ли лес, распахали поля, насадили сады, провели  каналы
и настроили городов... А это верно, что когда вы вторглись в их
прекрасные  земли,  то не только убили всех до единого, но даже
срубили все деревья, засыпали колодцы и каналы?
     Соломон  побледнел.  Он  даже  дыхание  задержал,   словно
пережидал  боль,  не  давая  ей вырваться стоном. Рус молчал, в
груди шелохнулось  странное  сочувствие,  но  поспешно  задавил
недостойную воина жалость.
     -- Да,  -- прошептал Соломон подавленно. -- Это были мы...
Тысячи лет тому, но все же мы. Дни нашего жестокого детства. Но
мы помним о детстве... чтобы расти, взрослеть.
     Рус усмехнулся:
     -- Сейчас твой народ повзрослел?
     -- Да...
     -- Даже постарел, -- сказал Рус с жестоким презрением.  --
И я думаю, что пришло время ему умереть.
     В шатре повеяло могильной сыростью. За их спинами тихонько
ахнула Ис. Слышно было, как она отступила, часто дыша. Звякнула
выпавшая из ее рук миска.

     Глава 42

     За  пологом  послышались  шаги.  Рус  узнал пришлепывающую
походку Корнила. Верховный волхв ходит как гусь, что только что
выбрался  из  воды  и  неспешно  шлепает  по  берегу,  на  ходу
подергивая задом, отряхивает воду.
     Блеснул  яркий свет, темная фигура на мгновение застыла на
входе. Старый волхв всматривался  в  полумрак,  затем  степенно
поклонился  Русу, с холодным безразличием кивнул Ис, а Соломону
пробормотал что-то вроде "Шолом алейкум", на что  старый  волхв
иудеев ответил "Алейкум шолом".
     -- Что  так  сумрачно,  --  сказал  Корнило.  Он присел на
лавку, оглядел всех острыми глазами. -- На дворе солнце,  а  вы
тут как сычи!
     -- Да вот говорили о взрослости, -- усмехнулся Рус.
     -- О взрослости? -- не понял Корнило.
     -- Три   поколения,   --  объяснил  Соломон  невесело,  --
отделяют нищету от голытьбы. Так говорят наши пророки.
     -- Как это? -- не понял Рус. -- Что-то мудрено.
     -- Каждый род, увы, жизнеспособен  в  трех  поколениях.  А
потом  вырождается.  В начале обычно стоит нищий герой, который
совершает  подвиги,  завоевывает  богатства,  затем  его   дети
умножают, внуки начинают тратить, а правнуки уже снова нищие...
И  так  повторяется  снова  и  снова. Все возвращается на круги
своя. До бесконечности.
     Рус сказал с презрением:
     -- Тебя послушать, вовсе жить не захочешь!
     -- Во многих знаниях много горя, -- ответил Соломон.
     -- Так не лучше ли вовсе без  знаний?  --  воскликнул  Рус
горячо.  --  Зато кровь как живой огонь струится в жилах, а как
здорово прыгнуть на  дикого  коня  и  скакать  навстречу  заре!
Просто потому, что душа зовет, сердце требует! Схватить скалу и
прижать  к  груди,  и  чтобы  стала горяча, и чтобы любить яро,
сражаться яро, жить --  яро!  Неужто  ваши  первые,  откуда  вы
пошли, жили не так?
     -- Да,  так...  Но  тогда  мир был моложе. А сейчас, как я
понимаю, начинается новое великое переселение народов.  Сколько
их  уже  было!  Молодые  сильные племена ищут новые земли... Но
увы, на земле, похоже, уже не осталось незанятых  земель.  Даже
наш  первый  народ, ведомый Моисеем, когда бежал из египетского
плена, пришел в землю обетованную, уже занятую народом, который
жил там сотни и сотни лет. Если не тысячи. Мы были в  отчаянии,
но  отступать  было  некуда.  Мы объявили тот народ нечестивым,
чтобы хоть как-то оправдать нападение, была великая война, наше
племя победило ценой гибели двух третей наших  людей.  Конечно,
всех   местных   не   истребили.  Это  было  только  с  первыми
захваченными городами... Их приносили в жертву целиком!  Но  мы
страну  ханаанскую завоевывали сорок лет. И уцелевшие ханаане и
явусеи жили среди нас и влили свою кровь в жилы нашего народа.
