дошла Ис, прижалась
теплым боком. Рус ощутил немую  благодарность,  он  уже  привык
черпать  в  ней  силы.  Она  предостерегающе указала глазами на
бледных женщин. Рус ощутил  неладное.  Среди  немолодых  женщин
стояла черноволосая круглолицая девушка. Ее слегка придерживала
мать   Шатуна,   Рус   ее  узнал.  Лицо  молодой  иудейки  было
смертельно-бледным, но спину держала  несвойственно  ее  народу
гордо, а глаза блистали как ночные звезды.
     -- Ис, -- сказал он одними губами, -- что ты...
     Мать   Шатуна   обняла  иудейку,  поцеловала,  та  на  миг
прижалась  к   ней,   затем   бегом   бросилась   к   огромному
погребальному  костру. Один воин отбросил факел, протянул руки,
пытаясь перехватить, но она легко  пробежала  мимо  и  прыгнула
через  стену  огня  на  горящие  бревна.  В  просветах ревущего
пламени было видно, как тонкая фигурка метнулась к неподвижному
телу, упала на него и обхватила руками.
     Черный  дым  и  красная  стена  пламени  заставили   людей
попятиться. Рус, закрываясь ладонями от сухого жара, уже трещат
волосы, прокричал потрясенно:
     -- Иудейка?.. В огонь?
     Он  наткнулся на укоряющий взгляд Ис, поперхнулся. Подошел
Корнило, сказал тяжело:
     -- Надо совершить тризну... а богов просить, дабы простили
ее вину.
     -- Какую? -- спросил Рус зло.
     -- Грех лишать жизни  неродившегося  ребенка,  --  ответил
Корнило  сурово.  --  А  они,  как  говорит  мать, ночь провели
вместе. Шатун наверняка знал, что рана смертельная. Потому и не
тревожил зря, смолчал. Он торопился оставить семя в ее лоне.
     Рус зло отмахнулся:
     -- Какой ребенок?  Какая  вина?  Они  погибли!..  Шатун  и
эта...  боги,  она  достойна,  чтобы  ее  помнили!  И ее именем
называли детей.
     Отвернулся, услышал всхлипывания. Ис ухватилась  за  него,
дрожала.   Он   повернулся,  обнял  ее,  слабую  и  трепещущую,
утопающую  в  слезах.  В  груди  разбухала  боль,  а  в  глазах
защипало.  Стыдясь  показать  лицо,  он зарылся им в ее волосы,
вдыхал ее запах, целовал и перебирал губами пряди.

     Глава 47

     Рус  шел  по  берегу,  тревожась,  недоброе   предчувствие
поднималось  из  глубин  души.  Он  не  мог объяснить, все идет
хорошо, завтра  поединок,  когда  иудеев  разнесут  вдрызг,  но
что-то тревожило, тревожило...
     Задумавшись,  не  сразу  услышал  довольный  гогот, сквозь
который с трудом пробивался жалобный крик.  Впереди  на  крутом
берегу  стояли  пятеро  скифов, смеялись, показывали пальцами в
сторону воды.
     Рус подошел сзади:
     -- Что случилось?
     -- Иудей тонет, -- объяснил один, обернувшись. --  Мелочь,
а приятно!
     В  реке  барахтался  человек, вода медленно сносила его по
течению, он уже едва выныривал. Рус увидел раскрытый для  крика
рот,  куда тут же хлынула вода. Иудей боролся за жизнь изо всех
сил, в глазах был дикий страх.  Рус  ощутил  отвращение.  Разве
можно так цепляться за жизнь?
     -- Спасите!..  --  донесся  слабый  крик.  --  Я  не  умею
плавать...
     Рядом с Русом захохотал Ерш:
     -- Надо было плавать учиться, а не грамоте!
     -- Ха-ха! -- крикнул другой. -- Пусть твоя ученость тебя и
спасет!
     -- А вода теплая?
     -- Поклон рыбам!
