ягодицы.  Кто  знает,
почему  мы к горячей печке становимся передом, чтобы погреться,
а бабы -- задом?
     Снова  заржали,   Рус   ощутил,   что   и   сам   поневоле
прислушивается с интересом.
     -- Ну-ну, -- подталкивали Ерша.
     -- Наши  прародители,  которые  первые  люди  на  свете, в
первый раз паровались по  весне,  холодно  было!  Баба  задницу
застудила, доныне они все ее отогревают, а мужик... знамо дело,
коленки да локти.
     -- Ха-ха-ха!
     -- Го-го-го!
     -- Потому  Бугай,  --  продолжал  Ерш очень серьезно, -- и
ночует уже пятые сутки  в  иудейской  хате.  Чтобы...  да-да...
локти да колени не застудить вовсе. Сейчас уже холодает!
     Снова  ржали,  Рус оглянулся, из крайней хаты со сгоревшей
крышей поспешно  выскочил  полуголый  муж,  по-медвежьи  шустро
метнулся  к  бочке с водой. Из полуразрушенного сарая маленькая
женщина, почти ребенок, бегом вывела уже оседланного коня.
     -- А Моряна? -- спросил он, уже догадываясь о ее задержке.
     Ерш с очень серьезным видом развел руками:
     -- Бережет ягодицы...
     Твердая Рука хохотнул:
     -- Ну да, ее ягодицы и копьем не  проткнешь.  Твердые  как
валуны.  Я  когда-то,  признаюсь  перед  боем, рискнул щипнуть,
когда она  проходила  мимо.  Пьяный  был...  Ну  и  что,  потом
отлежался,  зато  могу  сказать,  какие  они  на  ощупь!  В ухе
позвенело день-два и перестало, зато я единственный, кто знает,
что у нее там твердо, как будто тесали из  гранита,  и  горячо,
как в кузнечном горне!
     Ржали  так,  что заглушали тяжелый топот. Рус оглядывался,
Бугай уже вскочил на коня,  женщина  бежала  следом,  простирая
руки.  Похоже,  что-то  кричала,  Рус  видел  ее разинутый рот.
Наконец  Бугай  остановил  коня,  Рус  почти  видел  злость   и
раздражение на его широком лице. Протянул руку, Рус ожидал, что
ударит или отшвырнет назойливую маленькую иудейку, но она вдруг
оказалась  в его широкой ладони как пирог на деревянной лопате,
Бугай зашвырнул ее себе за спину, и конь тут же  пошел  быстрой
иноходью.

     Бугай  догнал  их, когда они уже подходили к расчерченному
квадрату поля. По правой стороне толпились самые  нетерпеливые,
а  остальная  толпа, что сопровождала отряд, бросилась занимать
места поближе к черте с белыми камнями.
     Дружинники весело орали Бугаю, свистели.  Он  недвижимо  и
угрюмо восседал на своем огромном как гора коне, на его широком
лице только Рус заметил тень смущения. Сзади, крепко держась за
его  широкий  пояс, сидела крохотная женщина с темными как ночь
волосами. Чем-то напоминала Ис,  только  на  полголовы  меньше,
тоньше.  Они,  как  слышал  Рус по веселым разговорам, вдвоем с
Бугаем   отыскали   в   соседней   веси   двух   сестер    этой
иудейки-маломерки,  теперь  то  ли  ищут  еще  кого-то,  то  ли
странным  образом  сцепились  краешками  душ,  никак  не  могут
разъединиться.
     Рус  смотрел  изумленно на Бугая, всегда диковатый великан
чист и ухожен, впервые от него не прет за версту потом, как  от
старого  коня, даже одет в чистую рубашку. Длинный клок золотых
с проседью волос красиво  заброшен  за  ухо,  в  мочке  блестит
серьга, которой раньше не было.
     Маленькая  женщина  без  страха  обхватила его тонкими как
плети лозы руками, а так как Бугай  широк,  то  прижиматься  ей
пришлось к его спине всем телом и даже щекой.
