он
чувствовал, как сотрясают судороги, а из глаз брызнули слезы.
     -- Еще немного, -- шептали его губы, -- еще...
     Что-то холодное и страшное с  силой  ткнулось  в  шею.  Он
дернулся,  выглянула  луна,  и  он  понял,  что течение понесло
дальше труп волка. Впереди ночь делилась  на  звездное  небо  и
черную,  как  грех, полосу, что медленно приближалась. Вениамин
стиснул зубы, чувствуя страх, безнадежность, но в глубине  души
не   угасала   искорка  протеста,  и  он  греб,  понукал  коня,
отплевывал воду, черная полоса берега росла, и вдруг седло  под
его рукой дернулось и медленно пошло вверх.
     Дважды конь терял дно, их сносило еще, но упорно двигались
в ночь,  копыта  поймали  песчаное дно и уже не отпускали, пока
конь не вытащил обессилевшего человека на берег.
     Вениамин дрожал, холодный ветер пронизывал  уже  до  мозга
костей.  Едва  двигаясь,  заледенелый, он ухватил узду и повлек
коня наверх  по  пологому  берегу.  Конь  шел  споро,  Вениамин
заставил  его  бежать,  сам побежал сперва на негнущихся ногах,
медленно  разогревался,  в  груди  начались  хрипы,  но   озноб
перестал сотрясать худое тело, в горле запершило.
     Они  выбежали на ровное место, в трех полетах стрелы ровно
горели костры. Вениамин разглядел даже  человеческие  фигуры  в
красноватом  свете,  когда  совсем  рядом  из  темноты раздался
страшный  возглас  на  чужом  языке.  Вениамин  не  знал  слов,
догадался  лишь,  что незримый страж скифов его заметил и что в
руке скифа сейчас появились меч или копье.
     -- Я... оттуда... -- пролепетал он обреченно, понимая, что
скифы не понимают его языка, -- я пришел... мне очень  нужно...
просто пришел...
     Он  ощутил смерть, слова звучали глупо, да и кто с добрыми
намерениями будет переправляться ночью через  бурную  реку?  Он
слышал,  как в тишине звякнул металл, даже успел увидеть слабый
лунный блеск на обнаженном лезвии. Он сжался  и  стиснул  зубы,
чтобы  встретить  удар без крика и перетерпеть жуткую боль, что
кончится  быстро,  кончится  вместе  с  жизнью,  нужно   только
перетерпеть один миг...
     Конь под ним нетерпеливо дернулся. Вениамин раскрыл глаза.
Он стоял  в  темноте,  костры  полыхали  на  прежнем  месте,  а
ощущение близкой смерти исчезло. Он  нерешительно  шевельнулся,
шагнул,  конь пошел вперед, натягивая повод, и Вениамин, еще не
веря себе, ускорил шаг, потом побежал.
     Под ногами хлюпала ледяная грязь,  но  луна  выбралась  из
туч,  он  видел  темные  крыши домов, почти в каждом еще горели
огоньки. Скифы ложились поздно, если ложились вообще. Светились
окна и в доме, который он отыскал бы на ощупь в любой мгле.
     Чувствуя себя  снова  живым,  как  это  восхитительно,  он
добежал, все убыстряя шаг, до знакомых ворот. Заостренные колья
торчали  голо и страшно, но Вениамин с облегчением перевел дух.
Еще вчера на кольях забора были  нанизаны  отрубленные  головы.
Алый  Цветок  удивилась, что Вениамин едва не терял сознание от
ужаса и  отвращения,  и  сегодня,  похоже,  она  сама  сняла  и
закопала страшные трофеи.
     Он  накинул  повод  на  крюк,  ноги  сами понесли во двор.