     Иудей вынырнул в последний раз, видно, что  силы  иссякли,
прохрипел:
     -- Тупые свиньи... И ваш Рус -- дурак...
     Скифы  ахнули,  впервые иудей осмелился на такую наглость,
двое сразу без разбега, мощно оттолкнувшись, взлетели в воздух,
красиво пронеслись по дуге вниз, без плеска вошли в воду.
     Иудей уже скрылся под водой, скифы не показывались  долго,
наконец  один  вынырнул  намного  ниже по течению, торжествующе
тряхнул головой, золотой чуб разметал веер  серебристых  брызг.
Второй  вынырнул,  увидел,  быстрыми  саженями помчался к нему,
похожий на огромную хищную рыбу.
     Рус морщась наблюдал, как они  вытащили  иудея  и  еще  на
мелководье  начали  смачно избивать руками и ногами. У того изо
рта хлынула вода, он кашлял, свирепые удары поднимали в воздух,
пока не выбросили на мокрый берег. Хохочущий Ерш сбежал вниз, с
удовольствием дал пинка, от  которого  иудей  зарылся  лицом  в
глину.
     -- Довольно, -- крикнул Рус сверху. -- А то скажут, что мы
нарочно еще до поединка забили их лучшего бойца.
     Скифы  с  хохотом  оставили  несчастного,  быстро взбежали
наверх. Иудей встал на четвереньки,  помотал  головой.  С  него
текли  потоки,  он  с трудом встал на ноги, заковылял в сторону
уже близких стен Нового  Иерусалима.  Правую  руку  прижимал  к
ушибленному  боку.  Похоже,  эти  свиньи сломали ребро, а левой
рукой поддерживал отвисающий двойной пояс,  что  и  потянул  ко
дну. Почему эти золотые монеты такие тяжелые?

     Всю  ночь  перед поединком в стане скифов полыхали костры,
оттуда доносились  песни.  Со  стен  Нового  Иерусалима  видели
пляшущих  людей,  багровые  искры прыгали по обнаженным лезвиям
мечей и топоров -- скифы  любят  плясать  с  оружием.  Мелькали
рыжие  в  огне  костров  бока  коней,  словно  бы  пьяные скифы
устраивали даже скачки при лунном свете.
     Соломон зябко кутался в башенке над  воротами.  Ее  наспех
соорудили уже после перемирия, шаткую и непрочную, и у Соломона
кружилась голова всякий раз, когда его поднимали туда под руки.
За  спиной  и  сейчас  стояли  двое  помощников. В почтительном
молчании даже не двигались, пусть ребе собирается с мыслями.
     -- Только бы перепились как следует, -- прошептал Соломон,
-- Как ты думаешь, Аарон...
     Он осекся. Аарон, его постоянный противник на Совете, слег
после страшной  гибели  его  старшего  сына  и  всех  девятерых
внуков.  А  иудеи, побывавшие в стане скифов, рассказали, что и
Генда погибла, бросившись в огонь сама, чем  свершила  страшный
грех.  Еще  раньше погиб средний сын, Исайя, распятый на кресте
прямо перед стенами Нового Иерусалима. Оставался  еще  младший,
Иона.  Он  должен  был  в  поединке сражаться справа от Иисуса,
закрывая ему бок, но теперь именно ему вести иудеев  в  бой.  И
Аарон уже заранее оплакивает гибель последнего сына, ибо лучшие
гибнут первыми. Таков закон любой войны.
     Земля  обильна, в реках тесно от рыбы, из леса ягоды носят
корзинами. Коровы дают молока столько, что можно за раз  налить
озеро,  а когда утром на речку идут гуси, то земли на версту не
видно за белыми спинами, а от гогота звенит в ушах.  Но  то  ли
кровь  хранит  память  о  знойных  землях, то ли еще что, но из
младенцев только каждый восьмой  доживает  до  пятой  весны,  а
оттуда  лишь  третий  добирается  до  возраста, когда разрешено
брать жену.
