потеплее,   сам
подтыкивал  шкуры  с  боков,  не дай бог где просквозит, сверху
навалили теплых шкур, а Буська постоянно подавал ей горьковатое
питье. К утру она уже лежала бледная как смерть и холодная  как
лягушка.
     Ее укрывали, в костре разогревали крупные камни, укутывали
в тряпки  и  подкладывали  в постель. Ис дрожала, но впервые ее
глаза прояснились, когда увидела осунувшегося Руса.
     -- Мой князь... мой сокол ясный...
     -- Ис, -- выговорил он с трудом,  --  все  позади.  Ты  не
умрешь... Ты просто должна жить.
     Он не договорил, но она все поняла. Она должна уйти вместе
с иудеями.
     -- Как ты сумел... меня... спасти?
     Слова  давались  ей еще с трудом. Рус кивнул на молчавшего
Соломона:
     -- Его благодари.
     Ее глаза медленно повернулись в сторону престарелого ребе.
Соломон взял ее за тонкую кисть руки, прислушался:
     -- Ты еще слаба, но болезнь  миновала.  Тебе  надо  хорошо
есть...  сперва  понемногу,  пей побольше, ты вся иссохла. И --
счастья тебе, сестра.
     Он попятился к выходу. Ис спросила с удивлением:
     -- Почему уходишь так поспешно?
     Он развел руками:
     -- Я и так уже опаздываю уехать с  первым  обозом.  Первые
телеги уже загрузили.
     Рус подошел, обнял. Голос князя дрожал:
     -- Я знаю, что продал душу Чернобогу. Я знаю, что не увижу
теперь  вирия,  а  гореть  мне  в  огне. Я знаю, что повредил и
племени, допустив  на  здоровое  поле  больной...  нет,  просто
слабый  росток.  Но  все  же я благодарен тебе! Возьми из моего
племени все, что хочешь. Я никогда не забуду услуги, которую ты
сделал для меня.

     Моряна приблизилась так неслышно, что Ламех подпрыгнул  от
неожиданности:
     -- Тьфу!.. Подкрадываешься как кошка!
     Моряна  лишь слабо улыбнулась, у Ламеха даже ругань звучит
похвалой.  Ну  как  она,  весящая  как   добрый   конь,   могла
подкрасться  неслышно?  Такая кошечка в зубах корову утащит. Но
все равно приятно.
     -- Уезжаешь? -- сказала она сердито. --  Почему  никто  не
помогает тебе собирать вещи?
     Он растерянно развел руками, ответил невпопад:
     -- Что  поделаешь. Жизнь как река, течет сама по себе, нас
не спрашивает, куда свернуть...
     Моряна молча взяла мешок, с легкостью швырнула через  двор
в телегу. Там пытались поймать, обманутые обманчивой легкостью,
с  которой  Моряна  взмахнула  рукой, но мешок сбил с ног сразу
двоих, один иудей вовсе выпал из  телеги.  Послышался  жалобный
вопль.
     Ламех всплеснул руками. Моряна не повела и бровью:
     -- То реки. А люди поворачивают даже звезды.
     -- Звезды?
     -- Да.  Если  сильные  духом.  А  вот ты сильный... только
молчишь.
     Ламех растерялся:
     -- Я? Сильный?.. А почему молчу?
     -- С   сильных   больше   спрос,   --   объяснила   Моряна
безжалостно.  --  А  ты  хочешь,  чтобы  за тебя решали другие.
Уходишь,  потому  что  так  сказали.  А   в   пути   заболеешь,
замерзнешь, тебя конь лягнет или бык затопчет, корова забодает,
с телеги упадешь под колеса... Сам бы ты решился остаться. Хотя
бы на зиму! А весной я бы сама тебе помогла догнать твое племя.
     Последние  слова  она договорила торопливо, сбивчиво, но у
Ламеха из ослабевших пальцев выпал тяжелый ларец, глухо стукнул
по ноге. Ламех взвыл, но глазами держал лицо Моряны.
