зря  же
она была внучкой самого Соломона, с усилием составила слова:
     -- Я человек... А ты?
     Он захохотал, показал зубы, огромности которых позавидовал
бы и конь.
     -- Это  я  человек!  А  ты  для  человека слишком... гм...
мелковата.
     Она сказала дрожащим голоском:
     -- Это ты чересчур огромен.  Таких  людей  не  бывает!  Ты
древний бог?
     Его   глаза   сощурились.  Рассвет  разгорался,  и  она  с
изумлением  увидела,  что  глаза   этого   страшного   великана
синие-синие,  какие  просто  не  могут  быть  у человека. С губ
сорвался новый могучий рык:
     -- Я?
     -- Ну, не наш, а бог этих  земель...  Ты  не  можешь  быть
человеком.
     Ее  трясло  от ужаса, он может ее съесть прямо сейчас, вон
какие зубы, хоть и  крупные,  как  у  коня,  но  острые,  будто
волчьи, а клыки торчат такие, что кабан помер бы от зависти.
     -- Это ты не можешь, -- возразил он грохочущим голосом. --
Только  не  пойму, почему ты вылезла из-под земли? Такие должны
быть с крылышками. И летать, летать... На тебе мяса  не  больше
чем на гусе. Еще бы перьев... Правда, запах-то, запах!
     Его  взгляд  стал задумчивым. Она смотрела во все глаза на
него, в его жуткое лицо, и только краем сознания отмечала,  что
взгляд  уже  не  упирается в стены, вдали видны деревья дубовой
рощи, а слева  от  плеча  великана  далеко-далеко  прочерчивает
светлеющее  небо  стена  града,  которую  отсюда не должно быть
видно вовсе.
     -- Нет на  мне  перьев,  --  ответила  она  твердо.  --  Я
пряталась в подполе. Я простая иудейка.
     Его глаза расширились:
     -- Трое суток?
     -- Да.
     Он покачал головой:
     -- Удивительный народ. Любой из нас уже вышел бы навстречу
смерти, но прятаться столько не стал бы. Один этот запах...
     -- Я  и  вышла,  -- сказала она твердо. -- Ты можешь убить
меня, можешь сделать все, что хочешь. Я сама буду служить тебе,
тумана, сырости.
Он там в яме.
     Великан насмешливо сощурился:
     -- Может быть, пусть там и остается?
     -- Нет, -- воскликнула она с отчаянием. -- Я люблю  своего
отца.  Вам,  варварам,  не  понять.  Спаси его! И я стану твоей
рабыней.
     Он подумал, сказал с непониманием:
     -- Да ты и так моя рабыня. Если решу, что тебе стоит жить.
А нет -- удавлю, чтоб под ногами не пищало.
     От страха и усталости в голове  у  нее  шумело,  смерть  в
самом деле не казалась страшной. Но тогда умрет и отец, который
воспитал ее сам, когда умерла мать...
     -- Рабыни  по  клятве  стоят  дороже, -- возразила она. --
Меня не надо водить на веревке. Не надо запирать! Слово  держит
крепче любых оков.
     Великан смотрел насмешливо, потом в синих глазах появилось
что-то вроде понимания. Прорычал:
     -- Это верно.
     -- Помоги...
     -- Клянешься?
     -- Клянусь, -- ответила она с легкостью. Скиф не понимает,
что клясться  перед  ним  все равно что давать клятвы домашнему
скоту. --  Помоги  отцу,  а  я  стану  твоей  рабыней!  И  буду
выполнять все твои прихоти.
     Он смерил ее задумчивым взором:
     -- Да  как ты будешь их выполнять... такая крохотная? Но я
возьму тебя, чтобы ребята рты  пораскрывали.  Таких  игрушечных
женщин  еще  никто  не  видывал!..  Правда,  отмывать  придется
до-о-о-лго.
     Он поднялся, и она едва не упала с бревна, задирая голову.
