пустые от людей земли, Чех велел
идти с опаской. На десять -- двадцать верст впереди всегда  шла
передовая  сотня.  На  самых  быстрых  конях. От нее отделялись
десятки -- дозоры. От этих уже не ускользнет ни шелест листвы в
соседнем лесу, ни колыхание травы, где пробежал мелкий  зверек,
ни птичья трель, которая может оказаться и сигналом из засады.
     Позади племени ехала конная сотня -- застава. Если нападут
сзади,  они  примут удар, а тем временем и повозки развернутся,
выстроят стену, из-за которой даже женщины и дети смогут метать
камни из пращей, тыкать во врага копьями и дротиками.
     Остаток лета шли  по  голой  земле.  Такой  она  казалась,
несмотря  на то, что порой приходилось пробираться через лесные
завалы, высылать вперед  плотников  с  острыми  топорами:  чащу
иногда объехать не удавалось -- ломились напролом.
     И  все  равно  пустая, хотя то и дело спугивали стаи диких
свиней, оленей, на обширных полянах паслись стада туров,  а  на
участках  без  дремучего  леса,  что выглядели почти как степь,
темнели плотные  стайки  деревьев;  но  куда  делись  человечьи
кости,  безмолвные черепа со следами топора или разбитые ударом
палицы? Сколько их обычно белело в зеленой траве старых земель,
сколько встречалось в расщелинах скал, в песках, в глине!  Иные
рассыпались  в  прах,  иные были в целости и все еще дают приют
мелким зверькам, гадам или птицам.
     А сколько встречали развалин градов, крепостей,  детинцев,
кремлей,  сколько  чернело  закопченных  очагов, сколько видели
окаменевших от дождей и солнца углей  с  пеплом!  Но  это  было
давно, а теперь неделю за неделей ехали через земли, где еще ни
разу не повстречали след человеческий.
     И  у  каждого  на  затылке  шевелились  волосы от страха и
возбуждения. Мужчины хватались за оружие, распрямляли  плечи  и
гордо  посматривали  по сторонам. Вот она, мечта любого мужчины
-- новые земли!

     Вечерами у костра Гойтосир заводил поучительные  беседы  о
древности   рода,   великих   деяниях   предков.   Чех   слушал
внимательно, уважительно, Рус позевывал, если и слышал что,  то
сразу забывал, а горячий Лех однажды не выдержал:
     -- Да  на  кой нам все это?.. Мы сами -- великие предки!..
Если, конечно, выживем.
     Усталый Чех вздрогнул,  успел  задремать,  сказал  сурово,
скрывая смущение:
     -- Вообще-то  не  так  важно,  кем  были  наши  деды. Куда
важнее, кем будут наши внуки.
     Слово старшего было весомым, как слиток небесного  железа.
Волхв   умолк,   но   лицом   и  развернутыми  плечами  выражал
несогласие. Спорить не стал, в походе важно единогласие даже  в
мелочах, но поход когда-то да кончится...
     Чем  дальше  забирались  к северу, тем холоднее становился
воздух, хотя лето было еще в разгаре. Чаще  встречались  ручьи,
мелкие   реки.   Четырежды   речушки   оказывались   глубокими,
приходилось искать мелкое. Переходили вброд, не замочив стремян
и  ступиц  телег,  но  вода  ухитрилась  унести  двух  телят  и
зазевавшегося  ребенка.  Чех хмуро предупредил, что в следующий
раз утопит виновных в той же реке.
     Он теперь ехал по  большей  части  сам  впереди.  При  нем
обычно  держались  двое-трое  старших  дружинников,  теперь они
звались боярами, Гойтосир трусил следом на тихой лошадке, а Лех
и Рус чаще занимались обозом. Там постоянно случаются  поломки,
с отставшими остаются только кузнецы, плотники и шорники, но за
их  сохранность  теперь отвечали Лех и Рус, пусть приучаются не
только скакать очертя голову, рубить и бахвалиться подвигами, а
бдят и о племени, подводах, берегут скот, людей.
     Рус, в отличие от Леха, не ярился, улыбался  загадочно.  В
обозе  ехала  Ис, и он каждую ночь нырял в ее объятия. Днем она
садилась в седло, общалась с Корнилом, тот тоже вроде бы  изгой
даже  в  своем  племени, старый волхв общался с нею охотно, а к
ночи Ис умело стреноживала коня и пускала пастись, благо  травы
здесь щекотали лошажьи брюха.
     А  Чех  ехал  впереди  насупленный,  синие  глаза смотрели
исподлобья сурово и недоверчиво.  Рус  поглядывал  на  старшего
брата  с  любовью  и  боязливым  почтением.  Чех все знал и все
умел...