     Русу  почудилось,  что   старый   волхв   иудеев   пробует
припугнуть  его  воинской  мощью  и  свирепостью своих предков.
Нахмурился, не зная, как ответить резко, но и  чтобы  не  очень
обидеть старого человека.
     Корнило,  похоже, тоже уловил что-то угрожающее, кашлянул,
сказал, как бы продолжая речь Соломона:
     -- А потом на те земли пришли наши прадеды... Я  говорю  о
детях Скифа. Двадцать девять лет...
     -- Двадцать  восемь,  -- поправил Соломон, к радости Руса,
сразу насупившись и помрачнев.
     -- Пусть   двадцать   восемь,   --   согласился    Корнило
великодушно, он упивался победой, -- двадцать восемь лет скифы,
захватив  Палестину...  как  и  другие  многие  страны Востока,
правили всеми теми землями и местными народами.  Брали  в  жены
местных женщин, плодили детей без числа. А когда через двадцать
девять лет...
     -- Двадцать восемь, -- сказал Соломон безучастно.
     -- Гм...   так   вот,   многие   остались,   не   захотели
возвращаться на Север. Да и постарели  многие,  к  тому  же  --
семьи,   дети,   огород,  коровы...  Целые  города  скифов  там
остались! До сих пор, говорят, там кладбища  наших  предков  на
том  берегу  Иордана  поболе  местных.  Так  что  нет больших и
сильных племен, единых по крови.  Это  только  малые  так...  А
сильные едины не кровью, а духом. Потому и сильны.
     Рус  уловил  одобрительный намек, мол, не зря младший брат
Чеха принял беглых из каменоломни. Там были не только скифы.  В
плен  к  Пану  попадали из разных племен, но что с того теперь?
Уже и скифов не осталось -- только русы с бритыми головами.
     Соломон зябко передернул плечами:
     -- Мы все родились здесь, другой жизни не знали. Мы только
читаем в старых книгах, что наши предки жили в землях,  где  не
бывает зимы, где никто не видел снега... Я представляю, в какое
отчаяние  впали  наши  бежавшие  от  истребления  предки, когда
увидели, как становится все холоднее  и  холоднее,  как,  к  их
изумлению  и  ужасу,  с  неба  посыпались белые перья, а вода в
ручьях превратилась в твердый прозрачный камень!
     -- Все-таки вы сумели выжить, -- сказал  Рус  с  невольным
сочувствием.
     Соломон посмотрел на него остро:
     -- А  знаешь  ли,  сколько  десятков тысяч бежало, сколько
погибло в дороге, сколько лет мы добирались сюда, углублялись в
эти дебри, все время теряя людей? И  когда  добрались  до  этой
земли, нас оставалась совсем горстка!
     Удивление,  уважение  были  в  синих  глазах князя скифов,
потом же, к удивлению Соломона, появилось сомнение:
     -- Все ваше племя... потомство той горстки?
     -- Да.
     Он посмотрел по сторонам. Голос стал тверже:
     -- Ты в чем-то врешь. Как все племя может знать  всю  вашу
историю? Знать о разных странах?
     -- Огонек,  --  ответил  Соломон  тихо.  --  Мы  сохранили
огонек.
     -- Не понял, -- признался Рус.