     -- Остаться? Как это?
     -- Очень просто, -- почти прорычала она, словно  сердилась
на  себя.  --  Дом  у  тебя есть! Я много места не займу, твоим
книгам не враг. Никто тебя не обидит!.. Зима пролетит быстро, а
весной я сама  отвезу  тебя...  Как  только  потеплеет,  так  и
отвезу.
     -- А ты хоть знаешь, куда мой народ уйдет?
     Она огрызнулась:
     -- А  следы?  И  через  год нахожу след оленя! Ваши телеги
выбьют землю так, что сто лет трава не проклюнется...
     Он медленно подходил  ближе.  Ее  голос  становился  тише,
неувереннее. Он обнял ее, прошептал:
     -- Вместе? Не шутишь?
     -- А  что? -- сказала она, все еще сердясь. -- Одеяло я не
буду стягивать. А если не храпишь и не лягаешься...
     Она умолкла, а он сказал тихо:
     -- Я храплю и лягаюсь. Но  я  отучусь  спать  на  спине  и
перестану лягаться.
     Они  стояли, обнявшись, среди полуразрушенной комнаты, и в
куче разбросанных вещей. А ветер зло врывался в щели, жутко выл
в трубе.  В  помещении  темнело,  с  севера  наползала  тяжелая
свинцовая  туча.  На  косяк  окна  упал  багровый  свет заката,
похожий на отблеск пожаров.

     У ворот дома маленького Исхака стояла телега. Лошадь мирно
хрумала овес из подвешенной к  морде  сумки.  Во  дворе  царила
бестолковая суматоха, люди вытаскивали из дома узлы, швыряли на
телегу,  а  отец  Исхака  ругался  и сбрасывал на землю. По его
гневно-растерянным жестам Буська понял, что все не  поместится,
надо  отобрать  самое  нужное,  иначе  увезут  лишнее,  а потом
хватятся, что забыли главное.
     -- Уже? -- спросил Буська.
     Исхак шмыгнул носом:
     -- Все спешат!
     -- Понятно, -- протянул Буська.  Он  чувствовал  тоску  и,
чтобы не выказать немужскую слабость, сказал лишь сожалеюще: --
Так и не успел ты обучить меня грамоте...
     -- А ты меня -- охоте, -- сказал Исхак.
     Глаза его были совсем печальные, даже тоскливые.
     Плач  и  стоны  раздавались  по  всему  граду. Волы стояли
хмурые, из домов выносили скарб, грузили на телеги. Подсаживали
детишек, что с не по-детски печальными лицами помогали взрослым
таскать узлы.
     На улице насторожились, когда  в  открытые  врата  въехали
трое  всадников.  Впереди был Рус на своем черном как ночь злом
жеребце, за ним на полкорпуса позади держались Бугай и  Моряна.
Лица всех троих были торжественными и надменными.
     Рус вскинул руку ладонью вперед:
     -- Я желаю говорить с Соломоном!
     Дети  расступились,  взяли грозных скифов в кольцо. Кто-то
помчался к дому Соломона, дробно-дробно  простучали  деревянные
сандалии   по  ступенькам.  Хлопнула  дверь,  издали  донеслись
голоса.
     Скифы сидели недвижимые, как вросшие в землю скалы.  Иудеи
смотрели  на  них  со  страхом и трепетом. Из каждого сына Гога
исходила дикая звериная мощь,  лица  свирепы,  в  глазах  видна
жажда  крови.  Эти  варвары  и  сейчас  смотрят  так, как будто
взглядами уже вырывают из живых печенки и  жрут  их  на  глазах
умирающих жертв!
     Соломон  вышел на крыльцо, приложил ладонь ко лбу, щурился
близоруко. Рус вскинул  ладонь  в  приветствии,  конь  под  ним
тронулся вперед, повинуясь неслышному движению ноги.
     -- Уезжаете,  --  сказал  Рус то ли вопросительно, то ли с
утверждением.
