истому
открытому  лицу  было  видно, как его страшная секира рассекает
Иисуса от черных кудрей на лбу и через кудрявую бороду  дальше,
разваливает  пополам,  обнажая  трепещущую  печень,  горячую  и
полную жизни...
     Рус вмешался, он чувствовал,  как  по  телу  прокатывается
горячая волна радости:
     -- Это   не  враги,  а  противники.  Стоящие  напротив.  И
достаточно одного кола. Кто победит  --  увидим  по  тому,  кто
срубит голову противника и водрузит на кол!
     Напротив  сидели  потрясенные,  только  двое  чернобородых
братьев не дрогнули, смотрели с прежней ненавистью  и  угрозой.
Они двое выглядели как два черных сокола среди голубей.
     -- А раненых... -- сказал старец.
     -- Раненых  не  тронем,  --  пообещал  Рус великодушно. --
Лежачих не добивать... ежели те бросят оружие. Кто выскочит  за
черту,  не  преследовать. С вашей и нашей стороны надо отобрать
крепких людей, чтобы следили за порядком. Других на поле  брани
не  допускать!  С чьей стороны на поле ступит хоть один человек
-- та сторона и будет считаться проигравшей все эти  земли!  Ей
надлежит уйти в течение суток.
     -- Двух,  -- сказал Бугай добродушно. -- Не соберутся! Они
ж запасливый народ. У них столько тряпья...
     -- Двух, -- согласился Рус. -- Потерпим.
     Челядинцы заглядывали робко, подавали  знаки,  но  Соломон
разрешил  подать только холодный квас. Дабы скифы не пили прямо
из кувшинов, им ставили большие чаши, а  молодая  женщина,  вся
укутанная  с  головы  до  ног,  видны  только большие блестящие
глаза, наливала этим громыхающим гигантам.
     Рус видел озабоченные лица, даже Бугай пробовал  хмуриться
и  двигал  бровями.  Все  вроде  бы  оговорено,  но  как  бы не
допустить промашку. Сейчас заключают ряд, потом все  пойдет  по
ряду, его обязаны блюсти обе стороны, и этот порядок становится
малым поконом. Или законом, как говорят иудеи.
     -- Все  бы  все,  --  сказал  он  неуверенно.  Поглядел на
Корнила, тот молчал весь совет. Волхв наклонил голову. Бугай  и
Моряна  переглянулись,  кивнули.  --  Вроде  бы все... Главное,
чтобы никто не вмешался! Ежели кто выскочит за черту --  пусть,
лишь  бы  не  возвращался,  когда  переведет  дух,  но если кто
вмешается из-за черты -- наш ряд нарушен!
     Соломон поднял испытующий взгляд на чернобородых братьев:
     -- Мы выделим отряды. Для охраны. И расставим вдоль  своей
стороны.
     -- А мы со своей, -- пообещал Рус.
     -- Мы  обещаем,  --  продолжил  Соломон,  --  что  с нашей
стороны никто не переступит черту.
     Лица старейшин были строгими. Похоже, подумал Рус, что для
иудеев, и так опутанных множеством законов, исполнение их  тоже
бывает обязательно, как для скифов -- всегда.
     Наверное,  у  него  был  слишком  победный вид. Или в душе
этого иудея до поры до времени спала душа воина. Рус видел, как
чернобородый  смотрит  ненавидяще,  но  сдерживается,   и   это
нравилось.  Настоящий боец, с этим он скрестит мечи в бою, а не
на бойне, как будет с остальными.
     Рус все еще улыбался, когда чернобородый кашлянул,  сказал
негромко:
     -- Ты завтра не будешь так радоваться солнцу, гой.
     -- Почему? -- удивился Рус. -- Мы сражаться умеем. А вы --
нет.
     -- Мы  сражались  с  величайшими  народами мира, -- сказал
Иисус с мрачной гордостью. -- Нас долго  не  мог  одолеть  даже
могучий Рим...
     -- Но  все-таки  одолел?  --  прервал  Рус.  Ему нравилось
дразнить этого черного. Хоть один не спит на ходу, на соплях не
оскользается. В глазах злость и вызов, землю  роет  от  ярости.
Настоящий мужчина. -- И не он ли захватил ваши земли?
     -- Увы, -- почти прорычал Иисус, -- на стороне римлян была
вся мощь мира. Римляне правили всем белым светом. Никто не смел
противиться  им на всех землях, известных человеку. Если хочешь
знать,  как  мы  сражались,   то   расскажу   один-единственный
случай...  Так  вот,  когда  мой  крохотный  народ  многие годы
сражался с могучим Римом...