Раньше здесь был злой пес, но  скифы  перебили  всех  собак,  и
Вениамин  без препятствий пробрался к заветному окошку. Наглухо
закрыто  толстыми  ставнями,  но  в  щели  пробивается  слабый,
трепещущий  свет.  На  миг  мелькнул  силуэт,  сердце Вениамина
забилось счастливо, кровь разогрелась,  он  снова  ощутил  себя
живым  и  настолько  сильным,  что,  наткнись  сейчас  на цепь,
соединяющую небо с землей, -- ухватил бы и притянул бы  небо  к
земле, дабы все люди могли пройти в небеса!
     Осторожно встал у окошка, страшась спугнуть своим дыханием
странное  очарование.  В  сердце  разливалась  сладкая радость,
смешанная с такой же сладкой болью. Тихохонько поскреб  ногтями
наличник, прислушался. По ту сторону ставень слегка шелестнуло.
Ему почудились легкие шаги, в ответ сладко екнуло сердце.
     -- Алый  Цвет,  --  прошептал  он  едва  слышно,  --  Алый
Цветок... Жизнь моя! Это я, Вениамин!
     За ставнями погас свет. В щель донесся тихий  приглушенный
голос:
     -- Ты переплыл реку?..
     -- Да, -- шепнул он одними губами.
     -- Уходи,   --   донесся  голос,  --  нам  нельзя  сегодня
видеться. Князь озверел почему-то, велел всех иудеев  ловить  и
казнить люто.
     Сердце  его,  взлетевшее  было  к  небесам, упало в черную
холодную пропасть. Через силу спросил:
     -- Что случилось?
     -- Не знаю. Уходи как можно  скорее!  И  лучше  всего,  не
приходи больше. Это грозит смертью нам обоим.
     Чернота  нахлынула  на  него,  он  стиснул зубы, борясь со
слабостью. Тело пробрала дрожь. Он ощутил, что стоит  в  мокрой
одежде,  с  него еще течет, вода ледяная, а осенний ветер снова
пронизывает до костей.
     -- Любимая, -- прошептал он, -- будь что будет. Я не  могу
без тебя. Отвори, я войду.
     По ту сторону в голосе послышался испуг:
     -- Нет,  ни  за  что! Ты должен уйти. Нас не должны больше
видеть вместе.
     -- Мы будем таиться, -- пообещал он.
     На этот раз в ее голосе прозвучала твердость:
     -- Нет. Мы больше не должны встречаться. Возвращайся!
     Судорога скрутила его мышцы с такой силой,  что  сухожилия
натянулись до боли, едва не прорывая кожу. Он проговорил, стуча
зубами:
     -- Не  смогу... Открой хотя бы чулан. Я пережду до утра. А
утром, если князь захочет меня казнить, пусть казнит. Мне будет
все равно.
     -- Нет, -- донесся ответ, в котором он  уловил  жалость  и
сочувствие.  -- Я не смогу открыть чулан. К отцу заехали гости.
Их пятеро, они спят в чулане вповалку.
     Он взмолился:
     -- Ну тогда хотя бы в конюшню!
     И  снова  вместе  с  жалостью  в  ее   голосе   прозвучала
непреклонность, так свойственная скифам, даже их женщинам:
     -- Нет.  Они  охраняют  своих коней лучше, чем собственные
жизни.
     Ветер выл, взревывал зло и торжествующе, и в его реве ясно
прозвучали слова "Да будешь ты проклят!". Дрожь  сотрясала  его
непрерывно,  ветер  трепал  мокрые  волосы,  дождь  усилился, с
темного неба хлынули плотные холодные  струи.  По  лицу  бежала
вода,  он  так  застыл,  что  почти  не чувствовал холода. Губы
прошептали:
     -- Материнское проклятие... Не быть мне живым...
     Он с трудом отклеился от стены, побрел через ночной  двор,
зачерпывая  в  обувь  грязную воду. Конь вздрагивал под струями
воды, прядал ушами. Вениамин не помнил, как взобрался в  седло,
повернул коня. Тот вздохнул, едва не заплакал, но хозяин упорно
тыкал  пятками  под бока, и конь послушно потрусил сквозь стену
ливня.
