мя руками, но все видели, как Моряна скачет будто дочь грома
на диком коне, одной рукой взмахивает с  легкостью  топором,  а
другой  --  принимает  летящие  стрелы  на щит размером с дверь
сарая.
     Безрукавку из волчьей шкуры она, как и  почти  все  воины,
носила  на  голое тело, только в отличие от мужчин скрепляла на
груди тонким кожаным шнурком, оставляя полоску открытого живота
до поясного ремня, широкого, с двумя швыряльными ножами. Гридни
откровенно  пялились  на  края  молочно-белых  холмов,   втайне
надеясь,  что при очередном могучем вздохе шнурок лопнет. Когда
Моряна вздыхала, шнурок натягивался и дрожал, как тетива,  полы
волчовки  раздвигались  до предела, и тогда умолкали разговоры,
все пялились завороженно... но  Моряна  переводила  дыхание,  и
снова  воображение  дразнили  только  самые-самые краешки белых
курганов.
     Люди Чеха  быстро  и  умело  добивали  раненых.  Уцелевшие
повернули  коней,  но их догоняли, били в спину, пока последний
не пал под копыта.  Те  два  десятка  коней,  которых  Чех  вел
отдельно, не изнурял работой, сейчас показали, что стоят своего
корма.
     Среди раненых с длинным окровавленным ножом неспешно ходил
Бугай,  огромный  как гора, медлительный, чудовищно сильный. Он
переворачивал чужаков, умело вспарывал бока, с треском  выдирал
окровавленную   печень,  еще  трепыхающуюся  в  ладонях,  жадно
пожирал, шумно чавкая  и  подхватывая  широким  языком  струйки
крови.
     Чех  опять  прав,  подумал  Рус  тоскливо.  Он ощутил себя
слабым и маленьким. Опять навлек беду на все  племя,  а  Чех  в
который  раз  спас,  опять все предвидел, рассчитал, даже малый
отряд заграждения, так необходимый на  месте,  все  же  снял  и
послал именно в то место, куда они завели погоню...
     Он  слышал,  как  Чех орал и выговаривал Леху. Тот повесил
голову и даже не оправдывался. Рус тихонько вернулся к женщине.
Она сидела в пыли на обочине дороги. Лицо ее было бледным  даже
под  слоем  грязи,  губу  закусила  от  боли. Рус требовательно
протянул руку, она послушно встала, но охнула и упала на бок.
     Он соскочил на землю, подхватил  на  руки.  Ее  тело  было
легким, странно горячим, ноздри уловили дразнящий запах, сердце
сладко заныло в непонятной тревоге. Он отнес и посадил на коня,
прыгнул  в  седло,  и  все время кончики пальцев подрагивали от
сладостного прикосновения. Возможно, это в  самом  деле  демон.
Суккуб,   так  зовут  демонов,  которые  соблазняют  и  спят  с
мужчинами. О такой женщине-демоне он и мечтал знойными  летними
ночами,  когда  воздух  напоен  ароматом  трав, когда кузнечики
верещат брачные песни, когда  все  паруется,  призывает,  поет,
тешится,  а  он,  сцепив зубы, лишь шепчет себе горячо, что вот
когда завершится Исход, когда выберутся целыми, когда  прибудут
на незанятые земли...
     Женщина  что-то  лопотала,  показывала  пальцем то на свое
нежное тело, то на убитых преследователей. Рус переспросил:
     -- Одеться хочешь?
     Она кивнула, снова указала  на  поверженных.  Рус  бережно
снял  ее  с  седла, ладони задрожали от желания сдавить ее так,
чтобы из нее брызнуло горячим. Женщина коснулась ногами земли и
тут же подбежала к убитому.  Рус  смотрел,  как  она  раздевает
чужака,  нагнулась,  из-под  его  волчовки  вздернутые  ягодицы
оттопырились и слегка раздвинулись.