     Странная  мысль пришла Русу. Даже не в голову, а в сердце.
Там защемило, откликаясь.
     -- Бугай, -- сказал он негромко, -- только тебя в поединке
не будет.
     Бугай не успел  ни  удивиться,  ни  обидеться,  его  мысли
всегда  двигались  со  скоростью  мельничных  жерновов,  но Рус
видел, как встрепенулась женщина, с  какой  отчаянной  надеждой
посмотрела  на него, как заискрились черные глаза на исхудавшем
личике.
     -- Чего? -- прогудел Бугай недоумевающе.
     -- Ты остался последним из моей родни, --  ответил  Рус  с
усилием,  но  постепенно ощутил, что говорит, возможно, как раз
нужное. -- Ты да Заринка... Но она  девчонка.  Ты  же  силен  и
могуч.  Тебя  любят.  Если  со  мной что станется... тебе вести
племя.
     Бугай ахнул:
     -- Ты что? Как это вести? Разве не сотрем здесь все в пыль
и не заберем земли?
     -- Бугай, -- сказал Рус настойчиво.  --  Мне  выпало  быть
вождем. Я должен смотреть вперед. И должен предусматривать все.
Вдруг иудеи каким-то чудом, колдовством или нечестными приемами
выиграют  бой?  Народ-то  подлый, сам видишь. Но слово дано, мы
вынуждены будем уйти. Мы-то честные!  Но  меня  уже  не  будет.
Кто-то  должен  повести остатки нашего народа. Тебе выпадет это
трудное дело! Или боишься труда? Предпочел бы красиво погибнуть
с мечом в руке?
     По лицу Бугая было видно, что он так и  предпочел  бы,  но
уже  женщина  торопливо  и  взахлеб что-то лопотала ему прямо в
ухо, а когда  он  морщился  и  пытался  высвободиться,  хватала
обеими тонкими как хворостинки ручками его огромную, как валун,
голову,   поворачивала   к  себе  ухом  и  лопотала,  убеждала,
верещала, как белка, у которой среди зимы выгребают  все  орехи
из  дупла,  и  ей  остается  только  с  горя  сунуть мордочку в
рогульку дерева и повиснуть...
     Рус кивнул ей одобрительно, Бугай  отпихивался  локтем,  а
Рус  переступил черту, отделяющую боевое поле от зрителей. Душу
стиснули непонятная горечь и едкая печаль.

     С той стороны поля шел, тяжело опираясь на посох, Соломон.
Был он в своей всегдашней черной шляпе, в черной одежде, и  как
никогда походил на ворона, разве что прилетевшего на поле брани
слишком рано.
     Солнце  светило  ему  в  спину,  Рус  видел  только темный
силуэт, а по краям  искрилось  оранжевое  пламя,  словно  чужой
волхв уже горел в преисподней.
     Рус  вышел  навстречу, замедлил шаг, чтобы встретиться как
раз посреди  квадрата.  Там,  обозначая  середку  поля,  торчал
крепко вбитый в землю кол. Даже не кол, тот в горячке боя могут
нечаянно  вывернуть,  а  настоящий  столб,  любовно  затесанный
кверху так, что можно  уколоться.  Соломон  дышал  тяжело,  его
шатало, и Рус не удержался от упрека:
     -- Не мог на тележке? Или кобыла сдохла?
     Соломон  взглянул  в  упор  красными глазами, где сосудики
полопались почти все:
     -- Жива. Мне не  дали  в  тележке...  Сказали,  что  скифы
взбесятся.
     -- С чего бы? -- не понял Рус.
     -- Скажут,  оскорбление.  Поле  только  для  людей,  здесь
прольется кровь.
     Рус отмахнулся:
     -- Дурачье. Конь  --  тоже  человек.  Где  ваши  люди?  Мы
готовы.