     Однажды ненадолго  выбрался  впереди  обоза,  насточертело
глотать  пыль из-под колес, неспешно догонял дозор, где маячили
широкие  плечи  Чеха,  и  вдруг  непроизвольно  поднял  голову,
вздрогнул.  Небо,  уже  совсем было застывшее на ночь, внезапно
снова  побагровело.  Темно-сизая  туча  рассыпалась  на  мелкие
барашки,  теперь  все  западное небо стало морем расплавленного
металла. По нему плавали и шлак, темная окалина, а само  солнце
исчезло,  вместо него от темной земли и через все багровое море
поднимался  огненный   столб   --   красный,   зримо   плотный,
раскаленный, пугающий.
     Он  ощутил,  как мороз пробежал по спине. За спиной кто-то
под стук копыт вскрикнул с испугом:
     -- Не к добру...
     И тут же другие голоса:
     -- Да уж... недоброе знамение!..
     -- Гойтосир молчит. Старый ворон чует беду.
     Рус торопливо догнал передних всадников. Белый благородный
конь презрительно фыркнул, а Чех  неспешно  оглянулся,  шея  от
усилий налилась кровью, прорычал мощно и насмешливо:
     -- Как не к добру? К добру.
     -- Княже, но волхвы говорят...
     И    снова    Рус   с   благоговейным   трепетом   услышал
снисходительный голос старшего брата:
     -- Видишь огненный столб?
     -- Вижу...
     -- А огненное море?
     -- Ну, и море зрю...
     -- Так чего ж тебе, дурень, еще надо для счастья? Это ж  и
есть самая что ни есть добрая примета!
     Воин  умолк,  озадаченный, а Рус подумал смятенно, что Чех
даже приметы знает лучше любого волхва. Он настоящий  вождь,  и
великую  дурость свершил царь Пан, когда отдалил от трона столь
могучего сына.
     Лес впереди стал злее, суровее. Деревья стояли так плотно,
что даже всадники протискивались с трудом,  а  телеги  пришлось
пока   оставить.  Скрепя  сердце  Чех  взял  мужчин  из  отряда
заграждения. Теперь уже почти все взрослые рубили  лес,  кусты,
прокладывали дорогу.
     Знойное  лето,  к  счастью,  подсушило  землю. Даже в лесу
колеса  не  увязали,  а  мелкие  болотца  успели   пересохнуть.
Измученный  народ  начал ворчать, топоры валились из ослабевших
рук.
     А на шестой день деревья внезапно расступились сами. Дозор
выехал на такой простор, что дыхание остановилось у Руса, будто
получил поленом под дых. Огромная, ровная как  стол  степь,  ни
бугорка,  ни  холмика,  а  все  пространство  накрывает сизый с
окалиной купол! Нижняя часть уже  раскалилась  по  всему  краю,
отсюда  это  кажется морем остывающей лавы, которую уже покрыла
корка из спекшегося пепла и шлака, но в щели и  разломы  жидкий
огонь плещется с медленной силой все так же угрюмо и страшно.
     -- Боги! -- вскрикнул он невольно. -- А я уже и забыл, как
выглядит небо!
     Лех  беспокойно  ерзал в седле, красный конь дергался, как
пламя  костра  под  ветром,  застоявшиеся  копыта  просились  в
безудержную скачку по простору.
     -- Надо  скорее сказать Чеху, -- сказал он жадно, -- пусть
его душа успокоится.
     -- Он знает, -- ответил Рус убежденно.
     -- Откуда?
     -- Он при мне одному пугливому дурню приметы толковал,  --
объяснил Рус. -- Предсказал, что дальше лес кончится.
     Оба  оглянулись  на  темную  стену  деревьев,  потом разом
посмотрели  на  бесконечную  степь.   По   ней   уже   пролегли
красноватые   сумерки.   Жутковато  без  птичьего  крика,  зато
неумолчно  трещат  певцы  ночи:  кобылки,  коники,   кузнечики,
взлетают  из-под  конских ног, треща то красными крылышками, то
синими, а то и вовсе оранжевыми или зелеными.
     -- Все равно, -- сказал Лех, --  он  будет  счастлив,  что
умеет толковать приметы лучше волхва! Скачи.
     -- А ты?
     -- Малость  погляжу еще, -- попросился Лех. -- Я задыхаюсь
в лесу.
     Рус нахмурился, бросил ревниво:
     -- Будешь ждать здесь? На опушке?
     -- Клянусь!
     -- В степь ни шагу, -- предупредил  Рус.  --  А  то  брату
скажу.