     -- По нашему обету с богом мы обязаны быть грамотными. Все
до единого человека. И когда племя убегало, мы  несли  с  собой
книги.  Когда  в  эти  земли добрались первые беглецы, половина
груза были книги. И наши дети, что родились здесь,  выросли  не
лесными  жителями.  Мы  не  стали  новым племенем! Мы не хотели
становиться новым, понимаешь?..
     Рус подумал, покачал головой:
     -- Не понимаю. Дело не в том, чтобы стать родоначальником,
прародителем, по имени которого будет назван целый народ.  Хотя
это страстно жаждется каждому мужчине.
     -- Понимаю, -- согласился Соломон. -- Еще как понимаю.
     Глаза  его на миг затуманились, и Рус подумал внезапно, не
посещала ли и этого волхва мысль  увести  пару  молодых  баб  в
дремучий  лес  да  заложить  из  своих  детей новое племя, дабы
осуществить все мечты, дабы  дети  осуществили  его  желания  и
стремления...
     -- Дело  в том, -- продолжил Рус уже мягче, -- что дети --
чистые души. Куда повернешь, туда и пойдут. А в старом  племени
слишком  много советчиков! И повернуть ко злу куда легче, чем к
добру.
     -- Понимаю, -- повторил Соломон. --  Но  есть  страх,  что
такое новое будет лишь повторением старого. А думать это старое
будет,  что  творит  вовсе  небывалое!  И все вернется на круги
своя. И человек останется таким же. Не станет лучше.
     Он поднялся, поклонился.  Корнило  тоже  встал,  сказал  с
некоторым смущением:
     -- Княже,  он  обещал  показать мне, как они останавливают
кровь. Хоть и тупой народ, но вдруг какую малость знает, что мы
невзначай просмотрели? А волхв, если хочет  быть  мудр,  должен
пить  из  любого  родника.  А придется -- из лужи тоже, как вот
сейчас.
     Рус развел руками:
     -- Давай, только в луже вода может быть  вовсе  гнилой.  А
ты,  старик,  много  сомнений вызвал во мне. Я вижу, и твой бог
требует, чтобы вы, иудеи, стали лучше. Тем более такое  требуют
наши боги, ибо мы -- лучшие! Но они только требуют... Дороги же
не  указывают.  Иди,  я  скоро  приду.  И  поговорим, как верно
устроить ристалище богам на потеху, людям на славу,  витязям  в
честь!
     Соломон молвил, уже откинув полог:
     -- Выбирать дороги боги оставили нам.

     Иудеи  ревностно  охраняли  ворота, даже своих впускали не
сразу, на ночь  запирали.  Но  Буська,  подсмотрев,  что  Бугай
побывал в граде врага и вернулся цел, ночь не спал, извертелся,
а когда забрезжило утро, уже седлал коня.
     -- Ты куда собрался? -- рявкнул Рус.
     -- Я...  я...  --  пролепетал  Буська,  --  мне  бы  на их
муравейник поглядеть! Говорят, у них там и двухголовые есть...
     -- Дурень, -- сказал Рус с отвращением. -- Их скоро сотрем
с лица земли, как никчемный род.
     -- Потому и хочу успеть!
     Неожиданно сзади его плечи обхватили тонкие  руки.  Ноздри
уловили  милый  запах. Голос шепнул в самое ухо, щекоча теплыми
губами:
     -- Пусть  посмотрит.  Ты  так  спешишь  сделать  из   него
сурового воина, а он еще ребенок! Позволь ему смотреть на мир.
     Осчастливленный  Буська  стрелой  взлетел  в  седло.  Конь
радостно  заржал,  застоялся  за  ночь,  встал  на  дыбки  и  с
удовольствием помесил воздух крепкими копытами.
     Рус проводил его насмешливым взглядом:
     -- Двухголовые... Чуд-юд ему подавай!
     -- Рус, он ребенок...
     -- Он  уже  убивал  в  бою,  --  возразил  он. -- По нашим
правилам, мальчик считается мужчиной не раньше чем убьет  троих
воинов.  Я слышал, что бывали и такие, что доживали до старости
в мальчиках. Сам не видел, не стану  клясться.  Но  Буська  уже
срубил в бою четверых иудеев.