Конь повернул удлиненную голову, он выглядел умнее этого скифа,
великан что-то казал ему, и конь удовлетворенно фыркнул, побрел
дальше.
     -- Это я игрушечная?
     -- Кукольная, --  оскалился  он  в  довольной  улыбке.  --
Скорее  всего,  ты  все-таки  не  человек...  Но тем больше мне
позавидуют! Конечно, если выветрю тебя раньше, чем покажу.
     Он уже не казался ей страшным. Великаны всегда оказывались
в сказках глупыми, их обводили вокруг пальца  даже  дети.  Хева
ощутила,  как на смену ужасу приходит боязливое презрение. Сила
есть -- ума не надо. Сила -- уму могила...
     Неспешно он поднял ляду,  ей  показалось,  что  воздел  ее
одним пальцем, крикнул в темную глубину:
     -- Эй, кто там есть?
     А Хева торопливо закричала:
     -- Отец,  это  я,  Хева!  Ничего  не  бойся!..  Уцепись за
лестницу, тут один глупый великан вытащит ее вместе с тобой!
     После паузы донесся слабый голос, в котором  было  столько
боли и страдания за нее, что у Хевы навернулись слезы:
     -- Дочь моя... что стряслось?
     -- Отец,  --  закричала  она  быстро,  --  со  мной  все в
порядке!.. А с весью... Ну, ты сам  знаешь.  Поторопись...  или
погоди, я сама слезу, помогу!
     Страшась,  что  великан  передумает,  она быстрой ящерицей
юркнула в  лаз,  сбежала  по  перекладинам  прямо  в  отцовские
объятия.  Он  сумел  стать  на  колени,  но  его  пальцы тщетно
хватались за покрытые плесенью перекладины.
     -- Отец, я помогу... Он не может спуститься,  его  никакая
лестница  не  выдержит!  Хватайся, а я буду держать тебя... Вот
так... еще... ноги поставь на перекладину, на  одних  руках  не
удержишься... Эй, огромина! Тащи!
     Отец прошептал тихо:
     -- Ты разговаривала со... скифом?
     -- Отец,  --  ответила она тоже шепотом, хотя великан явно
не знает языка избранного народа, -- он огромный и глупый!  Мне
уже совсем не страшно. Ну, почти не страшно.
     -- Ох, дочь моя...
     Лестница  трещала под двойной тяжестью, но они двое стояли
на разных ступеньках, светлый квадрат приближался,  только  его
заслоняла  грозная фигура, и Хева чувствовала, как у ее отца от
страха и безнадежности слабеют пальцы.
     -- Отец, -- закричала она отчаянно, -- держись! У меня  же
больше никого на свете нет!
     Его  пальцы  стиснулись  на  перекладине,  она видела. А в
следующее мгновение сопящий великан вытащил лестницу, и как раз
вовремя: гнилые жерди переломились, и Хева с  отцом  рухнули  в
черный пепел рядом со зловонной дырой подвала.
     Отец  часто  и  жадно  дышал, в лице был страх. Глаза дико
уставились на великана. Даже не заметил,  что  взгляд  свободно
простирается  во  все  стороны,  не натыкаясь на соседние дома,
сараи,  амбары,  конюшни.  Дикий   скиф   скользнул   по   нему
равнодушным взором, его глаза снова обратились к Хеве.
     -- Все. Я уже вытащил.
     Она живо возразила:
     -- Не все! Он здесь умрет, не видишь?
     Он уставился бараньим взглядом:
     -- Ты  хочешь,  чтобы  я отнес это нечто дохлое волхву? Он
уже разложился. Не слышишь, какой смрад?
     -- Не слышу, -- сказала она, -- его нужно отнести  шаману.
Только нашему.
     Он вытаращил глаза:
     -- А где ваш?
     Ее сердце забилось еще чаще. Сказала как можно небрежнее:
     -- В  Новом Иерусалиме, где же еще? Только тот шаман может
спасти моего отца.