     -- Не завидуй, скачи. У тебя там черноволоска, а у меня...
пока только степью потешусь.

     Чех  вздрогнул,  услышав новость, и Рус понял, что старший
брат больше всех жаждет выбраться из смертельной  хватки  леса.
Усталые  люди  безропотно  до  ночи рубили просеку, а потом под
мертвенным  светом  луны  повозки  всю  ночь  одна  за   другой
выползали из тьмы.
     Дозорные  унеслись  дальше  в  степь, там разожгли костры.
Чтобы не толпились у  выхода,  Чех  с  братьями  сам  заставлял
двигаться  дальше,  не  мешать, дать дорогу отставшим. Короткая
летняя ночь прошла без  сна,  везде  полыхали  костры.  Кое-где
земля  гремела  под мощными ударами сапог: мужчины, взявшись за
плечи, плясали вокруг костров коло, одновременно  притопывая  с
такой   силой,  что  котлы  на  треногах  раскачивало  как  при
землетрясениях, а варево со злобным шипением плескало на огонь.
     От дальнего костра доносился  мощный  рев  дюжины  глоток.
Баюн,  сложив  новую песню, наскоро обучал дозорных. Сам он пел
все реже, но обожал, когда его песни орали другие. Рус заметил,
что Чех с одобрением  поглядывает  на  костры  дозорных.  Когда
поют, то усталость куда и девается. Особенно важно для племени,
чтобы пели те, кто едет впереди...
     С  утра  воздух был острый и холодный, как лезвие ножа. На
голубеющем  небе  странно  проступала,  будто   выдвигаясь   из
небытия,  луна.  Почти  полная,  лишь правый краешек прячется в
незримости, а левый блестит ярко, четко, различимы  все  пятна,
ямки.  Сердце  Руса тревожно заныло от ощущения великой тайны и
непостижимости ее понять. Луна похожа на медный  таз,  на  круг
свежего  сыра, но это не таз и не сыр, однако трудно поверить и
волхвам, что это сестра Солнца, которая то ли влюбилась в него,
и потому чахнет, то ли наоборот --  сбежала  от  брата,  потому
появляется только ночью...
     Ежась  от  холода,  подошел  взъерошенный  Корнило.  Зябко
вздрагивал,   плотно   обхватил   себя   за    плечи.    Сказал
предостерегающе дряблым старческим голосом:
     -- Что-то  слишком  засматриваешься  на небо. Доброе утро,
юный и ярый.
     -- Утро доброе. Как спалось?
     -- Плохо. Думал о земных делах, хоть и волхв.
     Рус смолчал, Корниле приходится думать  о  земных,  потому
что волхвованием не дает заниматься ревнивый Гойтосир.
     -- Что, некого в жертву приносить?
     Корнило отмахнулся:
     -- Это  всегда найдется. Ночи становятся длиннее! Воздух к
утру совсем остывает. Ты не чуешь, кровь горячая, а  мои  кости
уже стынут. Скоро останавливаться надо.
     -- Скоро ли?
     -- На  новом  месте  надо осмотреться, избы срубить... или
хотя бы землянки вырыть. Мы  вторглись  далеко  на  север!  Кто
знает, какие здесь зимы?
     Еще двое суток ожидали отставших. Недосчитались всего трех
повозок.  Чех  повеселел,  потери  крохотные.  На  третье  утро
медленно  и  неспешно  тронулись  дальше,  теперь  все   больше
дружинников  Чех  перебрасывал  из  отряда прикрытия в головной
дозор.
     Земля пошла суше, злее. Трава стояла  высокая,  но  колеса
звонко гремели по камням, ломались чаще. На привалах и по ночам
у  костров все чаще стучали молотки. Чинили повозки, в походных
кузнях постоянно  полыхали  угли,  дюжие  мужчины  перековывали
коней.
     Лес  тянулся слева почти на виднокрае. Люди поглядывали на
него с опаской,  замечали,  как  начинает  приближаться,  потом
снова отодвигается, словно играет, снова медленно и неотвратимо
надвигается  темной  стеной.  Деревья  стояли  угрюмые,  словно
вынырнувшие из ночи. Под ногами земля иногда начинала незаметно
глазу подниматься, а через сутки-другие дозорные  обнаруживали,
что  едут  по  возвышенности,  а справа или слева внизу тянется
долина -- такая же темная, ощетиненная верхушками деревьев, что
стоят так плотно, что спрыгни -- останешься бегать  по  веткам,
как белка, до земли не продерешься.
     Чех  беспокойно  оглядывался.  Рус видел, как зоркие глаза
брата все чаще посматривают по  сторонам.  Внезапно  его  брови
взлетели  вверх.  Рус проследил за его взглядом, и у самого дух
перехватило от восторга.