     -- Как и договорено, -- ответил Соломон мертво.
     Он проглотил слова, что только один голос в  Совете  решил
судьбу  нового  Исхода. Половина старейшин требовала продолжать
войну, раз уж видно, что скифы не такие уж и неуязвимые. Он две
ночи  убеждал,  уговаривал,  увещевал,   ссылался   на   Завет,
вспоминал великих пророков, их жизни и учения. И даже сейчас не
уверен,  что  в последний миг не стрясется что-то страшное, что
решит судьбу его племени по-другому.
     На  площади  народ  остановился,  на   телегах   перестали
складывать  мешки  и узлы, из окон домов высунулись головы. Под
стенами домов начал скапливаться народ. На  скифов  смотрели  с
ненавистью, и Рус с тревогой увидел, что прежний страх исчез, у
многих  на  поясах  теперь  висят  мечи,  длинные  ножи, а сами
взглядов не отводят, глядят в упор с вызовом.
     Над  крышами  домов  пролетел   крупный   ворон.   Зловеще
прокаркал, скрылся, звучно шлепая по воздуху непомерно длинными
крыльями.  Рус  нахмурился,  непонятная  примета,  но заговорил
громко и отчетливо:
     -- Мы, русы, за  добро  платим  добром.  Я,  князь  своего
племени, многим обязан тебе.
     -- Это  за Исфирь? -- ответил Соломон вяло. -- Забудь. Она
хорошая девушка, и я помог как умел.
     Рус покачал головой. Глаза стали острыми.
     -- Ты рисковал жизнью. Если бы она умерла, я бы убил тебя.
     -- Забудь,  --  отмахнулся   Соломон.   Запоздалая   дрожь
пробежала  по  ногам.  Он  прислонился  к косяку двери, холодок
страха стиснул грудь, медленно ушел во внутренности. -- Это все
в прошлом.
     -- Нет! -- Голос Руса  стал  звонче,  его  услышали  и  на
другом конце площади. -- Ты спас мою жену, спас и моего ребенка
в  ее  чреве.  И  я  не  знаю,  чем тебя отблагодарить, ведь ты
отказывался от любой награды. И потому я заявляю,  что  вам  не
надо уходить с этих земель! Уходим мы.
     Внезапная  тишина  упала  как  топор на голову жертвы. Рус
видел, как все застыли, глаза вытаращены, рты распахнуты. Потом
стали осторожно поворачивать головы друг к другу. На лицах были
страх и недоверие. Не ослышались? В самом ли  деле  это  сказал
страшный  Гог,  или  же  им чудится то, о чем даже помечтать не
решаются?
     Соломон пошатнулся, будто его толкнули в грудь. Двое тихих
помощников подхватили, он тяжело опустился прямо на  ступеньку.
Дышал   тяжело,   обе   ладони   ощупывали  грудь.  Лицо  стало
свекольно-багровым, на широком лбу  выступили  крупные  градины
пота.
     -- Прости... повтори, что ты сказал?
     -- Мы  уходим,  --  повторил  Рус твердо. -- Вы дадите нам
новые телеги, дадите свежих волов и коней... Своих  мы  оставим
вам.  Еще  --  снабдите едой, сушеным мясом. И поскорее, потому
что снег застанет нас в пути.
     Соломон хватал ртом воздух.  В  толпе  началось  радостное
шевеление.  По  лицам иудеев Рус видел, что те готовы отдать не
только всех коней, скот и  повозки,  но  и  все  драгоценности,
вплоть  до  одежды  с себя, остаться голыми, только бы страшные
гоги и магоги убрались поскорее.
     И только Соломон спросил,  опомнившись,  когда  скифы  уже
начали поворачивать коней обратно:
     -- Но как же вы... Зима застанет в пути!
     Вместо Руса гулко, как из глубокого дупла, пробасил Бугай:
     -- Не  все же племя сгинет? Мы -- народ северный, стойкий.
