала  рот
и   выпучила  глаза,  усадила  на  лавку.  Лицо  матери  быстро
приобретало синюшный оттенок. Мойра на всякий случай отодвинула
посуду подальше.
     -- Мама, -- сказала она быстро, -- я  не  приду!  Разве  я
стала  бы  тебе  это  говорить? И не надо так сердиться. Да, он
гой, но он сильный, красивый и храбрый. И не грубый, он  просто
не знает, что он грубый.
     Мать с трудом перевела дыхание:
     -- Гой... Акум... Как ты могла?
     Мойра независимо повела плечами:
     -- А  что?  Я  же  не  собираюсь  идти  ему в жены? Просто
поболтали, посмеялись... Теперь он упросил меня прийти  к  нему
на  берег.  Не  знаю,  как  это случилось, но я пообещала. Зато
теперь, дома, я передумала.
     -- Так не иди, -- сказала мать с облегчением, -- только  и
всего.  Не  иди,  а о нем забудь. Да, надо тебя поскорее отдать
замуж. Хоть за сына Абрама, хоть за  кого  еще...  Созрела  ты,
только о парнях и думаешь.
     Мойра покачала головой:
     -- О  нас только и говорят как о клятвопреступниках. Мы-де
не держим слова!
     -- Но они гои!
     -- Все равно, -- сказала она упрямо. --  Я  хочу  сдержать
слово.   Но  я  не  хочу,  чтобы  он  повалил  меня,  взял  мое
девичество.  А  его  не  удержать,   он   разгорается   быстро.
Понимаешь,   когда   он   еще  взял  меня  только  за  руку,  я
почувствовала такое томление во всем теле,  что  едва  сама  не
задрала юбку.
     Мать отшатнулась в ужасе:
     -- Дочь моя!
     -- Мама,  это  ж  только тебе говорю. Я ж видела, как твои
глаза блестят, когда приходит ребе Соло... Молчу, молчу!
     Мать в беспокойстве походила по комнате. Внезапно ее глаза
блеснули весельем, а морщинки разгладились.
     -- А сделай так, как мы все поступали  в  молодости!  Твой
скиф таких уловок не знает. Приди попозже. Намного позже.
     Мойра вскинула брови:
     -- И что же?
     -- А  то,  что все мужчины, будь это иудеи или гои, ничего
не могут придумать лучше, как вскоре засыпают  как  свиньи.  Ты
приди  на цыпочках, тихонько оставь какой-то знак. Понимаешь? И
слово будет соблюдено, и ты  уйдешь  такой  же  неизмятой,  как
приходила.

     Твердая  Рука  ощутил,  что  его  нежно  трогают  за лицо.
Улыбнувшись, протянул руку,  ощутил  кончиками  пальцев  нежную
шелковую  кожу,  длинные  волосы, бархатные ноздри... Раскрытой
ладонью чувствовал теплое дыхание, потом острые зубки прикусили
ухо. Он счастливо засмеялся и раскрыл глаза:
     -- Ах, какая ты...
     Слова замерли на губах. Над ним склонился конь, обнюхивает
недоверчиво. Это у него нежная кожа и  длинная  грива,  это  он
дышит  в  ладонь,  а  ухо  игриво  кусает  --  пшел вон! -- его
охотничий пес, что устроился рядом, скотина, еще и лапы закинул
ему на грудь, разнежился, уже отоспался, играть восхотел...
     Он вскочил, чувствуя беду. Упал, не  понял,  в  чем  дело,
поднялся  и  снова  упал. Ноги оказались связаны его же ремнем!
Пока  торопливо  развязывал,  увидел  примятые  ее   каблучками
стебли, даже ощутил запах душистых трав, который сопровождал ее
всюду.
     -- Как же я проспал, -- выкрикнул он с тоской. -- Ну как я
мог! Опозорился,  хоть головой в реку... Дурак, тупой пень! Она
пришла, поглядела  на  спящего...  А  у  меня,  наверное,  рожа
перекосилась, а то и слюни потекли... Обиделась, ушла!
     Вне   себя   от  горя  и  унижения,  он  торопливо  собрал
расстеленные шкуры -- готовился! -- вскочил на коня. Пес  бегал
кругами,  чуял гнев и стыд хозяина, виновато поджимал хвост. Он
получил сахарную  косточку,  грыз  вовсю,  пока  она  осторожно
связывала ноги хозяину...
     Конь лишь обиженно заржал, когда свирепые удары обрушились
ему на   бока.  В  стан  примчались  как  ветер,  Твердая  Рука
спрыгнул,  потащил  коня  к  коновязи.  Народ  ржал,  показывал
пальцами.  Дружинники  хлопали  себя  по коленям и приседали от
хохота. Неужели все  уже  знают,  мелькнула  паническая  мысль.
Откуда? Боги, что за позор!
     Наконец  Сова  остановился,  в  глазах  был смех, но голос
воеводы звучал доброжелательно:
     -- Ты не из племени гелонов?
     -- Да вроде нет, -- ответил Твердая Рука настороженно.
     -- И не из агафирсов? -- допытывался Сова.
     -- Нет...
     -- Гм...
     -- А что не так? -- выкрикнул Твердая Рука. -- Почему  все
так смотрят?
     Сова успокоил:
     -- Не  волнуйся!  Просто  не понимают, что у тебя за такая
раскраска. Это гелоны рожи размалевывали перед боем, а агафирсы
перед женитьбой... Но если в бой пока не идешь, то  неча  людев
пугать такой рожей. Пойди умойся.