     И  хотя  женщины  рожают  часто,  ибо  сказано  в  Завете:
потомства  будет  как песка морского, но племя растет медленно,
очень медленно. И когда  появились  эти  страшные  люди,  более
губительные,   чем  все  болезни  вместе  взятые,  они  застали
врасплох, ибо  все  силы  общины  вот  уже  несколько  столетий
направлены  все еще на рост. Окажись на их месте эти скифы, они
за одно столетие расплодились бы даже из единой семьи так,  что
земля прогибалась бы под массой этого дикого народа!
     -- О,  Яхве,  --  проговорил он тихо, -- пошли знак. Пошли
знак своему народу!

     В стане  скифов  всю  ночь  горели  костры,  люди  бродили
хмельные,  веселые.  Песни  орали так, что сорвали голоса, но и
охрипшие продолжали плясать, пока не падали от изнеможения.  Их
поднимали  с  хохотом более выносливые, давали хлебнуть вина, и
снова лихая пляска сотрясала землю.
     Рус обходил с Совой стан,  Сова  хмурился,  ждал  подвоха,
велел удвоить стражу, но его почти не слушались. После страшных
дней   Исхода  наконец-то  узрели  благодатный  край,  и  пусть
оказался заселенным, но захватить его так просто: всего-навсего
победить в поединке о  слабым  тщедушным  народцем,  который  и
воевать-то никогда не умел!
     Возле  княжеского шатра полыхал самый яркий костер. Буська
таскал и бросал в огонь поленья, счастливый тем, что допущен  в
ряд  самых  именитых  воинов,  а самые именитые: Бугай, Моряна,
Ерш,  Твердая  Рука,  Громовой  Камень,  волхв  Корнило  и  ряд
богатырей,  что вышли из каменоломен, пировали и веселились как
люди, которым и боги не указ, а разве что некие советчики.
     Завидев молодого князя, заорали здравицу, вскинули рога  с
хмельным   медом,   услужливо  освободили  места  на  роскошной
медвежьей шкуре. Сова  нахмурился,  бросил  быстрый  взгляд  на
князя. Рус сказал раздраженно:
     -- Завтра  поединок!.. Пора перестать наливаться. А то уже
на деревья натыкаетесь.
     Бугай засмеялся:
     -- Княже! Да мы и вдрызг пьяные весь отряд иудеев размечем
так, что от тех одни брызги да сопли полетят.
     Рус,  на   перекрестье   недоумевающих   взглядов,   зябко
передернул   плечами.   На   миг  стало  стыдно  несвойственным
отважному воину сомнениям. Пробормотал, оправдываясь:
     -- Да знаю, знаю... Но что-то тревожно мне.
     -- Зря, -- захохотал  Бугай.  --  Это  будет  потеха!  Мне
одному там делать нечего. А нам выступать сотней! Да мы их и не
рассмотрим, мелкоту пузатую.
     А  Корнило,  красный  от выпитого, пояс распустил, ласково
посмотрел на Руса:
     -- Ты князь.
     -- Ну и что? -- насторожился Рус.
     -- Должен смотреть  дальше,  --  объяснил  Корнило.  --  И
тревожиться больше других должен. Есть в тебе княжеская хватка,
есть...  Не  просто  на  прутике  скакал,  а  к отцу и воеводам
присматривался. Но здесь не сомневайся! Любой  наш  воин  стоит
десятка иудеев. Даже хмельной.
     -- Ну-ну,  --  проговорил Рус неохотно. Он сам так считал,
но похвальба Бугая, а теперь еще волхв туда  же,  раздражала  и
настораживала.  --  Все  же проверьте, чтобы у всех оружие было
исправно, топоры наточены, а щиты окованы...
     -- Щиты? Ты заставишь нас взять щиты?
     Бугай так искренне удивился, что Рус заколебался было, но,
пересилив себя, сказал с ожесточением:
     -- Да! Заставлю.
     -- Не позорь воинов!
     -- Слишком многое решается, -- ответил он упрямо. -- Сова,
им это не понравится, но я велю порубить  все  бочки  с  пивом,
выпустить  вино  из  бурдюков...  Если у кого еще осталось. Кто
воспротивится -- да примет смерть.
     Сова поклонился, в голосе было одобрение:
     -- С превеликим удовольствием.
     По  взмаху  его  руки  двое   сразу   вскочили,   оба   из
каменоломни,  оба  почти трезвые, поклонились уже ему, воеводе,
отступили в темноту и пропали.
     Этим больше доверяет, понял Рус со смешанным чувством.  Он
поднял  восстание, освободил, вывел из пещер, привел к свободе.
И теперь внутри дружины  русов  под  рукой  Совы  как  бы  своя
дружина. Малая, но из самых крепких, закаленных и отчаянных.

     Ис  почти  не  спала,  прислушивалась  к неровному дыханию
Руса.  Лицо  его  кривилось,  он  судорожно  дергался,  то   ли
уворачиваясь от летящих стрел, то ли сам наносил разящие удары.
Она  дула  ему  в  лицо,  мышцы  переставали дергаться, жесткие
складки у губ разглаживались, однако вскоре  вздрагивал  опять,
она  видела,  как он настораживается, вслушивается в только ему
слышимый топот копыт, звон мечей, крики, ругань, хрипы, тяжелые
удары топоров о дерево щитов...
     Однако  едва  в  близкой  веси  наперебой  закричали   два
уцелевших  иудейских  петуха,  он вскочил, ясный и собранный, в
глазах ни капли сна, весь как натянутая тетива.  Мышцы  красиво
перекатываются  под кожей, он улыбался, а в голосе было великое
облегчение:
     -- Наконец-то!
     -- Доброе утро, Рус.
     Он обнял ее, поцеловал огненными губами:
     -- Утро  доброе,  мое  солнышко  в  черной   короне.   Как
спалось?.. Чем это так пахнет?
     -- Спасибо,  --  ответила  она тихо. -- Я приготовила твое
любимое мясо с кровью. А пахнут наши травы. Они прочищают мозг,
дают ясность чувствам.
     Он потянул носом, сказал с сожалением:
     -- Могу только воды глоток.
     -- Почему?
     -- Сытый мужчина тяжел как старый вол. Двигается медленно,
слышит плохо, засыпает  на  ходу.  Да  и  любая  рана  в  живот
смертельная.
     Она содрогнулась, представив его с распоротым животом.
     -- А голодным лучше?
     Он блеснул в усмешке белыми зубами:
     -- Голодный волк добычу чует за десять верст! Запахи ловит
издали,  а  у  сытого  хоть  по  спине  ходи.  С  пустым брюхом
двигаешься быстрее, соображаешь лучшее.  Да  и  раны  в  пустой
живот заживают как на собаке.
     Она печально смотрела, как он быстро, дрожа от нетерпения,
одевается.  Портки  из  тонко  выделанной кожи обтянули сильные
мускулистые ноги, как его собственная  шкура.  С  металлическим
лязгом  защелкнул  на  поясе широкий ремень из двойной кожи. На
голом животе красиво выступили ровные квадратики мышц,  а  выше
ушли   в  стороны  две  широкие,  как  щиты,  пластины  грудных
мускулов.
     Ис, бледная и с  вымученной  улыбкой,  подала  шелом.  Рус
беспечно отмахнулся:
     -- Оставь.
     -- Надень,  -- сказала она настойчиво. -- Это может спасти
тебе жизнь.
     Его пронзительно синие глаза  блеснули  удалью.  Засмеялся
раскатисто,  снова  показав  белоснежные  зубы  во  всей  красе
молодого дикаря:
     -- Нельзя. Это их подарок. Хоть и ценный, признаю.
     -- И что?
     -- Мы должны  сражаться  только  своими  силами.  И  своим
оружием.
     -- Это теперь твое, -- возразила она.
     Он  покачал  головой.  Золотой  чуб  падал на голое плечо,
узкий лучик солнца проник  в  щель,  золотые  волосы  на  груди
молодого  князя  заискрились,  крохотные блестки затеяли игру в
прятки. Грудные пластины казались выкованными из светлой  меди,
а живот из ровных валиков мускулов тоже показался ей отлитым из
металла.
     Обцелованные солнцем плечи, похожие на придорожные валуны,
словно бы раздвинулись еще, и она невольно поворачивала голову,
когда смотрела на них.
     -- Ты...  --  прошептала  она,  еще  не  веря, -- ты так и
пойдешь?
     -- Нет, -- сказал он весело. -- С мечом!
     -- А доспехи?
     -- Труса доспех не спасет. Лучший доспех -- наша отвага!
     -- Но... полуголым?
     -- Почему? -- удивился он. -- Обнаженным до  пояса.  Разве
это  полуголым?  У  скифов  есть обычай идти так в бой. Не знаю
почему.
     -- Я не знаю, --  прошептала  она,  не  в  силах  оторвать
зачарованного  взгляда  от  его  великолепного  мужского  тела,
сплошь составленного из красивых  мышц,  мускулов,  и  все  это
великолепие обтянуто тонкой загорелой кожей, -- но догадываюсь.
     -- Почему?
     -- Ваши обычаи жить красиво и умирать красиво...
     -- Не  мое  дело судить обычаи, -- добавил он беспечно. --
Но мне так нравится.
     Она вспискнула, смятая в его ладонях  как  стебель  травы,
горячие  словно  угли  губы  обожгли  щеки,  нос, губы, а через
мгновение он выпустил уже ослабевшую  и  почти  бездыханную,  у
выхода блеснуло ослепительное солнце, он исчез, а в шатре снова
потемнело, только остался слабый запах здоровой мужской плоти.

     Глава 48

     Она  закусила  губу,  пережидая  острую  боль в груди. Все
тело, только что горячее, как  будто  вынырнувшее  из  кипящего
молока,  сейчас  словно  окунулось в прорубь. Сердце билось все
медленнее, слабее,  жизнь  начала  вытекать  из  тела,  как  из
пробитого каленой стрелой бурдюка с вином.
     Не  сейчас,  сказала она себе с усилием. Я уже часть этого
народа. Я должна держаться... до конца.
     Она заставила себя подняться, тяжелые ноги кое-как донесли
до полога. Пальцы ухватились за край полотна,  некоторое  время
отдыхала,  а  когда сумела откинуть полог, дыхание вырвалось из
груди как  от  удара.  Сердце  дрогнуло  снова,  теперь  --  от
невольного восторга.
     Скифы  спускались  по  легкому  склону, и она охватила всю
сотню одним взглядом. Несмотря на холодное утро, все, как один,
идут обнаженные до пояса, одинаковые в  своей  мощи,  рослые  и
могучие.  Почти все с топорами, но она видела и дубины, палицы,
секиры. На широких  поясах  блестят  отполированными  рукоятями
длинные широкие ножи.
     Они шли нестройной толпой, веселые, толкались, подставляли
друг другу   ножку,   звучно   шлепали   широкими  ладонями  по
необъятным спинам, крепким как скалы, обтянутые  огрубевшей  за
время  скитаний  кожей.  Их  зубы блестели на солнце, белые как
первый снег, по-волчьи острые, чистые и здоровые, а синие глаза
смеялись в предвкушении грозного веселья мужчин.
     Завидев своего молодого князя,  дружно  вскрикнули,  земля
дрогнула, а птицы в небе закричали в страхе и заметались, теряя
перья.
     Она спросила дрожащим голоском:
     -- Они... такие же сумасшедшие?
     Рус  оглянулся  с  удивлением,  что-то прочел в ее глазах,
раскатисто засмеялся:
     -- Такие!
     -- Но даже легкий доспех  сохранил  бы  многим  жизни!  Ты
должен им велеть...
     Рус  с  удовольствием  следил  за приближающимися героями.
Сказал со странной ноткой:
     -- Жизнь дороже, когда вот так... Чувствуешь ярче, любишь,
ненавидишь, живешь. Сбереженная ценой бесчестья жизнь...
     Она прервала зло, едва не срываясь на крик:
     -- Какое бесчестье -- надеть доспехи?
     -- Нет бесчестья, -- согласился он. -- Но в этом я не могу
приказывать людям. Когда-то боги одному  из  моих  прародителей
предложили  на  выбор: либо долгая жизнь в тиши и безвестности,
либо короткая, но со славой. Ты понимаешь, какую он  выбрал.  И
если  боги  такое же предлагали иудеям, то те наверняка выбрали
другое. Мы настолько разные, что  нашим  народам  будет  тесно,
даже  если  останемся  единственными  на  всем необъятном белом
свете!
     Она задушенно охнула, когда его руки снова сжали ее плечи,
ударилась о твердую грудь, горячие губы, запах его кожи, и  вот
она  уже  смотрит  в  его  могучую спину, земля подрагивает под
шагами тяжелых скифов, а он уходит, его обнимают, и вот уже  он
впереди, молодой и грозный, как языческий бог карающего солнца.
     Лютая  боль,  что последние дни терзала грудь, стала такой
острой, что в глазах потемнело. Только не упасть, напомнила она
себе. Пусть не видят, что ей плохо.
     Она нашла силы вскинуть руку в прощании, потом вернулась в
шатер. Ложе  поплыло  навстречу.  Она  упала  рядом,  полежала,
борясь  с болью. Рус знает, что ее не будет среди зрителей. Она
не сможет видеть, как падают убитые, потому что ее народ сейчас
по обе стороны столба. И каждый разящий удар меча -- это удар в
ее сердце.

     Навстречу шагающим скифам страшно и неотвратимо  наползала
багрово-сизая  туча.  Края  хищно загибались, из нее бог воинов
Перун  метал  в  землю  золотой  огонь,  а  искры  воспламеняли
деревья,  и без того желтые, оранжевые, красные, иные уже почти
голые, сбросившие листву под ноги.
     Корнило, что пока шел рядом  с  Русом,  начал  поглядывать
тревожно. Пробормотал:
     -- Туча  навстречу...  Если  бы  следом  за нами -- другое
дело... Но если навстречу, да еще такая...
     Сердце Руса колотилось радостно и мощно.  Трусливый  волхв
не  умеет  истолковывать  знаки,  посылаемые богами, но если их
умел истолковывать Чех, старший сын Пана, то умеет и Рус, такой
же князь и такой же вождь!
     -- Если бы в спину, -- фыркнул он пренебрежительно, --  то
как  бы  мы  узрели? А так боги посылают нам добрый знак. Чтобы
видели, сколько  чужой  крови  прольем,  сколько  трупов  врага
бросим под ноги -- вон целые горы!
     Корнило умолк, озадаченный. В глазах появилось сомнение, а
на Руса  поглядывал  с  почтительным  уважением.  А  Рус ступал
уверенный,  растерявший  все  сомнения,  тело   вздрагивало   в
радостном нетерпении.
     -- Где   Бугай?  --  спросил  он.  --  Или  он  ползет  на
четвереньках в заднем ряду?
     Дружно ржали, а Ерш крикнул знающее:
     -- Там же, где и Моряна!
     -- Где? -- не понял Рус.
     -- В веси, вестимо,  --  ответил  Ерш  чересчур  печальным
голосом.  --  Мол,  шатров у них нет, а у костра уже бока болят
спать. Ну, не совсем бока, скорее -- коленки...
     Кто-то вскрикнул задорно:
     -- Коленки?
     -- Ну да. У Бугая. А  у  Моряны  --