К тому же здесь малость отдохнули.  Я  думаю,  на  новом  месте
успеем вырыть землянки.
     А  Рус  сглотнул,  словно  в  горле  стоял ком, побледнел,
поднял руку. Пальцы вздрагивали, в каждом билось по сердцу.
     -- Но при условии, что возьмете с собой Ис... Исфирь. И...
окажете ей достойный  прием.  Все-таки  это  благодаря  ей  так
получилось.
     Соломон ахнул:
     -- Что? Ты отказываешься от своей жены?
     -- Она нарушила наши обычаи.
     -- Но все же...
     Рус  смолчал,  и  Соломон увидел по лицу князя, что тот не
решается вымолвить больше слова. Никто  не  должен  знать,  что
князь  может  дрогнуть даже в голосе. Бугай сочувствующе сопел,
теперь Моряна сказала негромко:
     -- Не разумеешь? Разве у вас  не  убивают  отступивших  от
законов племени?
     Соломон  стиснул  челюсти.  В  его племени отступников, по
древнему обычаю, побивают камнями. Хотя в здешних землях  камни
следовало бы заменить поленьями.
     -- Она... отступила серьезно?
     -- Серьезнее  не  бывает, -- ответила Моряна с твердостью.
-- Мы обязаны ее убить. А изгнание... и есть смерть.
     Рус с несвойственной  для  него  суетливостью  ткнул  коня
пятками  в  бока.  Плечи  его  обвисли. На площади разбежались,
давая им дорогу, счастливо наблюдали, как гиганты поехали бок о
бок в сторону  ворот.  По  дороге  народ  шарахался  к  стенам,
прятался   во   дворы.  На  всем  следовании  скифов  из  домов
высовывались головы, провожали  гоев  враждебными  и  пугливыми
взорами.   Они   и  в  ворота  въехали  бок  о  бок,  едва-едва
протиснулись через тесный проем. Там на просторе  гарцевали  на
резвых  конях  десятка  два  скифов,  от  избытка  дурной  силы
носились друг за другом, выколачивали пыль  из  твердой  земли,
боролись на всем скаку, что-то отнимали один у другого.
     Соломон  сел  на  порог своего дома. Его хотели увести под
руки, он воспротивился. По улице уже носились с  воплями  дети,
начали  суматошно  бегать  взрослые. Из окон высовывались новые
головы, им с улицы торопливо объясняли, сами плохо веря  в  то,
что  слышали.  Соломон  тряс  головой, а перед мысленным взором
встали  великие  женщины  прошлых  веков,  что  спасали   народ
израильский   от   истребления.  Он  тряхнул  головой,  отгоняя
видения, достойные Аарона, но не его, Соломона, который  знает,
что  было  столько  женщин,  что  не только, как Далила, губили
великих героев вроде Самсона, но и приводили народ  израильский
на край пропасти.
     Затем  во  всех концах Нового Иерусалима зазвучала музыка,
начались пляски. Певцы бродили по всему граду, увеселяли народ.
Соломон счастливо видел, как люди вышли на улицы и  тоже  пели,
танцевали,  обнимались, проливали слезы счастья и освобождения.
Никогда еще столько не звучало молитв Яхве, снова спасшего свой
народ от неминуемой гибели!
     Только бы не сорвалось, взмолился  Соломон  так  неистово,
что в глазах потемнело от удара волны крови в голову. Только бы
удача длилась...
     Ибо   нехорошее   предчувствие   не  ушло.  Странно,  даже
усилилось!

     Глава 54

     Повозки подготовили к дальней дороге всего за трое  суток.
Иудеи   привезли  новенькие  колеса,  тюки  с  теплой  одеждой.
Доставили  две  дюжины  крытых  телег,  пригнали  стадо  волов,
мелковатых,  но жилистых. Еще день совместными усилиями сгоняли
коней в табун, перековывали, а скот заранее выгнали на северную
дорогу, велели пастухам не дожидаться обоза, гнать вдоль реки.