     Рус прервал:
     -- А Рим об этом знал? Мы, к примеру, ни о каком  Риме  не
слыхали. Но ты продолжай, продолжай!
     -- Так вот, остатки нашего войска отступили в неприступную
крепость  на  вершине  горы Массада. Римляне долго бросались на
штурм, поливая своей кровью  белые  скалы,  пока  те  не  стали
красными,  как  киноварь,  а под ногами не захлюпала кровь, как
вода в озере  при  сильном  ветре.  Потом  нас  пытались  взять
осадой,  но  в  крепости  успели  запасти еду, а родники давали
чистую  воду.  И  тогда  римляне  начали  насыпать  из   камней
искусственную  гору,  чтобы  сравняться  со стенами и ворваться
через них... Их было как песка морского, а наших войск осталось
всего две тысячи. И в последний день,  когда  стало  ясно,  что
римляне  ворвутся  в крепость, защитники собрались на последний
совет. И сказали они: поскольку мы решили ни у кого не  быть  в
услужении,  кроме  своего  Бога,  то мы должны успеть погибнуть
сами. Пусть жены и дочери наши умрут необесчещенными. И так как
решено,  что  все  мы  умрем,  то  бросим  же  жребий,  выберем
десятерых,  которые  убьют  всех, а потом и среди десяти бросим
жребий, чтобы один убил всех, а затем убил себя.
     Рус прервал, глаза его горели воодушевлением:
     -- Они правы! Самоубийство -- большая вина. Потому  смерть
лучше принять от другого, чем убить себя самому.
     -- Да,  -- согласился Иисус, -- это не было самоубийством,
а массовым убийством. Сперва убили жен и детей, потом  все  две
тысячи воинов легли на пол, подставив горло, и десять убили их,
потом  эти десять легли в кровь среди трупов, и один убил их, а
потом и себя. Таким образом  самоубийство  совершил  лишь  один
человек...
     Рус прервал:
     -- Будь я вашим богом, я бы простил его грех!
     Иисус сухо кивнул:
     -- Я уверен, что Господь так и сделал.
     На  его  глазах заблестели слезы. Он ушел с гордо поднятой
головой и прямой спиной. Громко хлопнула  дверь.  Рус  проводил
его долгим и, как заметил Соломон, уважительным взглядом.
     -- В нем душа воина, -- заметил он.
     -- Увы,  это  так,  -- согласился Соломон грустно. -- Хотя
один пустячок он либо не знал, либо забыл... Либо  предпочитает
верить так, что удобнее воину.
     -- Какой пустячок?
     -- Последний,  его  звали  Иосиф,  который убил оставшихся
десятерых... он не покончил с собой.
     -- Что?
     Соломон печально кивнул.
     -- Он совершил большее. Когда римляне  утром  ворвались  в
воинский стан на Массаде, они увидели ручьи крови, горы трупов,
и пока в ужасе и удивлении бегали орущей растерянной толпой, не
понимая,  что  же  произошло,  сбивали  друг друга с ног, Иосиф
сумел затеряться  среди  них,  ускользнул,  а  спустя  годы  он
написал  "Записки  об  Иудейской войне", где и поведал, как все
произошло.
     Рус задумался, не зная, как отнестись к  такому  поступку,
уже  не воинскому, а какому-то другому, в затруднении оглянулся
на Бугая и Корнила, но те уже встали, ушли  со  старейшинами  в
другую комнату, о чем-то толковали.
     -- Чем  ты  недоволен?  -- спросил Рус напрямик. -- Почему
кривишь лицо?
     Соломон грустно развел руками:
     -- Увы... Всю нашу историю мы спорим  о  том,  что  лучше:
бороться  и  погибнуть  за свою мечту или пойти на компромисс и
отложить мечту на длительное время?
     Рус не понял, чересчур сложно, спросил подозрительно:
     -- Но подвиг -- всегда подвиг. Или что-то в нем не так?
     -- Наша  вера  не  одобряет  убийств  вообще,  --  пояснил
Соломон грустно. -- Они должны были пойти на переговоры задолго
до битвы на Массаде. Как вот мы говорим с тобой, несмотря ни на
что...  Потому  ты  почти  ни  от кого не услышишь, чтобы у нас
говорили  о  воинских  подвигах  вообще.  Хотя,  если  говорить
правду,  их  в  нашей  истории немало... А Иисус тебе рассказал
лишь для того, чтобы ты знал, что мы не боимся умереть.
     Рус неодобрительно покачал головой:
     -- Не понимаю. Как можно стыдиться подвигов? Римляне бы  о
таком... на всех скалах саженными знаками!
     Соломон ответил тихо:
     -- Кто сказал, что наш спор с Римом окончен?