     Берег раскис еще больше. Потоки воды сбегали в реку, несли
мусор, ветки, щепки,  мелкие  камешки,  размывали  берег.  Конь
дрожал как заяц, Вениамин безжалостно вогнал его в темную воду.
Их подхватило уже через два шага, понесло. Он оказался в темном
ледяном ужасе, рядом отчаянно бил по воде копытами конь, брызги
и волны с силой били сбоку, а сверху падали струи злой холодной
воды.
     Вениамин   выплевывал   воду,   она  заполняла  грудь,  он
отяжелел, руки ослабели. Конь  тянул  в  ночь  к  тому  берегу,
такому  же  чужому.  Пальцы свело, он понял, что это их затянул
повод, попытался высвободить руку, не смог. Лицо кривилось,  он
с  удивлением понял, что плачет среди реки, плачет, уже утопая,
а в ушах звенит страшный проклинающий голос.
     Впереди вырастал берег, конь тянул из последних сил, но  в
черепе   всплыло   беспощадное:  мать  меня  прокляла,  любимая
отвергла. Зачем барахтается из последних сил?.. Зачем жить?
     Все же тело боролось, руки загребали  воду,  наконец  ноги
коснулись  дна,  снова  потеряли,  потом  он  задел  дно снова,
снова... Однако течение несло его  вдоль  берега  стремительно,
пологий сменился крутым, обрывистым.
     Он вскинул руки, пальцы ухватили свисающие корни деревьев.
На миг  повис,  но  корни  оборвались,  он  рухнул  со страшным
плеском, поднялась туча брызг. В раскрытый в усилии рот хлынула
грязная  холодная  вода.  Он  закашлялся,  вода  хлынула   еще.
Сознанием завладел ужас, руки за что-то хватались, и он скрылся
под  поверхностью,  где  еще  некоторое  время  пытался грести,
хвататься, отталкиваться ногами.

     Глава 40

     Алый Цвет очнулась от сна, как от толчка.  Ей  показалось,
что  холодная  грязная  вода увлекает ее в пучину, ей страшно и
одиноко,  у  нее  нет  сил  бороться,   она   сейчас   умрет...
Вскрикнула,   поднялась   на   постели,   глаза  дикие,  зрачки
расширенные спросонья, как у обезумевшей:
     -- Боги!.. Такой страшный сон!
     В щель между ставнями просачивался  серый  рассвет.  Дождь
прекратился,  светлеющее  небо  от туч очистилось, крупная луна
бледнела, готовилась тихо исчезнуть при первых же лучах солнца.
     С полатей свесилась голова Троянды:
     -- Что тебе, доченька?
     В  голосе  матери  звучала  глубокая  любовь.  Алый   Цвет
торопливо сказала трепещущим, как пламя светильника, голосом:
     -- Привиделось,  что Вениамин в эту страшную ночь переплыл
реку и стучал к нам!.. О боги!
     -- Что, что ты так взволновалась?
     -- Привиделось еще, что ты прогнала его!.. А я...  я  была
нема и безмолвна как рыба.
     Троянда  помолчала,  видно  было, как не хочется говорить,
наконец пробурчала ласково:
     -- Спи, еще далеко до рассвета. Спи, мое солнышко... Он  в
самом деле был, этот грязный иудей. Я погнала его прочь.
     Алый  Цвет  похолодела,  будто  прямо  из  теплой  постели
очутилась нагая посреди холодной заснеженной степи. Непослушные
ноги с трудом понесли ее к выходу. В  спину  что-то  вскрикнула
мать,  сперва  ласково требовательное, потом с угрозой, криком.
Засов долго не поддавался, наконец выбралась на крыльцо.
     Воздух был сырой и промозглый, хотя небо очистилось. Везде
стояли широкие лужи. Она  вскрикнула,  увидев  глубокие  следы,
заполненные  водой.  И  поняла,  кто  долго  ходил вокруг дома,
стучал,  просил  впустить,  звал  ее,   надеялся,   недоумевал,
отчаивался...