     Рус заканчивал приготовления к  походу,  когда  за  спиной
звякнули  подковы,  упала  гигантская  тень,  и он узнал по ней
Бугая. Великан был сумрачен, отводил глаза.
     -- Что-то стряслось? -- спросил Рус.
     -- Да нет, -- ответил Бугай  неопределенно.  --  Просто...
гм... я хочу задержаться здесь на зиму. А весной сразу же пойду
по следам, догоню.
     Рус отпрянул, будто его ударили в лоб дубиной:
     -- Что стряслось?
     -- Да  так... Ты ж уцелел, сам и поведешь. А у Хевы старик
совсем плох. Вот-вот  помрет.  Их  волхвы  говорят,  неделю  не
протянет. А у нее остаются трое малых ртов.
     -- А ты-то при чем? -- не понял Рус.
     Бугай замедленно пожал плечами:
     -- Да жалко.
     -- Этих ртов?
     Бугай отмахнулся:
     -- Нет, Хеву. Она и так с ног падает, обо всех хлопочет. Я
помогу ей малость, ей бы только зиму пережить. Я по весне сразу
догоню.
     Рус в великом изумлении не отрывал от него глаз:
     -- Ты... останешься с иудеями? На всю зиму?
     -- Да сколько той зимы, -- прогудел Бугай. -- А иудеи тоже
люди. Если присмотреться, конечно. Хоть для войны и негодные...
гм...  зато  в общении с ними лучше, чем с нашими дурнями. Наши
только пьют и дерутся, а Ездра, к примеру, поговорить умеет. Мы
с ним такие беседы ведем...
     Рус снова отшатнулся:
     -- О чем? О чем ты можешь вести беседы?
     -- Ну, об устройстве  мира...  Откуда  все  пошло  и  куды
идеть...  А  зимы  здесь  лютые! Когда все заметет, они любят в
тепле подле очага мудрые беседы  вести.  За  кружкой  хмельного
меда,  конечно.  Они  о  Гоге  и  Магоге  порассказывали  много
антиресного.  Страшно,  аж  жуть!  Даже  у  меня  волосы  дыбом
вставали. Везде.
     Он  переминался  с ноги на ногу, лицо было виноватым, но в
глазах отвердевала решимость сделать так, как сказал. И  Рус  с
холодком  понимал,  что  Бугай,  его дядя, может остаться, даже
если он, князь, прикажет ехать со всеми.
     -- Я тебя не узнаю, Бугай, -- сказал он наконец. -- Раньше
бы ты так не сказал.
     -- Раньше, -- буркнул Бугай. -- Раньше мир был другой.
     -- А мы?
     -- И мы были другие, -- сказал Бугай. -- Мы уже совсем  не
те, что тогда бежали от козней Коломырды.
     Рус стиснул челюсти. Бугай говорит то, что ему самому то и
дело приходит  в  голову.  Но как получилось, что он, Рус, стал
рассуждать и поступать как старики? Не потому ли,  что  на  его
плечах  теперь  все  племя,  а он для устойчивости цепляется за
старые надежные обычаи?
     -- Иди, -- сказал он тяжелым голосом, -- я подумаю.
     Бугай  попятился,  он  тоже  не  узнавал   раньше   такого
беспечного  и  удалого  князя.  Рус  хмуро  наблюдал, как Бугай
нащупал гриву коня, взобрался в седло. Бедный зверь  закряхтел,
вздохнул и понес богатыря в сторону стен Нового Иерусалима.
     Рус  рассерженно  повернулся  к  гридням,  что  свернули и
теперь укладывали в повозку его княжеский шатер.

     Костры полыхали без нужды  огромные.  Скифы  вбрасывали  в
огонь  целые  стволы деревьев. Они, как заметил Соломон, вообще
любили большой огонь. К его великому удивлению, многие  плясали
вокруг  пламени, горланили песни. Языки жаркого огня вздымались
едва ли не до неба. Уходя, скифы жгли все, что могло гореть,  в
пасть оранжевого зверя бросали тряпье, одежду, шкуры, одеяла.