     Рус  усмехнулся, смолчал. Он знал, что их спор с неведомым
Римом окончен. Потому что послезавтра лучшие из  этого  жалкого
племени полягут под тяжелыми мечами скифов.
     Соломон  тоже  отвел  глаза. Он понял, что подумал молодой
вождь варваров. У него слишком честное открытое  лицо.  На  нем
мысли  можно  читать  так,  как  если  бы  он писал их крупными
знаками. Но он, Соломон, имел в виду не племя мошквы, а  вообще
спор  Израиля  с Римом. Не может Господь допустить, чтобы никто
из бежавших больше не уцелел!
     И тогда спор Израиля с Римом продлится до  полной  победы.
Но это не будет спор мечей.

     Глава 45

     После  обеда  Соломон  в  своей старенькой двуколке, а Рус
верхом на  Ракшане,  черном  как  угорь,  с  лоснящейся  кожей,
отправились  к  месту,  где завтра две сотни человек сойдутся в
смертельном бою.
     Вчера иудеи и  русы  совместно  провели  плугом  межу,  за
которую  заступать нельзя, а буде заступит кто -- тот считается
убитым, что намного  хуже,  ежели  бы  погиб  взаправду:  могут
счесть, что нарочито, мол, шкуру спасал...
     Получилось  ровное  квадратное  поле. Там и сейчас бродили
одиночки, выискивали и убирали камни,  затаптывали  неровности,
сглаживали  бугорки.  Рус  заметил,  что  воины  иудеев  и русы
одинаково старательно чистят боевое поле:  добро,  если  коряга
вывернет ногу чужаку, а если своему?
     Их заметили, кое-кто остановился, ждал. Рус издали вскинул
в приветствии  длань.  Ладонь  была  широка, он чувствовал, как
мощь перетекла от плеча к кончику пальцев. Но  и  в  плечах  ее
было  столько,  что  готов был подхватить на них небесный свод,
буде рухнет, так и подержит, пока растерявшиеся боги не встащат
обратно.
     -- Вон и бревен натащили, -- сказал он Соломону весело. --
Это все Ерш старается...
     -- Зачем? -- не понял Соломон.
     -- Рассядутся как вороны, -- объяснил Рус. --  Зрелище  им
на  дармовщинку.  Да  и  то,  что  у нас осталось еще? Баюна вы
убили, проклятый народ,  а  кроме  песен  и  плясок,  больше  и
радостей не осталось, если не считать кулачные бои!
     Соломон  зябко  поежился.  Страшный  бой,  что разыграется
завтра, как-то язык не поворачивается назвать  зрелищем.  Разве
что для скифов, привыкших к крови, жестокости, свирепым пыткам,
которым  подвергают  своих  же юношей и называют это испытанием
характера, посвящением во взрослую жизнь...
     -- Надо, чтобы сидели не слишком  близко,  --  сказал  Рус
озабоченно. -- И чтоб между ними и полем ходили стражи!
     -- Мы тоже поставим людей, -- пообещал Соломон.
     -- И еще...
     Хохоча  во весь голос, подошел Корнило. Рус нахмурился, он
сам чувствовал, что в последние дни особенно часто стал хмурить
брови, ворчать, но все не удавалось сбросить с  плеч  внезапную
тяжесть -- трудно быть князем, -- и спросил недовольно:
     -- Что веселого?
     -- А  с  той  стороны  поля,  -- сказал Корнило весело, --
иудеи уже скамьи вбивают! Да не из города, те сидят за  стенами
как мыши. Из весей, где уцелели.
     Соломон заметил чересчур кротко:
     -- Да, им особенно захочется увидеть сражение.
     Уловил Корнило или нет скрытый намек, но ответил ехидно:
     -- Это вы убивали всех, даже скот. А мы вот сколько вашего
народа оставили! Значит, мы добрее.
     Соломон  беспомощно  развел  руками.  Трудно быть на земле
иудеем: это либо отказывайся называться иудеем, либо отвечай  и
за  то,  что  совершили  пращуры.  И хотя в этих северных краях
как-то установилось, что каждый мужчина да  имеет  только  одну
жену,  рабов  нет,  а  есть  только  наемные  работники,  но не
вычеркнешь же, что мудрый и справедливый Соломон имел девятьсот
жен и тысячу  наложниц,  что  прародители,  которых  ставишь  в
пример  молодежи, преспокойно спали с женами и служанками, а то
и баловались с козами, ослицами... Приходится говорить,  что  в
Завете,  мол,  сказано  иносказательно, и что, к примеру, когда
Хам посмеялся над пьяным вдрызг  отцом,  то  это,  мол,  просто
увидел голым и захохотал, вот и все, и никакого мужеложества не
было,  а  проклял  Ной сына и его потомство так страшно лишь по
злому похмелью, а не  из-за  самого  оскорбительного  проступка
Хама...