     Соломон с трудом оглянулся:
     -- Сейчас-сейчас   выйдут.   Там   срочно   меняют  людей.
Военачальник погиб... ну, когда его дочь  убежала  с  одним  из
твоих  отважных воинов. Там все переставляют... Я пришел, чтобы
подтвердить, что все условия клянемся  соблюдать.  А  у  вас...
ничего не изменилось?
     Рус сказал громко:
     -- Мы  бьемся за эти земли. Они достанутся победителю. Для
этого надо лишь голову врага насадить на  этот  кол.  Сражаемся
сто  на  сто  человек...  моих можешь пересчитать прямо сейчас.
Тот, кто переступит черту из этого поля, --  считается  убитым.
Если  же  из  зрителей прибежит на помощь хоть один иудей -- то
иудеи теряют эти земли сразу. Еще до окончания боя...  Если  же
кто-то  из моих людей не вытерпит за чертой и бросится в бой --
мы сегодня же садимся на коней и уезжаем дальше на север.
     За чертой поля закричали, в воздух  поднялся  лес  рук.  У
многих в кулаках блестели мечи, топоры, ножи.
     Соломон наклонил голову:
     -- Да будет так.
     -- Клятва скреплена?
     -- Мы  обязуемся  выполнить все, -- сказал Соломон мертвым
голосом. Он пошатнулся, но Рус поддерживать не стал. -- Мы  все
выполним... но выполните и вы.
     -- Да  будет  мне  порукой  Перун,  -- сказал Рус громовым
голосом. -- Да уничтожит он меня и весь род мой, ежели я нарушу
договор! Или если кто из моих людей поведет себя недостойно. Да
не будет у нас потомства!
     Страшные слова прогремели над полем, пригнули головы русов
у черты поля. Мертвая тишина нависла над всеми, никто  не  смел
шелохнуться. Клятва страшна, ибо нарушить ее легко, а наказание
самое страшное, какое только можно измыслить.
      Оставить род без потомства!
     Рус  повернулся,  взмахнул  рукой. Буська гордо проехал на
коне, на поясе у него был  окованный  серебром  рог  Баюна.  По
взмаху Руса он торопливо сорвал рог и поднес к губам.
     Хриплый могучий звук разнесся над полем, будоража сердца и
заставляя кровь быстрее струиться по жилам. Буська поднес рог к
губам  второй  раз,  и от боевого рева кровь начала вскипать, а
руки сами дергались, нащупывая рукояти мечей, топоров, ножей.
     Буська третий раз вскинул рог,  и  под  его  призыв  скифы
нестройной толпой двинулись на ратное поле. Легко перепрыгивали
камни, на поле выходили вразвалку, посмеиваясь. Солнце медленно
поднималось  по  чистому  синему  небу,  воздух  был  холодный,
прозрачный,  чистый  как  родниковая  вода.   Даже   утоптанная
множеством  ног трава упрямо зеленела, но вбитые в землю стебли
уже почернели под ударами ночных морозов.
     Скупые лучи заиграли  на  могучих  голых  плечах  и  руках
русов.  Они  подошли ближе, и Рус ощутил справа и слева горячее
дыхание. Мужчины с удовольствием вдыхали чистый  воздух,  глаза
блестели у каждого, сердце начинало стучать чаще в предвкушении
грозного  веселья  мужчин:  яростной  схватки,  лязга  металла,
криков ярости и страха и самого сладострастного чувства,  когда
твой боевой топор врубается в плоть врага, разбрызгивает теплую
кровь!

     Со стороны иудеев донесся одинокий крик. Взвился и утонул,
как лягушка  в  болоте,  но  следом  пошел ропот, головы иудеев
поворачивались в одном направлении. С их стороны кричали громче
и громче. Наконец и Соломон услышал, растерянно оглянулся.
     Рус видел, как покрасневшие  глаза  старого  волхва  стали
широкими,  как  блюдца.  Он  ахнул,  потер кулаками глаза, те в
самом деле слезились, будто смотрел на солнце, снова  уставился
неверящими глазами. Нижняя челюсть отвисла.