     Из-за поворота открылся вид на  гигантское  дерево,  каких
еще не видывал свет. Оно вздымалось над вершинами деревьев, как
дуб  над  кустарником.  Нижние  ветки начинались там, куда едва
достигали их вершинки. И если ветви других деревьев шевелились,
то это стояло недвижимо, будто высеченное из камня.
     Чех оглянулся, простер дланью:
     -- Ехать в том же направлении!.. Лех, возглавь.
     -- А ты?
     -- Посмотрю ближе, -- пророкотал Чех.
     Лех вздохнул, хотя глаза блестели  гордостью.  Выпрямился,
звонким  и  чистым голосом подозвал дозорных. Застучали копыта,
взметнулся ворох перепрелых  листьев.  Они  умчались,  беглецов
поведет  Лех,  и  пусть  видят,  что  все  три брата -- могучие
исполины, умеющие не только побеждать в бою, но и заботиться  о
племени.
     Чех буркнул:
     -- Рус,  Гойтосир  и  ты,  Буська...  со  мной.  Остальным
следовать с отрядом.
     Не спрашивая, они втроем последовали за  вождем,  которого
все чаще называли князем.

     Оставив  коней  у  подножия горы, они долго карабкались по
круче.  Из  щелей  торчали   корни   деревьев,   это   помогало
взбираться.  Исполинское  дерево,  что стояло на самой вершине,
вырастало на глазах, превращалось в нечто чудовищное,  даже  не
дерево,  а  что-то невообразимое, уцелевшее с тех времен, когда
еще боги ходили по земле.
     Первым   на   кручу   взобрался   Буська.   Когда   братья
вскарабкались,  мальчишка  уже  щупал  детскими ладошками кору,
дивился  чудовищным  чешуйкам,  исполинским  трещинам  в  коре,
которые уже погубили бы любое другое дерево.
     -- Как  на  такое  и  лезть...  --  пробурчал он, в тонком
голосе был страх.
     Чех, не переводя дыхание, схватил его и подбросил вверх:
     -- Вот так!
     Буська ухватился за нижнюю  ветку,  подтянулся,  мелькнули
босые пятки. По ветке перебрался к стволу, там полез, втискивая
голые  ступни  в щели, цепляясь за выступы, наросты, наплывы, а
потом пошли ветви, и он вскоре скрылся из виду.
     -- Царь-Дерево, -- сказал Чех почтительно. --  Я  даже  не
думал, что на свете могут быть такие!
     -- На  том  свете, откуда мы пришли, -- возразил Гойтосир.
-- А здесь, может быть, золотые клады Змеи стерегут под  каждым
кустом!
     Они  ждали  долго.  Наконец  с высоты донесся едва слышный
голосок, полный восторга:
     -- Там долина раздваивается!.. Нет, даже  растраивается!..
А конца не видно!..
     Братья  переглянулись.  Рус  увидел  в  глазах  Чеха то же
выражение, что и в глазах Гойтосира. А по их лицам  видел,  что
его глаза вспыхнули такой же надеждой.
     -- Я полез, -- сказал Чех торопливо. -- Надо проверить.
     Рус  едва успел подхватить его топор, мешок, колчан и лук,
а Чех, подпрыгнув с медвежьим проворством,  ухватился  за  сук,
подтянул  свое  могучее  тело, как исполинская белка, взобрался
выше, с тяжелым сопением почти побежал вверх по  дереву,  часто
скрываясь  за  ветками.  Рус и Гойтосир следили затаив дыхание.
Сверху  сыпались  чешуйки  коры,  постепенно  шелест  в  ветвях
отдалился настолько, что там все затихло.
     -- Эх,   --   сказал   Гойтосир  внезапно,  --  когда  еще
спустится!
     Он с силой вонзил топор в ствол,  встал  на  него  ногами,
дотянулся до ближайшей ветки. Тяжелый, немолодой, он карабкался
медленно,  отдувался,  но не останавливался, лез и лез, пока не
скрылся из виду. Рус изумленно покачал головой. Правда, он  сам
хотел  вскарабкаться  вслед  за  братом,  но чтобы медлительный
волхв опередил?

     Глава 11

     Чех и Гойтосир слезли, когда верстах в  пяти  впереди  уже
горели  костры.  Солнце  опускалось  за  вершины деревьев, люди
спешили  успеть  нарубить   сушин,   отремонтировать   повозки.
Расседланные кони жадно хватали сочную траву. Быков распрягли и
увели на водопой, близость ручья чувствовалась в воздухе.