     В чреслах пробудилась ярая мощь, кровь вскипела от  лютого
желания.  Воины добивали раненых, снимали пояса, сумки, сапоги,
а он ухватил ее  огромными  ладонями  за  пышные  ягодицы.  Она
оглянулась,  но  не  распрямилась,  ее пальцы вцепились в ворот
широкой рубахи  убитого,  и  он  овладел  ею  яростно,  быстро,
неистово,  так  что  его  закрутила дикая судорога восторга, он
вскрикнул мощно,  выдохнул  так,  что  едва  не  поджег  воздух
горячим  дыханием,  с  неохотой  отпустил ее плоть. На ягодицах
остались кровавые пятна, как от крови  убитых,  как  и  от  его
жестких, как черная бронза, пальцев.
     Женщина  отвернулась,  мгновение стояла на дрожащих ногах,
стараясь прийти в себя. Рус видел как она пересилила  себя,  ее
руки   принялись  стаскивать  с  убитого  рубашку.  С  неохотой
рассталась с волчовкой Руса; подошел Бугай, весь красный, будто
вынырнул из озера крови,  оценивающе  поглядел  на  ее  наготу,
подмигнул  Русу. На его широкой, как лопата, ладони трепыхалась
еще живая печень, и Рус жадно ухватил обеими  руками,  вгрызся.
Нежная   теплая   плоть  таяла  во  рту.  Крепкие  зубы  быстро
перемололи мякоть, он ощутил, как по телу  прокатилась...  нет,
пронеслась,  как  табун  диких  коней,  горячая  волна  силы  и
молодости.
     А Бугай взмахнул  топором,  хрястнуло.  На  Руса  брызнуло
теплой  кровью.  Раненый  дернулся  и затих, топор развалил ему
голову, как чурбан. Мозг заполнился кровью, Бугай запустил  обе
ладони  в  череп,  несчастный  еще дергал ногами в предсмертных
судорогах,  а  когда  Бугай  разогнулся,  в  ладонях  колыхался
кровавый  студень  мозга.  Густая  кровь  широко  сбегала между
пальцами, струйками лилась с локтей.
     -- Это был их вожак, -- объяснил он довольно. --  Храбрый!
Будешь, племяш?
     Рус  покачал  головой.  Печень  убитого врага поедал, того
требует воинский ритуал, да и вкусно, а теплый мозг  ел  только
однажды,  не  понравилось,  да  и  не  считает убитых такими уж
умными, чтобы прибавлять их мозги к своим. Другое  дело  печень
-- и  вкусно,  и  насытишься  враз. К тому же убитый становится
твоей кровной родней, вредить не сможет ни по ночам, ни на  том
свете.
     -- Может быть, она? -- предложил он, указав на женщину.
     Бугай  поморщился,  он  слыл  самым  добрым из силачей, но
женщинам не дано благородное вкушать плоть убитого  врага,  так
гласит Покон. К счастью, сама женщина поняла, покачала головой.
В ее темных глазах Рус уловил сильнейшее отвращение.
     Она  наконец  стянула рубаху, там пламенели красные пятна,
портки стаскивать не решилась, впрочем, рубаха достигала  почти
до колен. Ноги ее были длинные, стройные, непривычно смуглые.
     Бугай одобрительно кивнул:
     -- Хоть  и  рисково, но красивую девку умыкнул. Что за нее
хошь?
     -- Дядя, я для себя увел, -- отрезал Рус.
     -- Ну, это счас... А через  неделю?  Хошь,  свой  нож  дам
взамен?
     -- Нет,  -- отрезал Рус. Он ощутил раздражение, хотя Бугая
уважал и никогда не ссорился. -- Даже не думай!
     Он подхватил ее, пальцы оставили на рубахе новые  кровавые
следы, а когда закидывал на коня, полотняный край задрался, и в
чреслах  снова  возникло  острое желание, да такое мучительное,
что взвыл в голос. Не на коне же брать? Чех и так в ярости.