     На его лице появилось сильнейшее отвращение.  Она  поняла,
что великан сейчас откажется, сказала торопливо:
     -- И тогда я стану твоей верной рабой!
     Он фыркнул:
     -- Ты уже сейчас моя рабыня!
     Сердце  ее  упало. Однако сумела проговорить почти все тем
же уверенным и даже, насколько смогла, насмешливым тоном:
     -- Да, плеть и железо могут многое.  Но  надо  быть  очень
тупым,  чтобы  совсем  не видеть разницы между покорным рабом и
верным.
     Он нахмурился, и она подумала в страхе,  что  он  в  самом
деле  слишком туп, чтобы видеть разницу. Особенно разницу между
просто покорной женщиной и преданной.
     Оба со страхом наблюдали за медленно размышляющим  скифом.
Но,  похоже, долгие раздумья были не свойственны сыновьям Гога.
Он пожал плечами:
     -- Лады, отвезу. Тут делов-то... Вон стены твоего града!
     Оглушительно свистнул, старый иудей от ужаса зажмурился  и
присел,  даже  не  увидел,  как  подбежал  конь, а дикий скиф с
неожиданной для великана легкостью вспрыгнул на коня. И  уже  с
седла нагнулся и поднял к себе тощее тело старика.
     Хева сказала вопросительно:
     -- Я пойду впереди?
     -- Зачем?
     -- Указывать дорогу.
     -- Я знаю дорогу, -- ответил Бугай насмешливо. -- Слышишь,
вороны  кричат?  А  по  ночам  там  наши  друзья,  серые волки,
растаскивают трупы!.. Иди рядом, чтобы никто  не  ухватил  тебя
как добычу.
     Заря   окрасила   облака.   В  холодном  воздухе  медленно
растворялся туман, проступали очертания голых деревьев,  смутно
доносились звуки множества коней. После короткого летнего дождя
воздух  казался  восхитительно  чистым и свежим, но теперь Хева
уловила едва слышный запах конских  каштанов,  аромат  мужского
пота, запах горячей стряпни...
     Она  сглотнула  слюну.  Скиф  заметил,  оскалил  зубы. Она
сердито отвернулась. Конь вздохнул и пошел неспешно  в  сторону
града.  Хева  ежилась  от холода, зубы начали стучать. Внезапно
сверху обрушилось  что-то  огромное,  тяжелое.  Она  от  страха
присела, услышала громовой хохот.
     Скиф хохотал, показывая огромные, как у дракона, зубы, был
он теперь обнажен до пояса, а она, оказывается, едва не пустила
лужу от страха, когда он швырнул ей свою безрукавку.
     -- Набрось,   --   велел  он.  --  Ты  такая  тонкая,  что
промерзнешь  насквозь,  как  стрекоза!   Те   на   ночь   вовсе
застывают...
     Она  собиралась  отказаться,  не  станет  же  в самом деле
надевать эту вонючую шкуру, но  руки  сами  влезли  в  огромные
прорехи,  пальцы  свели  вместе  половинки,  толстая  шкура еще
держала тепло огромного горячего тела, и только буркнула:
     -- А ты и так не издохнешь?
     -- Мы, скифы, -- сказал он хвастливо,  --  привыкли  спать
даже на морозе!
     Она выговорила неприязненно стылыми губами:
     -- Да, такую тушу проморозить не просто.
     Безрукавка  ей достигала щиколоток, в ней было удивительно
уютно,  даже  мужской  запах   не   раздражал,   в   нем   тоже
чувствовалось нечто покровительственное, оберегающее, и она уже
успокоенно  перебирала  ногами,  а впереди медленно вырастала в
размерах стена Нового Иерусалима с намертво запертыми воротами.
     Огромный скиф даже намурлыкивал что-то под нос,  такое  же
дикое  и  свирепое,  как  и  он  сам.  Хева зябко передергивала
плечами, боясь представить, о чем поет это чудовище, но в то же
время страшно хотелось узнать, о чем же может петь свирепый сын
Гога и Магога?