     -- Трудно  быть иудеем, -- сказал он вслух, -- но легче ли
было Моисею с беглецами?
     Корнило еще смеялся, но глаза уже стали серьезными.
     -- Ваш прародитель?
     -- Он не оставил потомства, -- ответил  Соломон  печально.
-- Но все-таки мы все -- его дети.
     К его удивлению, скифский жрец понял, даже удивился:
     -- И у вас были такие герои? То-то вы прожили так долго...
Даже жаль, что завтра все умрете.
     Голос  его  был  чуть сочувствующим, но с тем бесстрастным
холодком равнодушия, с каким юные народы  относятся  к  смерти,
гибели, исчезновению целых племен.
     Заметив  какое-то  упущение  на  поле,  он  заспешил туда,
размахивая руками и надрываясь в крике. Посох с острым концом с
силой вонзался  в  твердую  землю.  Соломон  еще  провожал  его
прищуренным   взглядом,  а  Рус  насторожился,  всматривался  в
дорогу. Частый конский топот  раздался  раньше,  чем  показался
всадник.  По дороге с северной стороны ровным галопом шел серый
в яблоках конь. Всадник показался Русу знакомым, и, лишь  когда
тот приблизился, Рус с сожалением понял, что обознался.
     Всадник  лишь  чуть  повернул голову в сторону квадратного
поля, его глаза быстро обежали всех, и конь, не сбавляя ровного
галопа, приблизился к Русу и Соломону. Всадник легко  спрыгнул,
Рус  ощутил  ревнивый  укол  в сердце, но продолжал смотреть на
незнакомца с удовольствием.
     Тот был ростом  с  Руса,  так  же  молод,  светлые  волосы
выбивались из-под начищенного бронзового шлема и красиво падали
на могучие плечи. Шея была толстая, тугие жилы мощно натягивали
кожу.  Он  был в медвежьей шкуре, небрежно наброшенной на голое
тело через правое плечо.  Плечи  и  половина  груди  оставались
открытыми.  Солнце  играло  на  могучих  мышцах, потемневшая от
солнца кожа хранила следы ударов легких мечей,  белые  выпуклые
звездочки  шрамов, которые остаются от ударов стрел и небольших
дротиков.
     Соломону он  вообще  показался  человеком,  вырезанным  из
темного  дуба.  Мышцы  выглядели  такими же плотными, как ствол
дуба, и  понятно  было,  почему  стрелы  не  сумели  проклюнуть
глубоко.  Он был тверд, как наплыв на дереве, которое не всякий
топор возьмет, да и тот, который возьмет, вскоре затупится  или
выщербится.
     Он посмотрел на Руса, затем на Соломона, раздвинул губы:
     -- Кто из вас... гр... гр... конязь...
     Речь  его  была  рычащей,  но  Рус,  к  своему  удивлению,
улавливал значение слов. Соломон развел руками, он вслушивался,
но смысл, судя по его лицу, пока что ускользал.
     -- Конязь чего? -- переспросил Рус.
     Молодой богатырь прорычал  что-то  на  своем  языке,  лицо
мучительно  кривилось,  говорить  ему  было  трудно, словно всю
жизнь провел в лесу с медведями:
     -- Кто из вас...конязь народа?.. А, зрю, зрю...
     Он кивнул Русу как воин воину, а Соломону  поклонился  как
старшему в роде. Соломон ответил на поклон, спросил осторожно:
     -- Что привело тебя, юноша?
     Теперь воин морщил лицо, вслушивался, а потом широкое лицо
расплылось в улыбке.
     -- Дед... дед...
     Он умолк, полагая, что сказал все. Рус спросил:
     -- Что дед? Послал дед?
     -- Послал,  --  подтвердил  воин радостно. -- Дед... почти
дед. Ну... дед деда.
     Соломон пожевал губами:
     -- Правильно, старших надо уважать. А  что  он  сказал  на
дорогу?
     Рус  не  успел  пояснить,  что  дед  деда вряд ли успел бы
что-то сказать, дед  деда  зовется  пращуром,  а  воин  рыкнул,
проговорил  с  трудом, для него ломать деревья и ворочать глыбы
было явно легче, чем оформлять мысли в слова.
     -- Он сказал... пойди и мри.