     Рус сказал нетерпеливо:
     -- Что-то не так?
     Соломон  сглотнул  невидимый ком. Голос его стал еще более
сиплым и простуженным:
     -- Наши протестуют. Честно надо, честно!
     Рус ощутил, как горячая кровь  бросилась  в  лицо.  Пальцы
непроизвольно  сжались  на  рукояти меча, словно это было горло
ненавистного иудея. Страшным голосом спросил:
     -- Меня подозревают в нечестности?
     Соломон повернулся уже с готовым ответом. Отступил на шаг,
повел  головой  по  сторонам,  словно  ища   норку,   куда   бы
спрятаться.
     -- Доблестный вождь... возможно, ты сам этого не знал.
     -- Чего?
     -- Наши  наблюдатели  требуют  убрать  из твоего отряда...
женщину.
     Рус  проследил  за  его  взглядом,  медленно   повернулся.
Моряна-богатырка  стояла  в  переднем  ряду.  В ее руках был ее
огромный топор, о котором ходили легенды. Лицо ее было  суровым
и  решительным.  Только  она осталась в безрукавке, правда -- с
расшнурованными краями, живот ее был плоским и с  проступающими
валиками  мускулов.  Правда, укрытыми сверху тонким слоем того,
что Моряна упорно отказывалась признавать  женским  жирком.  Ее
голые  плечи  вызывающе блестели под скупым солнцем. Портки так
же, как у всех, поблескивали потертой кожей. На  широком  поясе
висели два ножа, голые ноги были в сапогах на толстой подошве.
     -- Моряну?  --  удивился Рус. -- Вы боитесь ее больше, чем
мужчин?.. Впрочем, это не зря.
     Соломон уже совладал с собой, сказал угрюмо:
     -- Это против правил.
     -- Почему?
     -- Она женщина.
     -- Она воин, -- возразил Рус. --  Это  у  вас  женщины  --
тупые  овцы.  Сидят  и  ждут,  когда  их  возьмут замуж. А наши
женщины могут все, что и мужчины. Иногда и больше.
     Соломон покачал головой:
     -- Да, но вам сражаться с нашими. А воины нашего народа не
смогут поднять меч на женщину.
     -- Вера такая? -- не понял Рус.
     -- Не то чтобы вера... убивали и женщин, и детей,  и  коз,
рубили  сады,  но  мы  за эти годы растеряли нашу древнюю жажду
крови. Теперь нам будет трудно всадить копье в женщину, ударить
ее топором...
     Рус раскрыл уже рот, чтобы возразить, так им и надо, он не
обязан  подлаживаться  под  противников,  но  увидел  их  лица,
оглянулся  на  своих,  рассердился. Не для простой победы в бою
живет человек, а для победы чести. Если иудеи страшатся драться
с людьми, среди которых женщина, он уберет эту женщину.  Только
бы   не   сказали,   что   он   воспользовался   хоть  каким-то
преимуществом!
     -- Моряна, -- позвал он. -- Тебе придется отложить топор.
     Она насторожилась:
     -- Что стряслось?
     -- Наши  противники  страшатся  тебя.  Ты  для  них  вроде
грозовой тучи, что развеет всех молниями. Они не соглашаются на
схватку за земли. Прошу тебя, выйди за края поля.
     Ее  лицо  вспыхнуло,  пошло  красными  пятнами. Губы стали
тонкими, а рот стал похож на железный капкан на зверя.
     -- Я должна сидеть и смотреть?
     Он развел руками:
     -- Тебя боятся больше, чем меня! И даже больше,  чем  всех
нас. Подозревают, что ты -- сама богиня Тибити.
     Дружинники  зашумели,  с  хохотом  и  шуточками  вытолкали
Моряну, даже  проводили  за  очерченный  край,  где  вчера  для
верности  выложили ряд крупных белых камней. Народ расступился,
Моряну трогали, что-то говорили, утешали,  она  зло  стряхивала
участливые руки.