     -- Он ребенок...
     Обернувшись, он схватил ее в объятия:
     -- Это ты мой ребенок!
     Ее голос был тихим и потерянным:
     -- Мы все дети... заблудившиеся дети на этой земле.

     Буська  подскакал  к воротам, с верха стены за ним следили
десятки настороженных глаз. Он гордо выпрямился и вскинул руку:
     -- Говорит воин племени русов!
     На  стене  долго   разговаривали   между   собой.   Буська
извертелся  в  седле.  Наконец  появился один в простой одежде,
крикнул на ломаном языке скифов:
     -- Кто... и зачем?
     -- Воин племени  русов,  --  повторил  Буська  громче,  он
ненавидел  свой  звонкий  детский  голос,  старался  подпустить
взрослой хрипотцы, -- изволил приехать в гости к  Исхаку,  сыну
Нахима.
     На  стене снова долго шептались, бросали на него курьезные
взгляды. Похоже,  долго  не  могли  понять,  кто  такой  Исхак,
наконец  сверху закричали вниз, ворота заскрипели, створки чуть
раздвинулись.
     Буська, с сильно бьющимся сердцем, пустил коня  вперед.  В
груди  то все сжималось от страха, то там начинало колотиться в
отчаянной решимости въехать в  стан  врага,  все  увидеть,  все
запомнить,  рассказать Русу о слабых местах в Новом Иерусалиме,
граде презренного врага. А  то  они  шастают  даже  в  воинском
стане,  все  вызнают,  русы же ничего не знают, а Бугай на то и
Бугай: не помнит, где у него правая, а где левая!
     Я буду героем, напомнил себе твердо. Я вызнаю их тайны!
     Когда конь пошел по тесной улочке, уже не осталось иудеев,
знающих людской язык, все жевжекают на своем свинячьем.  Буська
даже не пытался расспрашивать, только дивился странным одеждам,
тесным улочкам, тесно прилепленным один к другому домам.
     Его  о чем-то спрашивали, он твердил: "Исхак, сын Нахима",
ему указывали направление, он поворачивал коня,  и  так  плутал
долго,  но  не  терзался,  ибо  чем  больше лазутчик узрит, тем
больше ему честь и хвала.
     На него смотрели  со  страхом  и  удивлением.  Шарахались,
издали  уступали дорогу. Он надменно смотрел поверх голов, даже
взор сделал гордо недвижимым, только уголками глаз цепко хватал
все и, как белка, суетливо рассовывал во все уголки памяти.
     Народу много, отметил сразу. И на  улицах,  и  во  дворах,
откуда  слышны  и  голоса,  и стук больших молотков по металлу.
Куют оружие, понятно. Пахнет горелой окалиной,  жженым  маслом:
тоже понятно -- окунают раскаленные мечи для крепости.
     Конь  под  ним  ступал мощно, уверенно. Буська с гордостью
видел, что сам держится как сокол среди серых утиц, так  и  его
конь  среди  невзрачных лошадок иудеев будто Змей Горыныч среди
коров, да и то немаловажно, что сам он на  таком  коне  выше  и
шире в плечах местных взрослых мужчин.
     Он  начал  покрикивать,  подпустив  в  голос повелительную
нотку:
     -- Исхак! Исхак, сын Нахима!
     От него прыгали в стороны, тряслись,  судорожно  указывали
пальцами.  Часто -- в противоположные стороны. Наконец подъехал
к низкому забору, с высоты седла видел, как  во  дворе  десятка
два  мальчиков  сидели  тихо  и  смирно  как мыши, у каждого на
коленях свитки тонкой телячьей кожи. Каждый что-то бормочет под
нос, раскачивается всем телом.