     Соломон  раскрыл  рот,  даже  Рус  насторожился,   смотрел
непонимающе.  Молодой  воин был полон жизни, в нем чувствовался
могучий дух, который не позволяет умирать, даже если ты  утыкан
стрелами, как еж иглами, если даже иссечен топорами, а кровь из
дыр хлещет струями.
     -- Я не совсем тебя понял, -- пробормотал Соломон.
     -- Почему?
     -- Моя жизнь, -- рыкнул воин, -- твоя.
     -- Ну,  --  сказал  Соломон  осторожненько,  -- мы даже не
виделись.
     Воин страшно улыбнулся,  показал  желтые  крупные,  как  у
коня, зубы:
     -- Зато виделись с дедом деда.
     -- Как звали твоего пращура?
     -- Мосл.
     Соломон  долго  морщил  лоб,  кряхтел,  вспоминая, наконец
беспомощно развел руками:
     -- Прости, все равно ничего не пойму.
     Рус сказал настойчиво:
     -- Расскажи мне. Если я пойму, то перескажу.
     Глаза воина были оценивающие, даже прицельные. Рус  хорошо
знал   этот   взгляд.  Все  мужчины  при  встрече  обмениваются
ревнивыми взорами, сразу прикидывая, кто выше, шире  в  плечах,
тяжелее,  у  кого  сильнее  вздуты  мускулы, белее зубы, у кого
боевых шрамов больше, но этот смотрит так, будто уже знает, что
драться придется именно с ним, и уже заранее выискивает  слабые
места.
     Соломон  лишь  пожимал  плечами,  вздымал  брови,  и  воин
поневоле повернулся к Русу. Речь  его  была  тяжела,  временами
наступали  глубокие  провалы, где Рус не понимал ни слова. Воин
сам справлялся с речью с трудом, и Рус в  конце  концов  понял,
что  он  в  самом  деле  живет где-то в дремучем лесу, их семья
кормится охотой на дикого зверя.
     Когда воин умолк, вконец обессилев, на лбу повисли крупные
капли пота, Рус озадаченно повернулся к Соломону:
     -- Слушай меня, волхв... или ребе, если тебе так  удобнее.
Из  того,  что я понял, люди твоего народа однажды спасли жизнь
деду  его  деда.  Ему  не  повезло,  когда,  убив  исполинского
медведя,  он  вложил меч в ножны, а тут неожиданно напала еще и
медведица... Он ее задавил голыми руками, но  она  ему  сломала
ногу  и подрала так, что ему оставалось только умереть... Ничто
не могло спасти его. Он это знал, и когда  его  подобрали  люди
твоего племени, он им так и сказал. Те все же принялись лечить,
охотник  долго  хворал,  иссох  как  скелет, но все же встал на
ноги. Ему даже дали коня, дохленькую клячу, и он  уехал.  Я  не
понял  почему.  Наверное, ваши обычаи не понравились. Да и кому
понравятся? Словом, на днях они с какой-то горы  увидели  пламя
пожаров... Они послали этого бравого воина.
     Соломон беспомощно помигал выцветшими ресницами:
     -- Я все равно не понял его. Почему надо умереть?
     Рус   терпеливо   растолковывал,   а   воин  стоял  рядом,
внимательно слушал. Речь Руса нравилась, кивал.
     -- В вашем племени его дед остаться не мог, это я  сказал.
Я не понял, правда, как он очутился в лесу, но ясно, что у него
наплодились  дети,  они не могли прокормиться охотой все, это и
понятно, мерли как мухи, но род все же  не  прерывался.  И  вот
сейчас  их  семь  братьев.  Отец их позвал и сказал, что в ваши
земли вторглись враги. Его жизнь принадлежит вам, но  он  может
умереть  раньше,  чем  доберется  до  вас...  видать, уже стар.
Однако имя его рода будет покрыто позором, если человек из  его
рода  не  придет  вам на помощь и не отдаст свою жизнь. Их было
семь воинов... это я говорил?... они боролись за право поехать.
Этот вот зверюга победил.
     Воин понял, что говорят  о  нем,  оскалил  зубы  и  громко
бухнул  себя  в  широкую  грудь пудовым кулаком. Там отозвалось
совсем  глухо,  словно  в  могучем  дубе,  где  дупло  еще   не
появилось.
     -- Медведко, -- сказал он. -- Роговой Медведко.
     -- Его  зовут  Роговой  Медведко,  -- перевел Рус. -- Тоже
имячко. Но все же лучше, чем Соломон или Иисус!.. Эй, а  почему
тебя так назвали?
     Воин  еще  мощнее бухнул в свою грудь кулаком. Будто сухое
бревно ударилось о каменную стену.
     -- Крепок!.. Нож не царапает... Тверд!
     --