     Разбросав  толпу,  через  камни  прыгнул  на  боевое поле,
прежде чем кто  успел  опомниться,  ликующий  Твердая  Рука.  В
глазах была мольба и угроза, но Рус только кивнул:
     -- Быстро соображаешь.
     За  чертой  раздались  возмущенные  вопли. Несколько дюжих
мужчин потрясали оружием, запоздало бросились вдогонку. Твердая
Рука повернулся, показал им фигу:
     -- Раньше надо было чесаться!
     -- Ладно, -- сказал Рус сурово, -- но чтоб дрался не  хуже
Моряны!

     Глава 49

     Голоса  умолкли, потом на стороне иудеев пронесся ликующий
вопль. Все головы разом повернулись, как подсолнухи за солнцем,
в сторону Нового Иерусалима.
     Темные ворота отворились во  всю  ширь.  Оттуда  выступила
монолитная  масса,  и  дыхание  Руса на миг остановилось, он не
понял, что там движется, а  потом  из  глубин  живота  поднялся
нервный  смешок,  он  ощутил дрожь в теле, понял, что хихикает.
Рядом ржали, как большие сытые кони, дружинники, все  громче  и
раскатистее,  закидывая  к  небу  лица. Ерш присел на корточки,
весь кисло-сладкий от  смеха,  расплылся  как  кисель,  знаками
умолял пощадить, не давать лопнуть от хохота.
     Иудеи  вышли  с  огромными  квадратными  щитами. Настолько
несоразмерными  малому  росту  защитников,  что  уже  все  русы
взревывали  от  хохота,  по  мере  того  как  воины  противника
выдвигались из ворот. Все в  металлических  шапках,  сапогах  с
металлическими  пластинами, что должны якобы оберегать ноги, но
в таких не набегаешься. Только одежду и оружие  рассмотреть  не
удавалось:  огромные щиты загораживали даже ноги выше колена. А
уже за линией щитов вздымался лес копий. Все непомерно длинные,
в два-три человеческих роста, одинаковые по длине, с  блестящим
металлом  на кончиках, но и копья вызвали у русов такой приступ
смеха, что вслед  за  смешливым  Ершом  без  сил  приседали  на
корточки,  слезы  текли  из глаз, лица растекались, как ягодные
кисели на широких блюдах.
     -- Во, богатыри! -- всхлипывал Твердая Рука. --  Копья-то,
копья!.. Втроем будут держаться!
     -- А  щиты?  --  хохотал  рядом Ерш. -- Два составить, уже
можно жить как в шалаше всей семьей!
     -- Да как же с ними воевать?  --  ужасался  третий.  --  Я
грибы  и  ягоды  рву  только  заметные,  а  ежели  под  лопухом
спрячется -- как пить дать  прозеваю!  А  ихние  щиты  побольше
лопухов!
     -- Да  и  покрепче,  -- добавил четвертый с преувеличенным
почтением. -- Может быть, крепче.
     -- Тогда и копья прочнее соломинок?
     -- Га-га-га!.. Корову бы сюда! Копья бы поела, а то и щиты
заместо лопухов!
     -- Ну, лопухами подтираться и сами умеем!
     Рус всматривался в отряд  иудеев  со  смешанным  чувством.
Брезгливая  жалость  странно  смешивалась  с  чем-то похожим на
уважение: все-таки борются, вон какой квадрат  составили.  Если
бы  шли  против  таких  же  мелкокостных  растяп, то могли бы и
одолеть, но против гигантов скифов у  них  нет  надежды.  И  за
копья  их  самих  повыдергивают  из  строя,  и  стену  из щитов
повалят, как быки валят плетень для гусей.