     Женщина чуть приподняла голову, он ощутил, как  взгляд  ее
темных  глаз  изучающе  пробежал  по его лицу. В ее глазах было
понимание и сочувствие, но оставался  страх,  будто  находилась
рядом  с  опасным зверем. А ему как раз сейчас вдруг захотелось
не выглядеть опасным зверем,  как  должен  вообще-то  выглядеть
мужчина.
     Бугай  хмыкнул,  но  когда  Рус  оглянулся,  его  дядя уже
оценивающе оглядывал одного из поверженных. Тот  тяжело  дышал,
зажимал  обеими  ладонями  рану.  Глаза его с ужасом следили за
приближающимся гигантом, у того из уголков рта текла  кровь,  а
вид  был  страшен.  Бугай  поморщился, парень сражался слабо, у
такого и печень, и мозг как  у  зайца...  уже  взялся  за  луку
седла,  но  взгляд  упал  на длинные густые волосы. В них алели
яркие ленточки с мелкими бусинками.
     -- Красиво, -- одобрил он.
     Женщина дернулась, когда  чудовищный  воин  приблизился  к
поверженному  с ножом в руке. Сверкнуло лезвие. Парень закричал
страшно,  отчаянно.  Бугай  деловито  придавил   его   коленом,
хладнокровно  провел  ножом по лбу, за ушами, дернул за волосы.
Послышался треск. Бугай выпрямился с  окровавленной  добычей  в
руке.
     Парень  корчился,  хватался  за  страшную,  странно  лысую
голову. Там среди крови вздувались  вены,  пульсировали,  кровь
стекала  тяжелыми  густыми  каплями,  а  Бугай  вернулся к коню
довольный:
     -- Сивка мой, ушастенький! Теперь  тебя  не  закусают  эти
бесовы слепни...
     Рус  неуклюже  взобрался  на  коня, загнутый передок седла
мешал, и все мешало.  Конь  шагнул,  и  женщина  качнулась,  ее
прижало  к  его широкой, как небесная твердь, груди. Он стиснул
челюсти, чтобы не взвыть  от  тоскливого  желания  швырнуть  ее
прямо в дорожную пыль и снова насытить свою страсть.

     Глава 4

     Из  пыльного  облака  вынырнул  покрытый  пылью скорченный
труп. Немного погодя Рус увидел сразу двух, старика и  старуху.
Они  лежали  поперек  дороги,  обхватив  друг  друга.  Их  лица
припорошила пыль, но Русу показалось, что оба и сейчас  смотрят
с любовью друг на друга.
     Чех  что-то  проворчал,  Рус  виновато пригнул голову. Еще
дальше лежал ребенок, худой и уже голый. Кто-то снял с умершего
одежду. Ночи все еще по-весеннему холодные, другие дети зябнут.
     Женщина на его груди  завозилась,  устраиваясь  поудобнее.
Она  как  чувствовала,  что  ее  спаситель  терзается, вдруг да
ребенок  уцелел  бы,  если  бы  он  не  отвлек  часть  сил   на
бессмысленные  для сохранения племени скачки, драки и похищение
чужой и ненужной им женщины.
     Лех вскрикнул, указал влево. От  дороги  поспешно  уходил,
шатаясь и падая, грузный полуголый мужчина.
     -- Кровавая Секира! -- вскрикнул Лех.
     Человек  упал,  попробовал подняться, но руки подломились,
он пополз, яростно извиваясь как ящерица. Лех поспешно повернул
коня в его сторону. Чех обронил мертвым голосом:
     -- Оставь.
     -- Но это великий воин...
     -- Оставь, -- повторил Чех с такой натугой, будто  сдвигал
чудовищный валун.
     Рус  смотрел  то  на  Леха, то на Чеха. Какое-то понимание
шевельнулось в душе, но спросил почти враждебно:
     -- Почему? Он умрет прямо в пыли!
     -- Но не с женщинами и стариками, -- ответил  Чех  мрачно.
-- Он хочет умереть по-мужски.