     Глава 34

     Когда подъехали к воротам на расстояние полета стрелы, над
частоколом  показались  головы  воинов.  Хева  торопливо  вышла
вперед, замахала руками:
     -- Мы свои!..
     Со стены крикнули:
     -- Ты кто?
     -- Я  Хева,  --  закричала  она возмущенно, -- а вы все --
дурни! Отворяйте, я еле на ногах держусь.  А  отец  мой  совсем
плох!
     Тот же голос прокричал со страхом и недоверием:
     -- Женщина, не спеши. Почему ты в звериной шкуре? Почему с
вами этот зверь?
     В  их  голосах  был страх, и она пожалела этих мужчин, что
устрашились  единственного  воина  врага.  Правда,   она   тоже
испугалась  его  до  икотки, но она женщина, а они должны уметь
постоять  за  себя  и  свои  семьи...  Сильно  же  им,  видимо,
досталось и здесь!
     -- У  нас  перемирие,  --  крикнула она. -- Он спас меня и
моего отца! А теперь везем во град, ибо мой отец  болен  и  сам
идти  не  может!.. Открывайте ворота, дурни! Неужто вас испугал
один-единственный скиф?
     На стене было замешательство, наконец кто-то крикнул:
     -- Других не видно...
     -- Туман, -- бросил другой пугливо.  --  Только  откроешь,
сразу откуда ни возьмись появятся!
     -- Да-да,  --  поддержал  третий.  -- Они носятся на своих
неподкованных конях как птицы!
     Хева закричала зло:
     -- Да вы что позорите нас перед этим скифом? Он помрет  от
хохота!..   Нет   вблизи   никаких  гоев!  Они  рассыпались  по
окрестностям,  грабят  и  жгут   веси,   наши   поля,   сады...
Открывайте, презренные трусы!
     Один крикнул напоследок, явно сдаваясь:
     -- А почему на тебе шкура?
     -- Со скифа содрала, дурни! -- рявкнула она.
     Скиф,   огромный   и  бронзовотелый,  одобрительно  скалил
крупные зубы, слушая ее гневные вопли. Маленькая, но  сердитая!
Поди  еще и кусается. Его чудовищные мускулы блестели, покрытые
влагой тумана,  он  казался  то  ли  высеченным  из  оранжевого
мрамора,   то   ли   вытесанным  из  светлого  дуба  немыслимой
прочности.
     Она слышала, как  со  стуком  вытащили  деревянный  засов.
Приоткрыли   одну  половинку,  скиф  пустил  безбоязненно  коня
вперед, он  верит  в  клятвы  свято,  подумала  она  с  неясным
чувством  вины,  и  тут  же  ворота  за  их спинами захлопнули,
торопливо  вложили  засов,  и  она  слышала,   как   облегченно
вздохнули  эти мужчины, которых она привыкла считать сильными и
уверенными.
     Полуголый скиф как башня высился на толстом коне.  От  его
разнесенных  в сторону плечей поднимался легкий пар, словно эти
шары мускулов были разогретыми на солнце  валунами.  Ее  старый
отец  все  еще  сидел позади, держась за широкий пояс страшного
человека. Со всех сторон сбегались люди, вооруженные  кто  чем.
Хева уже начала тревожиться, когда старший из стражей закричал:
     -- Всем отойти!.. У них перемирие!..
     И сразу же по собравшимся прошелестело:
     -- Перемирие?
     -- Яхве, наконец-то...
     -- Да неужто?..
     -- А   женщина  в  одежке  скифа!  Гляди,  совсем  раздела
зверюгу...
     Хева  стиснула  челюсти.  Измученные  лица,   на   которых
проступило отчаяние, насмерть перепуганные глаза, даже на лицах
мужчин видна угрюмая обреченность.