     Мороз  пробежал  по  телу  Буськи.   С   магией   еще   не
сталкивался,  но  на то и дикие народы, чтобы здесь ее найти, и
он, преодолевая дрожь в горле, заорал во всю мощь:
     -- Исхак! Исхак, сын Нахима!
     По  ту  сторону  забора  раздался  визг.  Все  вскакивали,
подпрыгивали,  разбегались.  По  всему двору разлетелись клочья
кожи.  Один  из  мальчишек  на  бегу  запнулся,  словно  что-то
сообразив,   повернул   перекошенное   страхом   лицо.   Буська
приветливо помахал ему рукой.
     Мальчишка,  это  и  был  Исхак,  остановился,  борясь   со
страхом,  но  потом,  видимо  сообразив,  что  он дома, а чужак
явился один, робко приблизился к забору. В глазах были все  еще
страх  и недоумение. На крыльцо выскочил взрослый, его окружала
визжащая  детвора,  цеплялась  за  его  одежду.  Все  верещали,
дергали, прятались за спину.
     Буська снова помахал рукой:
     -- Шолом! Я приехал в гости.
     Он  подбоченился,  зная, что долг гостеприимства свят. Нет
такого народа, который не должен бросить все и тут же  начинать
ублажать гостя, поить и кормить, а уж потом спрашивать: по делу
аль  просто  так  забрел.  А  уж  надолго  ли  --  так  и вовсе
спрашивать запрещено богами.
     Исхак смотрел исподлобья, в чем-то  колебался.  С  крыльца
крикнул  взрослый.  Исхак  ответил тонким птичьим голосом. Дети
заверещали громче. Взрослый сказал резче, злее,  Исхак  повесил
голову, отвечал коротко, виновато.
     Буська   решил,  что  пора  сделать  вид,  что  ему  такое
отношение оскорбительно, вытащил свою гордость  --  меч-акинак,
положил лезвием на края забора и крикнул:
     -- Клянусь  небом,  чьи  заветы  нарушены! Если не выйдешь
сейчас ко мне, ибо я твой гость, я прокляну этот муравейник.
     Исхак  торопливо  прокричал,  переводит,   понял   Буська,
взрослый  всплеснул  руками,  что-то  прожевжекал  печально и с
ноткой поражения, а Исхак впервые  улыбнулся.  Ответил  уже  на
ломаном скифском:
     -- Ты мой гость, отважный скиф.
     -- Я  Рус,  --  гордо  поправил  Буська,  --  а зовут меня
Буська.
     -- Буська, -- повторил Исхак. -- Буська, я сейчас выйду на
улицу, мы поедем к моему дому...
     Буська видел дальнюю калитку, но как не  похвастать  силой
рук, он ухватил Исхака за шиворот, крикнул, смеясь:
     -- Давай прямо сюда!
     Потянул  мощно,  даже  конь  уперся  всеми четырьмя, Исхак
торопливо полез через забор, но Буська уже перекинул его на эту
сторону. Вдогонку что-то кричали со двора. Исхак едва удержался
на ногах, отряхнулся, на Буську смотрел со страхом и уважением:
     -- Ну ты и голиафчик...
     -- Кто это? -- спросил Буська подозрительно.
     -- Богатырь был такой, -- сказал Исхак поспешно, --  очень
сильный!
     -- А-а-а-а, тогда ладно. Чем ты занимался?
     Он  соскочил  на  землю,  с  удовольствием чувствовал, что
намного сильнее, выше, шире,  а  этот  иудейчик,  хоть  и  чуть
старше,  это  видно,  все же мельче, вырос как кот на карачках,
явно в щенках заморен.
     -- Занимался, -- ответил Исхак с запинкой. -- Занимался...
это значит, учил знаки.