     Копыта  глухо  стучали  по  твердой как камень земле. Пыль
едва-едва успела осесть  после  повозок,  сейчас  вздымалась  с
легкостью,  сразу забивала ноздри, обволакивала лицо, проникала
в грудь и  душила  изнутри.  Далекая  фигура  воина  постепенно
отдалялась, замирала. Он был жив, но двигался все слабее. И сил
не  осталось, и видел с облегчением, что за ним не побежали, не
потащат обратно на телегу,  не  будут  поить  горьким  отваром,
сгонять  зеленых  мух, а их глаза все равно будут говорить, что
он обречен, а они, усталые и измученные, себе  на  беду  просто
затягивают минуты прощания.
     -- Он так решил, -- сказал Чех сурово. -- А решение мужчин
надо чтить.
     Он  пришпорил  коня.  Лех проводил старшего брата взглядом
искоса, оглянулся, вид был виноватый. Рус печально молчал.
     -- Он явно чует, что на этот раз не выжить, -- сказал  Лех
без  всякой нужды. -- Говорят, в такое время боги дают человеку
видеть многое. Уже то, что видят сами, а  смертным  недоступно.
Он  не  хочет,  чтобы  копали  могилу те, у кого сил не намного
больше.
     Он объяснял, хорошо понимая, что брату  все  ясно,  как  и
ему, но больно видеть смерть богатыря, который не просто гибнет
в  бою  -- обычное дело мужчин, а ускоряет свою смерть вот так,
зная, что останется непогребенным, глаза  выклюют  вороны,  что
уже  злорадно  каркают  вблизи, а мясо с костей сдерут голодные
волки, а потом разгрызут и размечут по степи кости.
     Женщина все сильнее прижималась к его груди. Волосы черным
водопадом струились по телу, скрывая лицо, и он не мог сказать,
сомлела от усталости, страха и волнений или же просто  заснула,
спряталась   от  этого  жестокого  прекрасного  мира,  где  все
принадлежит мужчинам, которые по праву силы  приходят  и  берут
то,  что  захотят,  а  кто противится -- погибает, аки барсук в
половодье.
     Они постепенно  втягивались  в  середку  пыльного  облака.
Когда ветер чуть сменился, отнес в сторону, Рус увидел подводы.
Его  повозки  тащились  последними. Так уж получилось, что Чех,
как старший брат, возглавил Исход,  он  прокладывает  дорогу  в
неведомые  земли,  следом  тащатся  повозки  Леха с его родней.
Никто не выбирал, кому идти сзади, но  со  стороны  Руса  родня
прособиралась дольше всех, да пока убедили своих друзей, что им
тоже  не  поздоровится,  когда  Коломырда  дознается  о бегстве
опасной родни...
     Рус в последнем усилии заставил усталого  Ракшана  догнать
крытую  повозку.  От резкого движения ранка на плече раздвинула
створки,  как  раковина.  Женщина  очнулась,  как  завороженная
смотрела  на  струйку  алой крови. Она скапливалась во впадинке
ключицы, побежала вниз и юркнула под мышку.
     Не зная языка, она тронула великана за руку, робко указала
на кровь.  Рус  повернул  голову  и  смешно   перекосил   лицо,
рассматривая. Засмеялся, поняв, макнул в кровь кончики пальцев:
     -- Заживет!.. На победителях любые раны заживают враз.
     Он   поднес   красные  пальцы  к  губам,  лизнул.  Женщина
передернулась. Брови ее взлетели, в глазах  появились  знакомые
Русу страх и отвращение.
     Рус сказал грохочуще:
     -- А  с  такой  добычей...  Да  на  мне к утру зажили бы и
смертельные раны!
     Баранья шкура полога отодвинулась, блеснули задорные глаза
Заринки,  младшей  сестры.  Ей  шестнадцать  весен,  она  вовсю
строила   глазки,   подмигивала  взрослым  воинам,  выгибалась,
показывая тонкий стан и округлившуюся грудь.