     Дети  по-взрослому  помогали запрягать волов, таскали, как
муравьи, в телеги  одежду,  походные  мелочи.  Мужчины  грузили
тяжелые  медные  котлы, неторопливо разбирали шатры. Соломон со
страхом и удивлением видел на лицах  вместо  тревоги  и  уныния
признаки грозного и непонятного веселья.
     Рус  с  кузнецами  осматривал коней, дозору нужно выделить
лучших, когда от сторожевых костров крикнули:
     -- Опять тот старик! Медом у нас намазано, что  ли?  Песок
из таких уже сыплется, а этот какой-то двужильный.
     Знакомая   двуколка   остановилась,  едва  миновала  линию
костров. Соломон набросил вожжи на крюк рядом с сиденьем. Рус с
удивлением и сочувствием смотрел на  изможденное  лицо  старого
учителя  племени  иудеев.  Он  шатается  от  усталости  даже на
козлах, под глазами висят темные мешки. Лицо  посерело,  словно
все  дни  сидел  в  сыром  подвале без сна, а дышал их вонючими
ароматными смолами.
     Рус сказал с неодобрением:
     -- Я вижу, ты не спал ночь... Что-то стряслось?
     Соломон  с  усилием  поднял  набрякшие  веки,  похожие  на
черепашьи панцири.
     -- Прости, я не смогу покинуть коляску. Ноги не держат. Но
у меня  для  тебя,  доблестный  и удивительный князь, есть одна
странная новость.
     Рус насторожился:
     -- Говори.
     -- Только сядь, а то упадешь.
     Рус огляделся с недоумением:
     -- Некуда.
     Соломон слабо усмехнулся, и Рус понял,  что  старый  иудей
так шутит.
     -- Я не могу понять, -- сказал Соломон тихо, -- как просто
ты решил ради одной женщины... рискнуть всем народом! Ну ладно,
такие  случаи,  говорят,  бывали  в  древности. Но как на такое
решился твой народ? Против тебя никто не выступил, не  обвинил,
не потребовал... чтобы ты думал о племени, а не о женщине?
     Рус   развел  руками.  Соломон  невольно  повернул  голову
вправо, потом влево. Показалось,  что  огромный  скиф  обхватит
весь  белый  свет,  а  затем  сожмет  в могучих объятиях, и мир
вскрикнет, запросит пощады.
     -- Думал, -- сказал Рус  могуче.  --  Как  раз  о  племени
думал!  Разве  не  для  красоты  и  удали живем? На смену Баюну
сейчас встали сразу трое, поют о славе  и  чести  один  другого
краше.  Племени  певцов  нет  переводу,  как  враки и то, что в
сражениях погибают лучшие.  Когда  погибает  герой,  то  мирный
селянин,  что  всю  жизнь  копался  в  навозе,  берет его меч и
выказывает чудеса отваги и мужества, которых иначе  никогда  бы
не явил изумленному миру. Что мы получим, оставшись? Всего лишь
земли,  которых  много.  Ты скажешь, что так поступило бы любое
племя...
     Соломон осторожно кивнул:
     -- Да, любое.
     -- А мы -- не любое! Ты слышал наши песни?
     Соломон зябко передернул плечами:
     -- Слышал.
     -- Эх, иудей... Слышал, да не понял. Мы о  чести  поем,  о
красоте, о доблести. Ты спроси любого, мы горды тем, что сумели
отказаться  от  теплого  насеста,  что  снова вскочим в седла и
отправимся встречь солнцу, где  все  неведомое,  где  великаны,
двухголовые люди, Змеи Горынычи...
     Грудь  его раздалась, он чувствовал, что стал выше ростом,
сейчас он больше,  чем  просто  человек,  звездная  мощь  богов
наполняет  нечеловеческой  мощью. Старик горбился, зябко прятал
дряблые кисти р