     Иудеи, выравнивая квадрат, как овцы жались друг  к  другу,
шли  тесно, мешая друг другу размахнуться. Так и вступили с той
стороны боевого поля. Рус рассмотрел,  что  три  ряда  идут  со
щитами,  а  четвертый  и  пятый держат длинные копья, подняв их
остриями вверх, бесполезно угрожая  синему  небу.  А  следующие
ряды так и вовсе не то с топорами, не то с мечами, а за плечами
у них всех вроде мешков, не разглядеть...
     Поигрывая  мускулами,  скифы неспешно двинулись навстречу,
чтобы сойтись где-то в середине поля. За  грядой  белых  камней
справа  слышались веселые вопли русов, задорно кричали женщины,
подбадривая своих и  насмехаясь  над  противниками,  а  на  той
стороне,  где  за черной молчаливой стеной застыли родственники
иудеев, было гробовое молчание. Одетые в черное, они напоминали
стаю ворон.
     -- Чуют, -- сказал кто-то  со  смешком,  Рус  узнал  голос
Ерша.
     -- Будет сегодня у них плач и стон...
     -- Нич@, -- сказал другой грубовато, -- мы их утешим!
     -- Га-га-га!
     -- Го-го-го!
     -- Глянь,  как  жмутся  друг  к  дружке! Не хотят умирать,
заразы. Прямо топчут один другого...
     -- Как же они собирались драться в такой тесноте?
     Они сближались, скифы  двигались  вразвалку,  похохатывая.
Рус видел, как над головами третьего ряда иудеев взвились голые
смуглые  руки.  Они  раскручивали  широкие  ремни,  и у него от
недоброго предчувствия дрогнуло сердце.
     -- Закрыться щитами! -- крикнул он.
     Рядом Сова удивленно повернул голову. Брови  на  смеющемся
лице воеводы поползли вверх:
     -- Чего?
     -- Где  твоя осторожность... -- начал Рус, но дальше слова
потонули в зловещем свисте.
     Теперь и Сова поспешно повернулся в  сторону  иудеев.  Рус
увидел,  как  воздух  зарябил темными точками, и тут же рядом и
дальше  послышались  глухие  удары,  крики   боли,   ярости   и
безмерного удивления.
     Сова  выругался, топор его выпал из ослабевшей руки. Плечо
окрасилось  кровью.  Рус  успел  увидеть  отпрыгнувший   камень
размером   с   кулак.   По  всему  отряду  скифов  вскрикивали,
бранились, сыпали проклятиями.
     Он услышал треск, одновременно щит  в  его  руке  едва  не
вырвало  вместе  с плечом. В предплечье стегнуло болью. Верхний
край щита отлетел, а булыжник, изменив  дугу,  отскочил  вверх,
едва  не  разбив Русу лоб. Он присел от неожиданности, и тут же
сзади хряснуло. Рус похолодел, узнав звук  разбиваемых  костей,
ему  на спину и голову брызнуло теплым. Еще два сильных удара в
щит потрясли так, что рука занемела по локоть.
     Неровная стена щитов, зияющая дырами и прорехами, внезапно
двинулась чересчур резво,  прямо  на  них,  и  Рус  не  поверил
глазам:  иудеи  перешли  на  бег.  Они первыми бросились в сечу
навстречу смерти!
     -- Руби! -- взревел он и отшвырнул щит.
     Сзади не было ответного рева. Он оглянулся, кровь  застыла
в  жилах.  Из его сотни бойцов не меньше двадцати опустилось на
землю, оглушенные  камнями  или  раненые,  а  другие  злобно  и
растерянно  кричали,  утирали  кровь, пробовали поднять упавших
товарищей.
     К нему поспешно подбежали и  встали  рядом  Сова,  Твердая
Рука,  Ерш,  Громовой  Камень.  Но вперед не бросились, все еще
бледные, ошарашенные, а стена огромных щитов надвигалась теперь
бегом. Между двумя отрядами оставалось не больше сорока  шагов,
когда   иудеи  выровнялись,  пошли  тесным  строем,  прижимаясь
плечами, так что нико