     -- Гой ты еси, братец, -- охнула она, -- кто это с тобой?
     -- Я отнял ее у бога, -- сказал он гордо.  --  Теперь  это
моя добыча.
     Заринка  распахнула  полог шире. Возница, молодой отрок по
имени  Буська,  натянул  поводья.  Кони  охотно   остановились.
Буська, как и Заринка, вытаращил глаза:
     -- Вот это да! Она... человек?
     -- Еще не знаю, -- буркнул Рус.
     Ему показалось, что земля качнулась под ногами его верного
Ракшана.  Трое суток не покидает седла, но все же раньше такого
не случалось. Видать, ослабел  чуть,  все-таки  трое  суток  ни
крошки во рту.
     Он  снял спящую женщину, она вздрогнула в его руках. Глаза
раскрылись  в  испуге  такие  огромные,  что  он   остановился,
страшась спугнуть чудный миг, сладостный и тревожный, ибо жизнь
его  круто менялась, он чуял это, как лесной зверь, но выразить
не мог, язык воина не  знает  таких  слов,  а  из  повозки  уже
требовательно протянула руки Заринка, единственная сестренка.
     -- Укрой ее, -- сказал Рус тихо. Он перегнулся через край,
опустил  спасенную  на  груду  шкур.  Она осмотрелась еще более
дико, ее взгляд упал на Руса, страх сменился немой мольбой. Она
что-то сказала на чужом языке. Рус успокаивающе  толкнул  ее  в
плечо.   Она   опрокинулась   на   шкуры.  Заринка  засмеялась,
придержала за плечи, не давая встать.
     -- Отдыхай, -- сказал Рус. Он раздвинул губы, с удивлением
понял, что это удается без усилий. Сейчас не мог бы рыкнуть или
грозно нахмурить брови, даже  если  бы  сильно  постарался.  --
Пусть спит. Я приду ночью.
     Заринка сказала потрясенным шепотом:
     -- Еще бы! Она... просто необыкновенная. Она... человек?
     -- Что  все  об этом спрашивают? -- огрызнулся Рус. -- Мне
что за дело?

     Отступающее под натиском ночи солнце, багровые от  усилий,
в  отчаянии  поджигало  горящими стрелами облака. Те вспыхивали
красным, пурпурным,  освещая  запад  небесного  свода  зловещим
заревом  гигантского  пожара. Ночь замедляла натиск, боролась с
пожарами, а те разгорались страшно, на  полнеба.  Багровый  шар
уже  опустился  за  край,  а  облака  все  еще полыхали жутко и
обрекающе. Огонь буйствовал, охватив  ту  половину  неба,  куда
двигались  всадники.  Мужчины  мрачно и тревожно глядели поверх
конских ушей.
     Лех  ехал  рядом  с  Русом,  багровое   сполохи   освещали
неподвижное,  будто вырезанное из красного гранита лицо. Нижняя
челюсть чуть выдвинулась вперед. Средний брат постоянно готов к
схватке,  сшибке,  двобою.  На   голых   плечах,   похожих   на
обцелованные    морем    валуны,    вздувались   тугие   мышцы,
перекатывались,  ненадолго  успокаивались,   для   того   чтобы
внезапно  проявиться  где-нибудь так хвастливо, что было видно,
как все тело Леха ищет повод для драки.
     -- К добру ли,  --  сказал  он  негромко,  но  Рус  почуял
затаенную опасность. -- Прем, как в море крови!
     -- Это  будет  чужая  кровь,  -- ответил Рус. Он старался,
чтобы голос звучал уверенно.
     -- Да-да, конечно, -- согласился Лех. Он  молодецки  повел
плечами,  но  оглянулся  с опаской. Сзади в окружении бояр ехал
суровый и насупленный Чех. Вряд ли так думает их старший  брат,
который  старается  все  предусмотреть,  все  учесть,  все беды
обойти загодя.