     Рус  брел  за  вождями  обиженный.  Чех,  когда слез, лишь
отмахнулся. Расскажет всем сразу, мужчины не повторяются.
     Лех сидел у крайнего костра, насаживал  на  вертел  зайца.
Вскочил, завидев братьев.
     -- Ну что? -- спросил он жадно.
     Чех  скупо  усмехнулся.  Лех даже сгорбился, готов принять
новый удар, готов  услышать,  что  дальше  лес  встал  сплошной
стеной,  через  буреломы  не пройти, а справа и слева бездонные
болота... Рус сочувствующе сопел. Понимал: средний брат  боится
показать  свои  полные  ожидания  глаза. Страшится, что надежда
угаснет так же внезапно, как и разрослась.
     К их костру начали собираться люди. Чех обвел всех орлиным
взором, прокашлялся, давая возможность подойти  еще  и  еще,  и
лишь  тогда  сказал,  как  и  надлежит  старшему брату, а также
мудрому вождю, мягко и отечески:
     -- Лех... Боги помогают тем, кто  не  сдается.  С  вершины
дерева  открылся вид... наверное, до конца света. И та полоска,
которой  мы  пробираемся  последнюю  неделю,   расширилась   до
необъятной  долины.  Зеленой,  полной  сочной  травы, где бегут
ручьи и видна небольшая речка. Но и это не все!
     Лех слушал затаив дыхание. Рус слушал с той же  жадностью,
словно  и не видел сам ту же долину. Чех перевел дыхание, голос
стал мечтательным:
     -- Воздух чист, и  мы  видели,  как  долина  уходит  тремя
клиньями  в  сторону  восхода солнца. Между ними лес, небольшие
горы. Но таких широких долин мы никогда не видели. В каждой  из
них  поместится не только наше племя, но дети их детей... и так
еще много-много колен.

     Впервые они снялись неторопливо, без страха,  что  вот-вот
сзади  покажется  войско,  посланное Коломырдой. Кони жирели на
глазах, хотя груза не убавилось. Люди  ликующе  срывали  траву,
мяли в ладонях, из стеблей обильно брызгал пахнущий сок. Буська
счастливо  уверял,  что  такую  траву  можно  есть  самому, и в
доказательство ел целыми пучками.
     Кони то  и  дело  шарахались,  когда  прямо  из-под  копыт
вылетали,   шумно  хлопая  крыльями,  крупные  птицы.  Их  было
видимо-невидимо, все жирные, раздобревшие, толстые. И настолько
неповоротливые, что  дети  наловчились  сшибать  их  палками  и
камнями раньше, чем те успевали подняться в воздух.
     Чех  посмотрел налево, посмотрел направо: синеющие вдалеке
горы отодвинулись настолько, что  уже  и  не  отличишь:  то  ли
вершинки, то ли далекие облачка.
     -- Сказочная  страна,  --  сказал  он  с чувством. -- Боги
охраняют нас, если вывели в такие земли!
     -- Здесь  никогда  не  было  человека,  --   добавил   Лех
радостно.  --  Я  разослал охотников в разные стороны. Никто не
нашел ни следов, ни костей людских! Хотя бы  руины  какие.  Или
камни отесанные. Ни-че-го.
     -- Только звери, -- подтвердил Рус.
     -- И птицы.
     Чех подумал, брови сдвинулись на переносице.
     -- Эту  землю  никто  не  топтал  ногами. Она еще не имеет
названия. Так назовем же ее в память о нашем отце, которого  мы
любим, несмотря ни на что, -- страной Пана, Паннонией!
     Лех  и Рус переглянулись. Чех сказал то, что они и сами бы
сказали... чуть погодя. Просто у них поступки всегда  опережали
слова, а старший брат на то и старший, что сперва подумает, еще
раз подумает, а лишь потом скажет.
     -- Паннония,  --  повторил  Лех задумчиво. -- Когда велишь
остановиться?
     Чех  оглянулся  на  медленно  бредущих  людей,   едва-едва
ползущие  повозки.  Слышался  смех,  веселые вопли. Дети уже не
сидели  без  сил  на  подводах,  а  бегали  наперегонки.   Один
ухитрился  нацепить на острогу огромную рыбину, за ним гонялись
с визгом и хохотом.
     -- Ожили, -- сказал он с великим облегчением. --  Ожили...
Когда?  Наступает  осень, а к зиме надо успеть хотя бы накопать
землянок. Еще лучше -- срубить хоть какие-то дома.
     Лех кивнул. Срубить дом можно за  день-другой,  а  на  все
племя  --  за  неделю. Нужно только, чтобы лес был под рукой. А
здесь среди