одкрасться  к  оленю и вонзить в него нож раньше, чем тот
отпрыгнет, сейчас же в походке появилась гремящая напористость.
     Соломон поднял голову, Иисус небрежно захлопнул  за  собой
дверь.
     -- Мир твоему дому, ребе.
     -- И тебе, сын мой.
     Иисус   сел   за  стол  напротив.  Лицо  было  изнуренное,
постаревшее, под  глазами  пролегли  темные  круги.  Коричневые
глаза,  однако,  блестели  грозным  огнем.  В комнате словно бы
повеяло свежим, но холодным ветром.
     -- Какие новости, ребе?
     -- Кое-что удалось узнать.
     -- Они в самом деле пришли захватить наши земли?
     -- Откуда знаешь?
     Иисус ответил уклончиво:
     -- В нашем мире плохие новости расходятся быстрее хороших.
     Его кулаки лежали на столешнице. Не такие огромные, как  у
скифов,  но  сухие и твердые, как корни старого дерева. Соломон
ощутил недоброе предчувствие. Старший охотник  быстро  и  умело
налаживает  оборону  града, но что-то в этом пугало и тревожило
Соломона, а что, понять не мог, отчего на душе становилось  еще
тревожнее.
     -- Ты  был  прав,  --  сказал  Иисус,  --  когда заставлял
подновлять стены, когда настоял, чтобы выкопали второй ров.  Но
сейчас,  когда  надо  все  силы бросить на войну, ты еще ведешь
какие-то переговоры с дикими гоями!
     -- Переговоры дают нам время, -- возразил  Соломон.  --  А
для  нас  каждый  день дорог... К тому же разве наши люди дни и
ночи не перековывают орала на мечи? Не учатся вонзать  копья  в
живого  человека?  Ты  очень  быстро  превращаешь огородников в
воинов.
     Иисус горько усмехнулся:
     -- Если бы! Им недостает жестокости.
     -- Жестокость никому не нужна.
     -- Пусть не жестокости, -- поправился Иисус, -- но  они  в
самом  деле  слишком  уж  не  выносят крови. Однако к гоям надо
относиться как к  свиньям,  которые  опустошают  наши  поля.  И
убивать их так же безжалостно и недрогнувшей рукой.
     Снова  холодок  страха  пробежал  по спине Соломона. Когда
Иисус сжимал кулаки, его руки напрягались, на плечах вздувались
мышцы, он  выпрямлял  спину,  а  в  лице  появлялись  злость  и
гордость.  Он  становился похож на скифа. Быстрый и сильный, он
едва ли не единственный мог с ними драться на равных.
     -- Безжалостно...   --   повторил   Соломон.   --   Да-да,
безжалостно...  Как они, так и мы. Древняя библейская мудрость:
око за око, глаз за глаз, зуб за зуб... Пожар затушили?
     Иисус отмахнулся:
     -- Пустяк. Слишком близко поставили кузню к сараям.  Да  и
народ новый, неопытный. Мы соорудим сотню новых. Кузнецы теперь
даже  ночами  перековывают мотыги в боевые топоры. Скоро у меня
умелых бойцов будет впятеро  больше!  И  тогда  дадим  кровавый
бой...  Мы истребим их как сорную траву. Мы усеем ихними телами
наши поля, вороны выклюют им глаза,  а  черви  доедят  то,  что
оставят им волки!
     Он  тяжело  дышал,  кулаки  сжимались  так,  что  кожа  на
костяшках скрипела. Боль в желудке  Соломона  стала  острее,  а
между   лопатками   стало  холодно,  будто  в  спину  вонзилась
сосулька. Ему все больше казалось, что перед ним сидит  сильный
и уверенный в себе потомок Гога.
     -- Тебе снится слава другого Иисуса, -- сказал он с мягким
упреком. -- Иисуса Навина, который по крови и трупам привел наш
народ в землю обетованную...
     -- Разве то не была дорога славы?
     -- Увы,  сейчас  не  ты  привел народ, а этот дикий вождь.
Таких же диких, голодных и отчаявшихся людей, какими были  наши
предки,  когда  вышли из пустыни к землям Ханаана. Сейчас он --
Иисус, а мы... мы  должны  придумать  достойный  выход.  Мы  не
ханаане  и  филимистяне:  мы  знаем, что произошло, и не хотим,
чтобы такое же случилось с нами.
     В черных, как спелые ягоды терна,  глазах  Иисуса  на  миг
вспыхнуло  раздражение.  Соломон  покачал  головой, Иисус отвел
взор.
     -- И еще, -- сказал Соломон мертвым голосом,  --  то,  что
они  пришли,  еще  не  самое худшее... Эти люди не питают к нам
особой вражды. Такие народы уничтожают других лишь потому,  что
те  попадаются  на  их пути, просто оказываются рядом, и потому
лишь, что -- чужие. Но худшее в том, что они и есть сыны Гога и
Магога.
     Иисус побледнел. Кровь отхлынула, лицо стало желтым, как у
мертвеца. Нос  заострился,  глаза  запали  и  погасли.  Мертвым
голосом прошептал:
     -- Тогда они... должны истребить нас.
     -- Да, так сказано в Завете, -- подтвердил Соломон.
     -- Конец... конец всему?
     -- Да,  -- сказал Соломон, -- но, как сказано, после того,
как они  истребят  народ  израильский,  наступит  конец  света.
Грянет  Страшная  битва  с  силами  Зла.  Враг  будет повержен,
наступит Страшный Суд, когда всяк получит  по  заслугам.  Но  я
пока не могу сказать это народу, ибо они тут же выйдут из града
и подставят головы под топоры скифов.
     Иисус все же обреченным голосом прошептал:
     -- А разве так не проще?
     Соломон  ощутил растущее раздражение. Сильные мышцами люди
редко оказываются сильными духом. Они чаще впадают в  отчаяние,
отказываются от борьбы.
     -- А  кто  сказал,  что  мы и есть израильский народ? Ведь
когда началось истребление  нашего  народа,  мы  разбежались  в
поисках  спасения.  Одно колено бежало через пустыню, другое --
через горы, мы сражались  чуть  дольше,  и  нам  дороги  на  юг
перекрыли.  Пришлось,  как  испуганным  ланям,  бежать сюда, на
север... Но я не верю,  что  только  мы  уцелели!  Не  мог  наш
господь дозволить, чтобы его народ исчез так... полностью!
     Лицо  Иисуса  чуть посветлело. Он вздохнул прерывисто, так
не к лицу человеку с мечом, словно ребенок после долгого плача:
     -- Хорошо бы.  Но  я  видел  наши  старые  записи!  Бежали
десятки  тысяч,  редкие  тысячи  добралось  до  этих  земель, а
сколько пережило первую страшную для нас,  привыкших  к  теплу,
зиму?  Я  помню,  что  весь  наш  народ  --  потомство  четырех
уцелевших женщин! Иной раз среди ночи  просыпаюсь  от  страшной
мысли,  что,  если  бы  и  они...  А  они хворали, об этом есть
запись!
     Соломон сказал просто:
     -- Нас бы не было. Но мы есть. А также есть племя  Гога  и
Магога.  Я верю в предопределенность и даже готов протянуть шею
под их топор... но  один  момент  в  рассказе  их  волхва  меня
потряс.
     -- Какой? -- спросил Иисус настороженно.
     -- Причину  их  ненависти  к нам. Точнее, ко всему племени
Сима. Оказывается, с годами истинная причина  расставания  трех
братьев  забылась.  Или  же исказилась намеренно, во что я верю
больше. Жизненную правду  заменили  привычной  сказкой  о  трех
братьях:  двух  злых, а третьем -- кротком и послушном. Так вот
этого третьего злые братья изгнали, а ныне  его  потомки  горят
жаждой  восстановить  справедливость.  А  справедливость  в  их
понимании -- это предать мечу и  огню  чужаков,  истребить  все
живое,  вырубить  сады, засыпать колодцы... Ну, сам знаешь, что
проделали наши предки, когда вошли в землю Ханаанскую.
     Иисус отмахнулся:
     -- Нас вел Яхве.
     -- Их тоже кто-то ведет. Пусть языческий, но если идут...
     Иисус возразил:
     -- Какая разница,  из-за  чего  ненавидят?  От  своего  не
отступятся.
     -- Да,  но...  если  ненависть  на  недоразумении,  то мы,
иудеи, славились умением улаживать споры.
     -- Но не с дикими скифами, -- отрезал Иисус. -- Это худшие
из гоев! К тому же ты забыл, им все равно нужны эти земли.
     За  окнами  слышались  крики,  звонко  стучали  колеса  по
деревянной  мостовой.  Соломон  морщился,  в  черепе боль стала
невыносимой. Он сказал упавшим голосом:
     -- Да, ты прав. Они в любом  случае  хотят  истребить  все
наше племя.
     Иисус поднялся:
     -- Я пойду. Надо крепить оборону. Эй, Дебора! Принеси меду
хозяину. Да разведи в горячей воде, у него силы на исходе.
     Соломон  закрыл  глаза.  Шаги  удалились,  дверь открылась
тихонько, шаги прошелестели в коридоре. Потом  за  окном  крики
раздались  громче,  Соломон  услышал  и  окрепший голос Иисуса.
Бывший охотник отдавал приказы коротко и отрывисто, как римский
центурион.

     Конные  отряды   скифов   как   половодье   разлились   по
окрестностям. Со стен в бессилии смотрели, как то там, то здесь
вспыхивают  пожары.  Горели  веси,  горели спелые хлеба. Где не
успели собрать и обмолотить, все предавалось огню.
     Конники оказались настолько стремительными, что  забрались
к  самым  дальним  весям.  Там не ждали нападения, и отряд Совы
захватил богатую добычу. А за собой приволок на длинной веревке
человек сорок молодых девок для поругания.  На  другой  веревке
тащил  десятка три, связанных еще и попарно, молодых и здоровых
мужчин.
     -- А эти зачем?  --  спросил  Рус  брезгливо.  --  Руби  к
бесовой матери! Нам сейчас не до рабов.
     Сова почесал в затылке:
     -- Что-нибудь  да  придумаем.  Можно сразу в жертву Тибити
принести, а можно сперва на работе поморить как следует.
     -- Какой работе? Мы всегда сами все делаем.
     -- Надо у волхва спросить. Он придумает.
     -- Он их сразу под нож. Ему свежая кровь что  тебе  старое
вино.
     Сова ухмыльнулся:
     -- Я уже забыл, какое оно вовсе.
     -- В  граде  его  много,  --  бросил  Рус  зло.  --  Там и
напьемся!
     Всадники били плетьми пленных по головам, заставили сесть.
Лица у многих были разбиты, двое кашляли  и  плевались  кровью.
Рус заметил, как в кровавой слюне блеснули обломки зубов.
     -- Что  за  народ?  --  сказал он презрительно. -- Мелкий,
тощий, черный как обугленные головешки...
     Он не успел договорить, как сбоку мелькнуло  худое  мелкое
тело. Рус не успел вскинуть руку для удара, как цепкие пальцы с
силой  дернули  за  сапог.  Потеряв  равновесие,  он  как мешок
плюхнулся на землю, но еще в воздухе  два  удара  ожгли  лоб  и
скулу.  К  счастью,  иудей  попал  сперва в лоб, отчего мог сам
сломать пальцы, но второй раз успел садануть как поленом.
     Рус с ревом вскочил, его кулаки замелькали как молоты  над
наковальней.   Иудей   мелькнул,  дал  захватить  руку,  а  сам
поднырнул, закряхтел от натуги, и Рус  упал  вместе  с  ним  на
землю.  Иудей  явно  хотел бросить его через голову или хотя бы
через бедро, но не удержал такую тушу, подломился, все  же  Рус
больно  стукнулся локтем, зарычал от злости. Иудей ударил еще и
еще, но Рус пошел на него теперь хоть и  как  дикий  зверь,  но
рассудка  не терял, ухватил противника снова, бороться не стал,
ударил наотмашь огромной ладонью.
     Голова иудея мотнулась так, что могла бы слететь вовсе. Из
разбитых губ брызнула кровь. Глаза затуманились,  колени  стали
подгибаться.
     Рус удержал его за шиворот на весу.
     -- Эй, что, заснул?
     Воины хохотали, указывали на обоих. Рус хмурился, но потом
рассмеялся  и сам: таких бойцов еще не видел. Он на голову выше
иудея, вдвое шире в плечах, тяжелее тоже не меньше  чем  вдвое.
Он  чувствовал, как ноет ушибленное ухо, а грудь все еще ходила
ходуном. Глаза иудея  прояснились,  Рус  разжал  пальцы.  Иудей
безвольно повалился на землю. Изо рта потекла красная струйка.
     Сова крякнул:
     -- Что  это  он  заснул?  А  я  уж хотел было в свой отряд
взять!
     Воины снова заржали как сытые довольные кони.  Рус  сказал
удивленно:
     -- Дрался как демон! А не скажешь... мелкий, кости тонкие.
     Тот лежал распростертый в пыли, затравленно смотрел в лицо
вождя  варваров.  В  глазах  было  ожидание  скорой смерти. Рус
протянул руку:
     -- Вставай. Ты хорошо дрался.
     Тот не  сдвинулся,  глаза  перебегали  с  одного  лица  на
другое.  Рус  нетерпеливо  пошевелил пальцами. Корнило подвигал
складками на лбу, сказал по-иудейски:
     -- Поднимайся. Бой кончен.
     Глядя исподлобья, иудей  осторожно  встал.  Руки  Руса  не
коснулся,  косил  во все стороны, ожидая то ли удара копьем, то
ли что свяжут и потащат на пытки. Бугай вытащил нож:
     -- Я возьму его печень.
     Иудей,  похоже,  догадался,  губы  шевельнулись,   с   них
сорвался  хриплый  шепот-мольба.  Бугай  не понял, но смысл был
ясен, он захохотал и сказал почти дружески:
     -- Я ее сожру. Стану таким же быстрым, как ты.
     -- С твоим-то задом? -- засмеялся кто-то.
     Бугай добродушно отмахнулся:
     -- А вдруг?
     Он приставил острие ножа к боку пленника. Рус засмеялся:
     -- Бугай, скажи уж сразу, что теплой печенки захотелось!..
Ладно, там Буська целое стадо гусей забил. Печенка в трех тазах
не помещается. А этого иудейчика отпустим. Сильных надо щадить,
иначе с кем драться, как не друг с другом?
     -- Да и род  людской  переведется,  --  бросил  кто-то  со
смехом.
     Рус  легко  вспрыгнул  на  коня,  ухватил  поводья.  Бугай
сожалеюще посмотрел на блестящее лезвие, на иудея, убрал нож  и
тоже полез на толстую грузную лошадь. Скифы поворачивали коней,
иудей стоял неподвижно, все еще не верил, смотрел затравленно.
     Рус крикнул волхву:
     -- Спроси,  как его зовут. И почему, когда его поймали, он
бежал не к стенам града, а от него?
     Волхв   перевел   вопрос,   иудей   после   паузы   что-то
пробормотал. Корнило переспросил, иудей ответил громче.
     -- Его  зовут  Перец,  --  сказал  Корнило.  Не удержался,
расхохотался. -- Что за имена?.. Ну,  тупой  народ.  Даже  имен
толковых  не придумают. Говорит, что искал свою сестру. Брешет,
наверное, как бродячий пес. Они все здесь брешут.
     -- Сестру? -- удивился Рус. -- Искать там, где уже побывал
Ерш? Да и остальные не лаптем щи хлебают...
     Воины захохотали.
     -- Она исчезла, когда сюда пришли мы. Он думает,  что  она
может быть в тех весях, которые захватили мы раньше.
     Рус   мерил   его   задумчивым   взором.  Тот  стоял  чуть
сгорбившись, словно готовился к прыжку.  Во  всей  фигуре  было
отчаяние  и желание продать жизнь как можно дороже. Кровоподтек
на скуле запорошило грязью и пылью.
     -- Скажи ему, -- велел Рус, -- что он  волен  искать  свою
женщину.
     Среди  дружинников  пронесся  говор,  а  из  задних  рядов
выкрикнули задорно, Рус узнал голос Баюна:
     -- А для чего живем,  как  не  ради  женщин?  И  для  чего
добываем славу, завоевываем страны? Только, чтобы сложить у ног
любимых...
     Рус  снял  с  пальца  перстень,  бросил  волхву. Тот ловко
поймал, протянул иудею:
     -- Держи. Князь дарит за то, что дрался умело. И до конца.
     Иудей тупо смотрел на золотой перстень на ладони. Разбитые
в кровь губы шелохнулись. Слов его  Рус  не  понял,  догадался,
крикнул нетерпеливо:
     -- По нему тебя пропустят и не тронут. Найдешь, забирай со
всеми вещами, которые можешь унести на себе.
     Сова хохотнул, сказал предостерегающе:
     -- Княже, ты его погубишь! Это ж иудей!
     -- Ну и что?
     -- Он  столько нагрузит, если на дурика, что надорвется, а
девка останется вдовой, нецелованной... Ох и хитрый же ты!
     Варвары  стегнули  коней,  унеслись  с  гиком  и  свистом,
похожие  на  кентавров. Он остался как столб, голова еще гудела
от удара о землю.
     Конский топот отдалился.  В  кулаке  стало  больно,  он  с
трудом  разжал  пальцы.  В  ладонь  врезался до крови массивный
перстень. Кроваво-красный камень горел как налитый кровью  глаз
демона.
     Перец  прошептал молитву, со страхом огляделся. Под ногами
черно  от  золы,  а   из   сожженной   веси   несет   дымом   и
сладковато-тошнотворным  запахом  горелого  мяса. В воздухе еще
летают хлопья сожженных тряпок, а на деревьях ветви  гнутся  от
довольных ворон, уже сытых и осоловевших.
     -- Надо идти, -- прошептал он обреченно.
     В  душе  было  пусто  и зябко. Когда был бой, он знал, что
надо лишь перетерпеть немного боли, когда лезвие чужого  топора
врубится  в его нежную плоть, а потом Господь примет в объятия,
он войдет в обитель добра и света,  вкусит  блаженство  в  лоне
Авраамовом,   узрит  всех  своих  потомков,  кои  крепили  мощь
Израиля... но сейчас он стоял  живой  на  пепелище,  еще  видны
спины  удаляющихся  скифов,  от  сгоревшей  веси  дует холодный
ветер.
     Солнце опустилось, небо начало темнеть, и Перец перешел на
бег. Сердце колотилось так часто, что едва не разрывало  грудь.
Дыхание  вырывалось  со  свистом,  горло  пересохло. Ноги стали
тяжелые, он едва тащился, проклиная свою внезапную слабость.
     Месяц  поднялся  ясный,  отмытый,  но,  поднимаясь   выше,
становился  все  бледнее,  блеск его ослабел. Перец слышал свое
тяжелое дыхание.
     Из последних  сил  он  взбежал  на  пригорок,  за  которым
открывается  вид  на  родную  весь... Он остановился, будто его
схватила  и  сжала   гигантская   рука.   Из   груди   вырвался
нечеловеческий вопль, что перешел в волчий вой.