     Верхние облака, их  подожгли  первыми,  уже  подергиваются
багровым,  как  горящие  угли  костра,  что  из раскаленно алых
переходят  в  пурпур,  затем  багровеют,  а  в   конце   концов
покрываются пеплом.
     -- Что он сказал? -- прошептал Рус.
     Он  подал  коня к Леху, они ехали, касаясь стременами. Лех
оглянулся в ту сторону, где чернела массивная  фигура  старшего
брата.  Ответил тоже шепотом, хотя Чех был на расстоянии полета
стрелы:
     -- Считает, что женщину лучше оставить.
     Сердце Руса оборвалось.
     -- Почему?
     -- Во-первых, за нами могут выслать погоню  по-настоящему.
Уж  на  сменных конях, с запасом еды, чтобы не останавливаться.
Далеко  ли  уйдем  на  ветхих   повозках?   Во-вторых,   волхвы
поговаривают,  что  ты  вызвал  гнев  чужого  бога, через земли
которого едем... Надо сказать, я этого тоже побаиваюсь.  Не  до
свинячьего писка, но все-таки колени иной раз...
     Рус поежился, по спине пробежала невидимая ящерица, щекоча
холодными, как могила, лапами:
     -- Я тоже. С богами как-то еще не дрались.
     -- А  в-третьих,  -- закончил Лях, -- старики считают, что
ты вырвал из рук волхвов вовсе не человека. Это демон ночи.  Не
зря  же  у  нее  такие  темные  как ночь глаза, а волосы чернее
вороньего крыла!
     Рус молчал убито. Он сам чувствовал злое  колдовство,  ибо
демоны  ночи  отвратительны, как и все в ночи, как ночные птицы
вроде сов  и  сычей,  как  летучие  мыши,  нетопыри,  мертвецы,
встающие  из  могил...  ибо  ничем,  кроме  колдовства,  нельзя
объяснить ту странную власть, которую имеет  эта  женщина,  или
это  существо.  Куда бы не поворачивался, он чувствует, в какой
она стороне, даже  спиной  ощущает  ее  взгляд,  настойчивый  и
обволакивающий.
     -- А ты как считаешь? -- спросил он тихонько.
     -- Не  знаю, -- признался Лех. -- Может быть, она демон...
Хотя с другой стороны, ну  и  что?  Не  всякому  выпадет  удача
схватить демона в объятия и затащить на ложе.
     -- Лех, ты серьезно?
     -- Как Род свят, -- заприсягнулся Лех. -- Кто из мужчин не
мечтал  о  чем-нибудь  таком, этаком... необыкновенном! Как она
тебе показалась?
     -- Как будто окунулся в кипящее масло, -- признался Рус.
     -- Ух ты!
     -- Я не знаю, что со мной происходит. Мало ли у  нас  было
женщин? Но я вижу перед глазами только эту. Почему, не знаю.
     -- Колдовство? -- предположил Лех.
     -- Наверное.  Но  я не хочу ему противиться. И мне не надо
отворотного зелья. Это так  здорово  и  непривычно,  когда  так
сладко  щемит  сердце!  Я  такой  восторг испытывал, лишь когда
сразил в поединке троих братьев Красного Быка. Тогда  я  вырвал
их  печени  и сожрал на глазах всей ихней родни! О, какая на их
лицах  была  бессильная  ненависть,  когда  я  жрал  их  плоть,
разбрызгивал  по  току,  а  их  богатыри  лежали  с распоротыми
животами!.. Я мог по праву взять их жен  и  детей,  забрать  их
дома  и  скот, но я получил больше радости, когда стоял на току
весь залитый кровью и вздымал к небесам  окровавленную  палицу,
где до края рукояти налипли мозги и волосы...
     Лех протянул уважительно:
     -- Если  так,  то  это  мощно. Сразить врага и сожрать его
печень -- это радость богов. Если чем-то схоже -- тебе повезло.
Ты вдвое богаче на радости. Но