     Глава 44

     Рус,   Бугай,   Моряна  и  Корнило  сидели  за  столом  со
старейшинами  иудеев,  уточняя  условия  схватки.  С  Соломоном
заседали, кроме таких же убеленных сединами старцев, еще и двое
крепких  как  железо  сухощавых  мужей.  Рус  всей кожей ощущал
словно сухой жар идущую от  обоих  враждебность  и  угрозу.  Он
покосился  на  Бугая,  тот  держался напряженно, а Моряна вовсе
сдвинула пояс так, чтобы рукоять громадного  ножа  торчала  под
рукой.
     Соломон сказал сумрачно:
     -- На  Совете  было  решено, что любые законы, пусть самые
жестокие  и  несправедливые,  все  же  лучше,  чем  беззаконие.
Схватка  ста человек против ста, на ограниченном участке -- это
все равно что окопать лесной пожар. Пусть уж выгорит там дотла,
но не загорится весь лес. Мы с тяжким сердцем  согласились,  но
теперь пора уточнить условия.
     Рус  перевел  дух.  Старцы сидят мрачные как совы, смотрят
исподлобья. Глаза воспаленные, веки  набрякли  у  каждого  так,
будто там по ведру воды.
     -- Условия  просты,  --  сказал  он  почти весело. -- Мы с
Соломоном уже присмотрели участок. Между градом, чтобы со  стен
могли  видеть  и те, кто все еще боится выходить, и между нашим
станом. Только и делов, что провести черту, положить  приметные
камни.  Кто  в  горячке  боя  переступит черту -- тот считается
убитым. Кого вытеснят или выпихнут -- тоже.
     Соломон кивал, соглашался. Чем правила  проще,  чем  легче
выполнять.  И  тем проще следить, чтобы их не нарушали. Один из
старцев сказал торопливо:
     -- Если воин упал и не поднимается -- не добивать!
     Бугай вмешался:
     -- Но тогда, чтобы было ясно, за кем победа, надо  вкопать
в середке поля колья. И победители насадят головы врагов на эти
колья!
     Он  гулко  захохотал.  Старцы содрогнулись, Соломон сказал
неприязненно:
     -- Какая в этом необходимость?
     -- А как узнать, -- отпарировал Бугай, -- кто  победитель?
Ежели  ваши упадут, а добивать их нельзя, то в конце поднимутся
и скажут, что они выжили, а значит -- победили!
     Один из чернобородых вдруг сказал с ненавистью:
     -- Принимаем!
     Рус  заметил,   что   на   чернобородых   посматривают   с
осторожностью  и  скрытой  неприязнью не только Соломон, но еще
трое старцев. За исключением разве что  величавого  старейшины,
который  прибыл  в  воинский  стан  скифов  первым,  -- Аарона.
Соломон вовсе непроизвольно отодвинулся, словно прикосновение к
Иисусу оскверняло.
     Бугай  хохотнул,  смотрел  одобрительно.  По  его  ч