     Из  черного  пепелища  торчали  обгорелые  каменные  печи,
кое-где дотлевали балки. Ветерок  раздувал  остатки  углей,  от
пепла  несло теплом, но кроме пепла и гари, не осталось ничего.
Сгорели даже ограды, а поля и огороды вытоптаны  нещадно,  скот
скифов сожрал все, а что не сожрал, то вбил копытами в землю.
     Бледная луна равнодушно висела над пепелищем. Мертвый свет
зловеще и предостерегающе оттенял руины, черные трубы уцелевших
печей.   Дико   и   страшно   торчал  остов  обугленной  ветлы,
раздвоенный на  конце,  словно  воздевший  в  отчаянии  к  небу
руки...
     Из-под  ног  вздымались  серые  облачка пепла. Он тащился,
чувствуя себя слабым и старым. Корочка золы  с  легким  треском
лопалась  под  ногами, хищно проглядывали багровые угольки. Все
расплывалось перед глазами. Он не сразу понял, что это  бегущие
слезы  туманят взор. Где богатые дома, просторные сараи, загоны
для скота, добротные конюшни?
     На месте его дома торчал обгоревший остов печи,  черный  и
разрушенный  наполовину, будто чудовищный кулак ударил с небес,
расколол и разбросал камни.
     -- О,  мать,  --  прошептал   он.   Губы   задрожали,   он
чувствовал,  как  лицо  кривится от плача, и в слезах было хоть
малое облегчение. -- Отец, сестренка...
     Без сил, без жизни он опустился на еще теплый камень.

     Глава 25

     Рассвет застал его в том же положении.  Лицо  с  разводами
сажи  было  бледным  как  у  мертвеца.  Он и был мертвецом, без
мыслей и желаний, тело  задубело  за  холодную  ночь.  И  когда
раздалось конское ржание, а потом донесся частый конский топот,
он так же безучастно смотрел на развалины.
     Взбивая  пепел,  подскакал  всадник  на  лихом коне. Мышцы
играли как под тонкой кожей коня, так и  на  обнаженных  плечах
всадника.  Звонким  голосом, в котором через край билась удаль,
крикнул:
     -- Глянь, Сокил! Еще один откуда-то выполз!
     Он сдернул с крюка топор. Перец  не  пошевелился.  Всадник
подъехал ближе, пнул его ногой. Перец окаменело повалился в той
позе,  в  какой  сидел.  Второй  всадник  захохотал, огромный и
тяжелый. Голос его тоже был тяжелый, как гора.
     -- Так это ж мертвец!
     -- Не, -- возразил первый, -- как же он сидел?
     Перец смутно ощутил, что его  тыкают  рукоятью  плети.  Он
попробовал разогнуться, перекосился от боли. Над ним стояли два
огромных  коня,  он  видел широкие подошвы в стременах. Широкие
лица со странно синими  глазами  рассматривали  его  удивленно.
Молодому наконец надоело, он взмахнул топором:
     -- Пленные  ж  нам  не  нужны?..  Так пусть отправляется к
своему богу.
     -- Стой, -- крикнул второй.
     -- Чего?
     -- Погляди на руку.
     Молодой вгляделся, присвистнул:
     -- Перстень... Никак княжий?
     Второй сказал довольно:
     -- Глаза молодые, а сразу не усмотрел. А старый ворон зрит
верно...
     Первый соскочил, носком сапога перевернул Переца.  Сильные
пальцы  скифа  как клещи перехватили руку иудея, вывернули так,
что тот  наконец  ощутил  боль,  застонал.  Синие  глаза  воина
впились в перстень на пальце чужака.
     -- В  самом  деле,  княжий!  В  нем  печатка  самого Пана.
Признавайся, гадюка, откуда? Спер?
     Перец застонал. Лицо щипало, корочка грязи лопалась вместе
с кожей. По всему  омертвевшему  телу  пошло  жжение,  закололи
сотни   острых  ножей.