     -- Веди  коня  за  мной, -- сказала она великану. -- Вон к
тому дому, где виднеется красный край крыши.
     Скиф невозмутимо развернул коня. На людей и по сторонам он
поглядывал с ленивым презрением. Страха и даже  настороженности
она  в  нем  не замечала, скиф свято верил в слово, даже данное
женщиной. Снова она ощутила укол стыда, хотя какой стыд  что-то
пообещать  дикому  или  даже  домашнему  животному,  а потом не
выполнить?
     Ребе Соломон, заслышав шум и крики, сам вышел на  крыльцо.
Хева помахала ему рукой еще издали:
     -- Ребе,  это я, Хева, внучка вашего брата Саула! Мой отец
болен, ослаб, ему нужна помощь. А это скиф, который спас нас из
подпола. Крышку завалило  горящими  бревнами,  мы  бы  сами  не
выбрались.
     Острые,   совсем  не  старые  глаза  ребе  блеснули.  Хева
увидела, что он сразу понял, что  она  хотела  сказать,  но  не
признавалась даже отцу. Скиф их вытащил, все верно. Но спас ли?
     -- Приветствую тебя, доблестный Бугай, -- сказал он. Глаза
Хевы распахнулись, а челюсть отвисла. Бугай кивнул Соломону как
старому знакомому, а Соломон распорядился: -- Занесите больного
в дом.
     -- Вы его знаете? -- пискнула Хева.
     -- Мир тесен, -- ответил Соломон. Домочадцы помогли вконец
обессилевшему  старику  слезть с коня, на руках унесли в дом, а
Соломон сказал Хеве негромко: -- А ты, дочь моя, что  пообещала
скифу?
     Она ответила быстро:
     -- Это    не    важно.   Ведь   клятвы   перед   животными
необязательны, верно?
     -- Верно, -- подтвердил он. --  Что  с  ним  хочешь  чтобы
сделали? Убили?
     Она  посмотрела на могучего скифа, которого Соломон назвал
Бугаем, --  что  за  странное  имя!  Тот  ответил  ей  взглядом
собственника,  улыбнулся  во  всю  ширь, снова показав два ряда
крупных белых зубов.
     После минутного колебания она буркнула:
     -- Не сейчас. И не при мне.
     Он внимательно посмотрел в  ее  лицо,  перевел  взгляд  на
скифа:
     -- Да,  такого  зверя  так  просто не свалишь... Ты можешь
пригласить его в дом? Мы сможем напоить его отравленным  вином.
Так будет легче, а то он перебьет уйму наших людей.
     Хева вздрогнула, непроизвольно закуталась в безрукавку, ее
полы едва  не  волочились  по  земле.  Скиф  посматривал на нее
снисходительно, конь пренебрежительно фыркал.  Хева  пересилила
себя, широко улыбнулась:
     -- О,  мой  повелитель!  Ты  сделал  все, что я просила, и
теперь я -- твоя покорная и верная рабыня! Но прошу тебя, зайди
в этот дом, отведай местных сладостей, выпей вина, и  мы  сразу
же вернемся в твой стан!
     Он  в  нерешительности  почесал затылок. Взгляд его обежал
пыльные улицы, поднялся к небу. Солнце уже медленно поднималось
по восточному небосклону.
     -- Разве что вино из подвала, -- решил он. --  День  будет
теплый, а я люблю прохладу...
     Будет тебе прохлада, подумала она мстительно. В могиле.

     Служанка,  обмирая от ужаса, дрожащими руками поставила на
стол еду и питье, исчезла, все еще не веря себе,  что  осталась
каким-то   чудом   жива.   От   страшного  скифа  веяло  жуткой
свирепостью, как в зимний день из приоткрытой двери, а громовой
смех его раскачивал стены. Хозяин, от  старости  равнодушный  к
опасности,  сам  не  ел,  смотрел,  как насыщаются этот зверь и
бесстрашная девчушка, которая просидела в подвале целую  неделю
и  потому  только  потеряла  чувство страха. Ее отца отнесли во
внутренние покои. Хозяин сказал, что ему нужен только  отдых  и
сон,  чтобы  восстановить  силы, а вот Хеве нужнее всего хорошо
поесть...