     Он медленно двинулся, робко посматривая на грозного гостя,
вдоль улицы. Буська коня вел в поводу, прохожие  прижимались  к
стенам,  давая  дорогу.  На  всех  троих  смотрели со страхом и
изумлением.  Даже  на  коня,  что   гордо   вскидывал   голову,
потряхивал  роскошной  гривой. Мышцы играют, смотрит с вызовом,
готовый драться со всеми жеребцами этих земель.
     -- Знаки, -- протянул Буська понимающе. --  Мы  тоже  учим
знаки.  Которые  оставляет  рысь,  какие куница. Умеем отличать
знаки молодого волка от старого...
     Исхак усмехнулся:
     -- Не такие...
     -- А что?
     -- Знаки... Ну... совсем другие. Как хорошо, что у вас  их
нет. Буквы, из них составляют слова.
     -- Слова?  --  удивился Буська. -- Зачем составлять слова,
когда их можно знать и несоставленные?
     Исхак сказал в затруднении:
     -- А книги? Книги из букв.
     Буська подозрительно смотрел на печальноглазого мальчишку.
Решил было, что иудейчик  втайне  насмехается,  морочит  голову
незнакомыми  словами,  но  после размышления отверг подозрение.
Побоится, хиляк.
     -- Что такое книги?
     -- Книги, -- объяснил Исхак, -- это... гм...  словом,  как
вам хорошо, что у вас нет!
     -- А что так?
     -- Да заставляют заучивать эти знаки.
     -- Тяжко?
     -- Очень  тяжко,  --  пожаловался  Исхак.  --  Ты  даже не
представляешь,  насколько  тяжко.  Голова  пухнет,  будто  туда
вогнали большую занозу.
     В глазах Буськи появилось отвращение.
     -- Бедный  вы народ... И очень глупый. Хоть сказали, зачем
тебе они?
     -- Чтобы читать старые книги. Ну, читать  --  это  слышать
то,  что  сказали  твои  умершие  родители, предки, прародители
нашего народа.
     Буська вспыхнул:
     -- Смеешься? Разве такое возможно?
     Его пальцы сжались на рукояти кинжала.  Исхак  подпрыгнул,
глаза стали дикими:
     -- Погоди!..  Не  веришь?..  Ах  да...  Погоди,  я  сейчас
докажу. Сейчас, сейчас...
     Буська недоверчиво смотрел, как Исхак быстро огляделся  по
сторонам, нацарапал какие-то закорючки на клочке бересты, сунул
ему в руку:
     -- Пойди отдай во-о-он той девчонке!
     -- Зачем? -- спросил Буська подозрительно.
     -- А  я написал, чтобы она наступила тебе на ногу, а потом
дернула за левое ухо.
     Буська рассердился:
     -- Опять издеваешься?
     -- Да ты что? -- испугался Исхак. -- Ну,  хочешь,  напишу,
чтобы  дернула за правое? Или стукнула тебя в медный лоб?.. Это
ж для того, чтобы ты поверил, что  можно  переговариваться  вот
так, не раскрывая рта.
     Буська   молча   выхватил  из  дрожащих  пальцев  бледного
иудейчика бересту, что сразу  свернулась  колечком,  сунул  ему
взамен  повод коня, а сам перешел на ту сторону улицы. Дети там
перестали  играть,   уставились   на   него   с   настороженным
любопытством.  Кто  боязливее,  потихоньку  ускользнул.  Хотела
убежать  и  девочка.  Буська  грубо   поймал   ее   за   плечо,
требовательно сунул под нос бересту.
     Девочка взяла, всмотрелась, брови удивленно взлетели. В ее
больших  коричневых  глазах  к  страху подмешалось удивление, и
Буська поверил, что Исхак,  сын  Нахима,  в  самом  деле  такое
написал.  Девочка  что-то сказала на своем языке, Буська развел
руками.
     Помедлив,  она   осторожно,   одними   кончиками   пальцев
наступила  ему на ногу. Буська стоял недвижимо, и она, осмелев,
робко протянула руку к его левому уху. Ее  пальцы  дрожа