     -- Мама, -- прошептала она, -- как ты могла...
     Она  вышла,  не  чуя  под собой ног. Воздух был холодный и
чистый. Все расплывалось перед ней, словно струи  дождя  бежали
по лицу, только капли были горькие и соленые, обжигали губы.
     Вдали  у  костра  стоял,  опершись на копье, рослый воин в
роговом доспехе. Увидев ее, приветливо взмахнул рукой,  широкое
лицо расплылось в улыбке.
     Ничего  не  видя  перед собой, она прошла к реке, угадывая
путь, по которому  он  шел.  Земля  раскисла  и  скользила  под
ногами. Река неслась почти вровень с берегами, вода была темной
от грязи, мусора.
     -- Боги, дайте мне силы, -- прошептала она.
     Ледяная  вода  ожгла  босые  ноги.  Когда  же поднялась до
колен, она  перестала  чувствовать  холод,  только  боролась  с
быстрым  течением. Дно уходило из-под ног, ее влекло в глубину,
она услышала далеко на берегу предостерегающий вскрик.
     -- Не помешаете, -- сказала она сквозь зубы. --  Вениамин,
я иду к тебе!
     Она  сделала  еще  шаг,  вода сбила с ног. Уже падая, Алый
Цвет устремилась к глубине, и когда темная вода сомкнулась  над
головой,  она  увидела Вениамина. Бледный, с робкой улыбкой, он
протягивал  к  ней  руки.  Она  вскрикнула,  выдохнула  остатки
воздуха и устремилась к нему в глубину.
     Должна  была погибнуть, утонуть, она это знала, верила, но
жизненных сил в ней оказалось слишком много, она захлебывалась,
глотала воду,  тонула,  снова  всплывала,  и  так,  сражаясь  в
полубессознательном  состоянии, она внезапно ощутила под ногами
дно. Кашляя, выплевывая воду, она упорно двигалась вперед, тело
внезапно отяжелело, и она поняла, что уже выходит  из  воды  на
другой берег.
     -- Я  не  хочу, -- промычала она глухо. -- Вениамин... Где
ты?
     На подкашивающихся ногах она шла вдоль берега по щиколотку
в воде. Грязные струи омывали ноги, с нее текло  в  три  ручья.
Внезапно впереди увидела очертания человеческой фигуры. Человек
лежал,  наполовину  выбравшись  на берег, ноги его оставались в
воде.
     -- Вениамин!
     С  нечеловеческим  криком  она   кинулась   вперед.   Ноги
подкашивались, увязали в мокрой земле. Упала на колени, ее руки
жадно  ухватили утопленника за плечо. Он перевернулся на спину.
На нее смотрело мертвое лицо Вениамина. Глаза были раскрыты, по
щеке ползла многоножка. Губы распухли, разбитые то ли  корягой,
то ли конскими копытами.
     Она  бережно смахнула насекомое, тихо легла рядом, обняла.
Все чувства ушли, остались только тихая печаль и грусть. Больше
не нужно никуда спешить, торопиться, что-то делать.
     -- Любимый мой, -- прошептала она нежно. -- Мы  не  успели
стать  мужем  и  женой. Позволь же лежать рядом с тобой хотя бы
как сестре...
     Она прижалась к нему, уже не чувствуя  леденящего  холода.
На  сердце  становилось  все спокойнее, а тихая печаль медленно
растворялась, растворялась, как сырой туман в лучах восходящего
солнца, потом солнце внезапно вспыхнуло ярко-ярко,  выжгло  все
тени, и мир заблистал грозным огнем.

     Рус  в  сопровождении  Совы  и  Буськи ехал к граду, когда
заметил  на  берегу  столпившихся  воинов.  Буська  без  наказа
сорвался  туда вихрем, а когда вернулся, глаза были красные как
у карасика, а напухшие губы дрожали.
     Рус и Сова переглянулись, кони послушно перешли  на  рысь.
Воины  расступились. У самой воды лежали двое. Молодой парень и
девушка, но лиц не видать --  длинные  золотые  волосы  девушки
закрывали  как  покрывалом  из солнечных лучей. Обнаженные руки
девушки обхватили парня,  она  прижалась  к  нему  всем  телом,
молодым  и  гибким, замерла. В их объятии было отчаяние, но так
же и странный покой.
     Рус вскрикнул как раненый зверь:
     -- Алый Цвет?.. Не может быть!
     Он прямо с коня прыгнул  на  их  тела.  Его  горячее  тело
обожгло холодом мертвых. Дрожащими от ужаса пальцами ухватил ее
за    плечи.    Тяжелые    намокшие   волосы   соскользнули   с
мертвенно-бледного лица. Их объятие было крепким,  он  невольно
приподнял   их   обоих.   Сова  взял  князя  за  руки,  и  Рус,
опомнившись, отпустил холодные плечи двоюродной сестры.
     -- Почему? -- спросил он в яростном непонимании.
     Все молчали, отводили взгляды.  Сова  сопел  сочувствующе.
Кто-то  за  их  спинами горько и витиевато ругался, клял богов,
разлившуюся реку, злых людей, проклятую жизнь.
     -- Почему? -- спросил Рус снова. В голосе  были  ярость  и
недоумение. -- Это же всего лишь трусливый иудей!
     С берега к воде спустился Корнило. Поглядел, покачал седой
головой:
     -- Они  счастливы, князь. Они не были счастливы здесь... и
не могли  быть  счастливы,  проклятая  жизнь,  но  там  каждому
воздается. А они... чистые души.
     Голос   его  дрогнул.  Буська  хлюпнул  носом,  всплакнул,
устыдился немужского  проявления  чувств,  вскочил  на  коня  и
погнал  вдоль  берега,  подставляя  заплаканное лицо встречному
ветру.
     Рус в ярости  сжимал  кулаки,  но  вдруг  пришла  страшная
мысль,  от которой похолодел весь, будто очутился в глыбе льда.
А он бы разве смог жить, если бы что случилось с Ис?.. О  боги,
только  уберегите  ее! Сам отдаюсь в ваши холодные руки, только
оградите ее от любых бед. Что хотите со мной, но только ее, для
которой живу, не троньте...

     Старый Иосиф чувствовал, что на этот раз  умирает,  но  за
делами  и  суетой  сует  так  и  не составил завещания. А потом
пришли страшные народы севера, предсказанные Гог и Магог, стало
вовсе не до завещания. А сейчас... Семья большая,  сейчас  даже
дальняя родня прибежала сюда под защиту стен Нового Иерусалима,
так  что  распределить  надо  мудро.  Последняя воля умирающего
священна: как завещает, так тому и быть, потому, чтобы в  самом
деле  распределить  все мудро и окончательно, он слабым голосом
позвал жену.
     Явилась заплаканная Сара, сразу с громким плачем бросилась
к его ложу:
     -- Иосиф! Неужто ты уже не чувствуешь в себе сил?
     -- Откуда они возьмутся? -- ответил он. -- Разве не  я  их
тратил?.. Сара, я хочу составить предсмертное завещание
     -- Все,  что  скажешь!  --  сказала она со слезами. -- Как
скажешь, так и будет!
     Он перевел дыхание, сказал размеренно:
     -- Во-первых, все стадо оставляю Абраму...
     Глаза Сары округлились:
     -- Абраму? Да он их променяет на гульки с  дочерями  Цили.
Ни  в коем случае! Оставь их Мойше. Тот настоящий скотовод... в
душе. Он сумеет из одного стада сделать два.
     -- Хорошо, -- сказал он слабо, -- Мойше так Мойше. А лавку
с товаром оставляю Давиду...
     -- Что? -- ахнула она. -- Давид меньше всех людей на свете
годится для торговли. Он сам там все выпьет и съест, а  что  не
сможет  --  пригласит  приятелей. Оставь это молодому Соломону,
твоему племяннику. Он готов торчать за прилавком дни и ночи!
     -- Соломону, -- согласился он покорно. Вздохнул. -- А  сад
по реке завещаю Исаву...
     -- Дорогой, -- воскликнула она, -- только не Исаву! У него
уже есть сад. Да и тот запущен. Оставь Аарону.
     -- Хорошо,  -- вздохнул он. -- А склад с мотыгами и прочим
-- Исхаку...
     -- Нет, -- возразила она. -- Ты забыл, что у тебя есть еще
и сын Перец. Ему и оставь!
     -- Хорошо, хорошо, -- вздохнул он. -- Перецу так Перецу.
     Она заботливо потрогала ему лоб:
     -- У тебя жар...
     -- Да, --  согласился  он.  --  Наверное,  потому,  что  я
перестал понимать, кто из нас умирает?

     Рус  со  злостью  проследил  взглядом  за  старым согнутым
иудеем. Тот шмыгнул между кострами стражей,  кланялся  часто  и
много,  ему  что-то  кричали, он отпрыгивал, угодливо улыбался.
Через плечо нес полупустой мешок, а когда заметил возле  костра
Сову, поспешил, на ходу вытащил сапоги, протянул обеими руками:
     -- Вот, великий и славный воевода! Как и заказывали...
     Рус слышал, как Сова прорычал зло:
     -- Вы  ж говорите, что твой бог сделал мир за семь дней! А
ты шил простые сапоги восемь?
     Иудей всплеснул руками:
     -- А ты посмотри на этот мир! И посмотри, какие сапоги.
     Сова   вертел,   щупал,   дергал,   выворачивал   голенища
наизнанку.  Подошли  еще двое, щупали, он отпихивал их локтями.
Наконец Сова кивнул удовлетворенно, сел, прямо у костра заменил
свои вконец стоптанные, прошелся, прислушиваясь, не жмут ли, не
давят. Это юнцам важна красота,  а  зрелому  мужу  куда  нужнее
добротность.
     Иудей  следил настороженно, но страха в лице не было. Сова
наконец кивнул милостиво, бросил ему пару золотых монет.  Иудей
часто  кланялся,  что-то  говорил,  Рус  не  слышал, руки иудея
суетливо рассовывали по карманам монеты, захваченные скифами  в
одном  из  горящих  домов,  а  Твердая Рука взял его за локоть,
указывал то на свои разбитые в дороге сапоги, то на  щегольские
сапоги Совы.
     Слишком  часто,  подумал Рус в который раз, иудеи посещают
стан скифов. Боятся до свинячьего визга, видно по рылам, но все
же лезут, общаются, навещают тех, кто не сумел сразу убежать за
высокие стены града. Убеждают, что тем надо потерпеть, в  Новом
Иерусалиме и так задыхаются от тесноты...
     Ишь,  сапоги  воеводе! Понятно, лазутчики врага. Стараются
выведать, как скифы будут сражаться в поединке. Как будто здесь
что-то тайное. Не может  быть,  чтобы  из-за  золота  рисковали
шкурами.  Хотя по их виду не заподозришь... Не может же быть на
свете народа, который бы так ценил золото?
     Был соблазн распять их всех на виду у стен  града,  узрят,
что  их  хитрости  разгаданы, устрашатся, но, к удивлению Руса,
горячо  запротестовали  воины:  чего,  мол,  страшиться,  пусть
ходят,  забавный  народ...  Еще  больше удивился, когда и Бугай
пробасил укоризненно:
     -- Это что ж, мне свою рабыню держать где-то за  станом?..
Ты чересчур стал страхополохом, Рус.
     И  совсем уж пошатнулся как от удара, когда Моряна сказала
с некоторым смущением:
     -- У  меня  тоже  бывает  гость.  Он  приносит  мне  ихние
притирания.
     -- Что? -- не по