     -- Сколько вас было в селе?  --  спросил  он,  когда  Хева
опустошила  два  широких  блюда  и  перешла  к третьему, но уже
замедленно, утолив голод, но не утолив аппетит.
     -- Человек двести, --  ответила  она  с  набитым  ртом.  И
подумала, что после пережитого уже может вспоминать о таком без
содрогания. -- Я не знаю, сколько сумело укрыться во граде...
     -- Из той веси ни один, -- ответил Соломон печально. -- Ни
одна душа. Просто не успели.
     Хева уже вернула скифу безрукавку, ей дали женское платье,
но и одетый  скиф  выглядел все таким же диким зверем. Звериная
шкура распахнулась на груди, оранжевые  волосы  торчат  наружу,
такие же дикие и густые, как шерсть на волчонке. Плечи лоснятся
под  жирным  светом  масляных  светильников.  Он  обеими руками
раздирал  мясо,  кости  трещали  на  его  зубах  как   сахарные
сухарики.
     -- Ха-ха!.. Да после нас только волкам да воронью есть чем
поживиться!.. Да и то, лучшее пожираем сами.
     Хева  не  поняла, но от голоса скифа веяло страшным, плечи
ее сами собой передернулись. Соломон содрогнулся, но  пересилил
себя, кивнул:
     -- Печень и мозг?
     -- Такой  обычай, -- подтвердил скиф довольный. -- Вырвать
окровавленную печень сраженного тобой врага и сожрать ее  прямо
у него на глазах! Разрубить ему череп и впиться зубами в теплый
мозг, наполненный горячей кровью!..
     Хева  прижала  ладони  ко  рту.  Судороги  поднимались  из
глубины желудка, она  опрометью  выскочила  из-за  стола.  Скиф
проводил   ее   удивленным   взглядом,   в   котором,   однако,
беспокойства не было. До чего же дикие люди верят в силу слова,
подумал Соломон. Вслух сказал:
     -- Сейчас вернется.
     -- Ага,  --  кивнул  скиф.  Он  впился  зубами  в  ломоть,
оторвал,  проглотил почти не разжевывая, для него это мясо было
не по-мужски нежным и сочным. -- Но  ваших  мы  не  ели...  Или
почти  не  ели.  Воинский  обычай  велит съесть печень могучего
противника!  Которого  едва  одолел.  А  мозг  надо  выедать  у
хитрого.  А  еще  лучше  --  у военачальника. Но у вас таких не
встретили.
     -- Да, -- согласился Соломон, -- их у нас нет вовсе.
     Глаза скифа расширились в великом удивлении.
     -- Но как же... У вас много сел, настоящие  грады!  И  нет
воевод?
     -- Нет,  --  ответил  Соломон.  Заметив  радостный блеск в
глазах скифа, подумал, что зря радуется, живым уйдет не  дальше
крыльца,  а вслух сказал: -- Если можешь представить себе целый
народ из волхвов и лекарей, то это мы.
     Скиф с недоверием покачал головой:
     -- Так не бывает. А кто  охотится,  за  огородом  смотрит,
обед варит?
     Соломон  ощутил,  что  не  сможет  ответить так же просто,
чтобы ответ был варвару ясен как день. Пожал  плечами,  а  Хева
вступила в разговор:
     -- Везде свои обычаи. Сам ты какого роду-племени?
     -- Роду-племени?  --  переспросил  Бугай удивленно. -- Я ж
сказал, русы мы!
     Соломон поправил:
     -- Русами,  как  я  слышал,  вы   стали   недавно.   Когда
отделились от своего племени.
     Бугай просиял: