ами, со стороны нового --
девственно чист.

Старик повернулся к Шоорану.

-- Ты думаешь, это вс„? -- спросил он перехваченным голосом. --
Нет! Смотри ещ„!

Он взял Шоорана за руку -- ладонь была холодной, словно у
мертвеца -- и пов„л туда, где ещ„ недавно расстилалась гладь
далайна. Они перешагнули поребрик, и в ту же секунду каждый
камень, каждый холм, всякий, даже небольшой тэсэг запылал белым
ослепительным огн„м, ещ„ не скрытым под ч„рной коркой окалины,
покрывающей авары на давних пограничных оройхонах. Свободной
осталась лишь узкая прибрежная полоса.

-- Так граница встречает илбэча! -- возгласил старик. -- Чего
они боятся? Почему не пускают?

-- Ты илбэч! -- наконец выдавил Шооран.

В памяти всплыло вс„, что рассказывали об илбэчах мама, Хулгал,
другие люди -- знакомые и незнакомые. Сказки, обязательным героем
которых был Ван, домыслы и правду, тоже состоящую из домыслов.
Но все они сходились в одном...

-- Зачем ты это сделал?! -- закричал Шооран, бросаясь к старику
и обхватив его обеими руками. -- Ведь тебе нельзя говорить и
показывать это!.. Я не должен это знать... Зачем ты так?

Казалось, крик вернул старика на оройхон. Взгляд стал
осмысленным, он разом заметил, что падает туман, вокруг быстро
темнеет, что одет он самым неподобающим образом, с мокрой
границы нес„т смрадом и копотью, а рядом стоит Шооран, которому
тоже не надо оставаться здесь на ночь.

-- Ид„м, мальчик, -- сказал старик тихо, -- я вс„ тебе объясню.

Старик быстро и молча направился к дому, Шооран, оглядываясь и
ежеминутно ожидая беды, спешил сзади.

Дома старик сбросил испорченную обувь, подош„л к забытому на
столе бурдюку, нацедил полную чашу, но пить не стал, а, глядя на
сидящего с опущенной головой Шоорана, начал говорить, иногда
медленно, по одному роняя слова, порой же переходя на
одышливую скороговорку, словно боялся, что ему не хватит времени
и воздуха:

-- Ты знаешь, какая самая страшная пытка? Казнь молчанием. Много
дюжин лет я тащу на себе тайну и сейчас больше не хочу молчать.
Я должен рассказать о себе и обо вс„м, что передумал за эти годы.
Если проклятие ‚роол-Гуя выдумано вместе с большинством легенд,
то мне вс„ равно ничего не будет, если же оно истинно, то у меня
впереди вся ночь и, может быть, часть дня. Этого хватит, чтобы
рассказать главное, а там -- будь, что будет. Вс„-таки мне станет
легче. Слушай. Я жил когда-то в другой стране, очень далеко
отсюда, в землях старейшин, что возле креста Тэнгэра. Может быть,
ты не знаешь, что это такое? Это те пять оройхонов, что
поставил сам Тэнгэр при сотворении мира. В ту пору меня звали
Энжин, и я был служителем в доме старейшин...




* * *




Энжин был служителем в доме старейшин. Он обитал на сухом
оройхоне в палатке, приткнутой к боку растрескавшегося тэсэга.
Рядом было поле. Как и вс„ на оройхоне, оно принадлежало
‚роол-Гую. Ни единый человек во всей стране не имел ничего
своего, в земле старейшин свято помнили завет: далайн принадлежит
Многорукому. Старейшины оглашали волю бога глубин, служители
работали на него.

Раз в месяц, когда созревал урожай, Энжин получал у баргэда
костяной нож для уборки хлебной травы, а через неделю сдавал нож
обратно вместе с зерном и соломой. В остальное время он растирал
муку, трепал воняющую нойтом солому, давил сладкий сок из плодов
туйвана и, в свой срок, вооружившись толстой палкой, н„с под
присмотром цэрэга караульную службу на краю мокрого оройхона. За
это ему каждый день выдавалась миска каши из заквашенного зерна,
раз в неделю -- горсть суш„ного наыса, раз в месяц, после уборки
урожая -- чашку вонючей браги, а на третий день мягмара -- мясо.

Энжин был на хорошем счету у старейшин, баргэд отзывался о
н„м с похвалой, поэтому его никогда не отряжали на охоту в
шавар или на разборку наваленных далайном тварей, откуда так
много мужчин не возвращается домой. Так что, живя в тр„х
оройхонах от берега, Энжин и не видывал далайна. И, возможно,
просуществовал бы всю жизнь, не подозревая о силе, дремлющей в
н„м, и лишь иногда мучаясь яркими и страшными сновидениями.

С неумолимым однообразием представлялось ему ночами, что он
больше не человек, а л„гкий летучий огонь. Энжин не раз видал
огонь возле суурь-тэсэга, ведь трудолюбивые баргэды и храбрые
цэрэги питаются горячим, а горячее можно сделать лишь на огне
или на аваре, если он поблизости. Но огонь, в который обращался
Энжин, совсем не походил на пламя горящей соломы. Он
мог перелетать с места на место, согревать разом целый мир, но
мог и ударить палящей стру„й. Это был бы изумительный сон,
несмотря на боль, которую пылающее тело причиняло Энжину, но едва
Энжин отрывался от земли, чтобы ринуться в пол„т, как появлялись
враги. Порой они даже не имели облика, но их всегда было много,
и стремились они к одному: сбросить Энжина на землю и
погасить. Ночи, протекавшие в поисках спасения или мучительных,
безнад„жных битвах были, пожалуй, самыми сильными впечатлениями
в спокойном существовании Энжина.

Палатка, в которой спал Энжин тоже принадлежала Многорукому, а
поскольку места в ней хватало на двоих, то судьба позволила
прислужнику жениться, а вернее, позволила выйти замуж его жене.
Как и всюду женщин в земле старейшин было почти вдвое больше, чем
мужчин.

Так же как и муж, Сай каждый день отправлялась на работу, чаще
всего на второй ярус алдан-шавара -- собирать и заготавливать
наыс. И тоже ежедневно получала миску каши, а в конце недели --
горсть грибов. Только мяса ей не полагалось, женщинам раз в год
на пятый день мягмара выдавали плод туйвана.

Супруги жили дружно, хотя и делить им было нечего. Каждый
выскабливал свою миску и начисто вылизывал е„. Каждый крошил в
кашу грибы или хрустел ими, запивая водой. Воды ‚роол-Гуй
позволял пить сколько угодно.

Иногда, проснувшись утром раньше срока, Энжин будил Сай и пытался
пересказать ей привидевшийся кошмар, но Сай испуганно взмахивала
руками и, перебив мужа, твердила:

-- Перестань. Не хочу слушать. И ты не вспоминай. Сойд„шь с ума
-- что будет?

Больше говорить было не о чем. Только охотники могут
рассказывать, какого зверя они поймали сегодня, а какого упустили
вчера. Но зато охотники и не живут долго, и их ж„ны остаются в
одноместных палатках изнывать от бессильной женской тоски и,
надрываясь, растить детей, потому что за миску каши для реб„нка
надо выработать дополнительную норму.

У Энжина и Сай детей не было. Потому, должно быть, баргэд и
отзывался о них с похвалой: бер„г образцовую семью.

Иногда разговор начинала Сай, рассказывала что-нибудь о соседях
или о женщинах вместе с которыми она чистила и резала грибы или
ткала на ручном станке тонкую материю из соломенной пряжи.
Обычно е„ рассказы начинались с одной и той же фразы:

-- Атай совсем с ума сошла, -- говорила жена.

-- Угу... -- отвечал Энжин, занятый починкой прохудившегося
башмака.

-- Ты только послушай, что она сказала! -- горячилась Сай. -- Она
сказала, что сбежит отсюда!

-- Куда? -- Энжин отставил рукоделье в сторону.

-- Будто она сама знает... Я ей говорю, что лучше чем дома
нигде не будет. Сбежишь... и что? Станешь бродить по мокрым
оройхонам да ждать, пока до тебя Многорукий дотянется, или цэрэги
поймают.

-- В новых землях цэрэгов нет, говорят, там мокрые оройхоны полны
бандитов.

-- Ну, у нас их тоже хватает. Помнишь, третьего года, что было?..

-- Ладно, не надо о плохом.

-- Хорошо, хорошо, но Атай-то какова, а?..

Атай была их соседкой. Ей было полторы дюжины лет, а она жила
одиноко, безо всякой надежды выйти замуж, несмотря на свою
редкостную красоту. Три года назад она получила завидное
предложение -- стать сестрой непорочности. С„стры непорочности
жили в алдан-шаваре и прислуживали самим старейшинам. В с„стры
выбирали только самых красивых девушек, и, насколько было
известно Энжину, прежде никто от этой чести не отказывался. Атай
была первой. Она при всех заявила, что хочет не божественного, а
простого счастья, и сестрой непорочности не станет.

В законе ничего не говорилось, как поступать в таком случае,
поэтому, хотя дерзкую не наказали, но и в покое не оставили. На
работу со всем женщинами Атай выходила только если для не„ не
находилось особо тяж„лого и грязного труда. И, разумеется,
никакого счастья она не получила; хоть никто не запрещал
ей выходить замуж, но на вс„м оройхоне не нашлось желающего
связать судьбу с женщиной, отмеченной клеймом бунтовщика.
Атай ходила высоко подняв голову, казалось, ей нет дела до
любопытных и недоброжелательных взглядов, и Энжин был удивлен,
узнав, что и е„ жизнь тр„т шершавым по открытому сердцу.

В течение двух или тр„х недель после мягмара, когда вс„ на
оройхоне принималось плодоносить особенно бурно, хозяйство
старейшин начинало лихорадить. Часть женщин отправлялась на
мужские работы -- на поля, а остальные, чтобы справиться с
бешено растущим наысом, работали круглосуточно, получая лишь два
небольших перерыва для еды и четыре часа на сон. Но даже во
время перерывов женщины домой не возвращались. Это равно касалось
и сборщиц, и привилегированных работниц, перебиравших грибы.

Сай две недели была на чистой работе сортировщицы, а вот
Атай, как неугодную вообще не допускали в алдан-шавар, на е„
долю досталось поле, и работать ей пришлось в паре с Энжином.
Первый день они работали вровень: жали, вязали снопы. Когда
урожай был снят, баргэд вручил Энжину вер„вки и пустые мешки, а
его напарнице -- тяжеленное било: выколачивать из гроздьев
зерна. Именно тогда, при взгляде на согнувшуюся под неподъ„мным
инструментом фигурку, Энжин понял, что так не должно быть. Не
было сомнения, возмущения и гнева, не мучили мысли, что он
нарушает закон, была лишь спокойная уверенность: так не должно
быть. Энжин подош„л к Атай, взял у не„ из рук цеп и начал
молотить сам, хотя знал, что меняться работой запрещено: каждый
нес„т ту повинность, что определена ему по заслугам. И Атай --
видно крепко засели в ней семена бунта! -- не возмутилась, а
молча принялась подтаскивать снопы, вязать солому и относить в
сторону полные мешки.

Красный вечер погас в небесном тумане, на суурь-тэсэге
протрубили в витую раковину, возвещая конец работы, лишь тогда
они молча, так и не сказав ни слова, поменялись инструментом, а
сдав его баргэду, не расползлись, как обычно, по своим норам, а
уселись возле тэсэга, прислонившись к его шероховатому боку.

-- Атай, -- спросил Энжин. -- Как сделать, чтобы они перестали
тебя гнать?

-- Никак... -- тихо прозвучало из темноты.

-- Но почему... -- начал Энжин, но Атай перебила его, зашептала
быстро и отчаянно то, что не раз, должно быть, говорила самой
себе за эти три года:

-- Я знаю, что нельзя было отказываться, но ведь всем известно,
как именно с„стры непорочности прислуживают целомудренным
старейшинам. Сначала они живут в роскоши, потом переходят к
баргэдам и цэрэгам, услаждают их похоть, хотя каждый из цэрэгов и
так женат. Я не вижу, чем это лучше многож„нства, принятого в
других землях и запрещ„нного у нас. По-моему, это хуже. Когда
кто-нибудь из сест„р беременеет, реб„нка душат и кидают в шавар.

-- Откуда ты знаешь? -- испуганно спросил Энжин.

-- Знаю. Моя сестра жив„т у старейшин. У не„ родился мальчик, и
его при ней засунули в мешок и отдали... там есть специальный
человек для этого. Я так не хочу. Я хочу... хотела когда-то,
чтобы у меня была семья, дети... живые...

-- Ну что ты... -- Энжин коснулся в темноте плеча девушки, и та,
всхлипнув, ткнулась ему лицом в грудь.

...у Атай оказались мягкие покорные губы, пахнущие цветами
туйвана, а избитые работой руки умели быть бесконечно ласковыми.

Так в жизни Энжина появилась тайна. Однажды нарушив закон, он
продолжал нарушать его, не мучаясь больше никакими сомнениями.
Гораздо сложнее обстояло дело с Сай. За дюжину лет провед„нных
вместе он привык ничего от не„ не скрывать. Что из того, что
скрывать было и нечего? Вс„-таки, прежде он мог сказать: "Ты
знаешь, Сай..." -- и поделиться тем немногим, что произошло с
ним или около него. А теперь, когда в жизни появилась настоящая
большая радость и ещ„ один родной человек, об этом приходилось
молчать. И только от молчания, от разделившей их тайны, а не от
чего-либо другого, Сай, близкая и любимая, начинала становиться
чужой.

Так прош„л почти целый год. Внешне почти такой же, как все
остальные годы, но наполняли его нетерпеливое ожидание слишком
редких встреч и ещ„ незаметная, но уже начавшаяся пытка
молчанием. Лишь когда до нового мягмара осталось меньше месяца,
события понеслись словно спасающийся от хищника авхай по
поверхности далайна.

Энжин с чисто мужской слепотой не замечал изменений,
происходящих с его подругой, и Атай сама сказала ему обо вс„м во
время одной из случайно выпавших встреч. В первый миг Энжин не
поверил новости и, лишь положив ладонь на округлившийся живот
Атай и ощутив толчки ещ„ не проснувшейся, но уже существующей
жизни, понял, что это правда.

-- Как же быть? -- растерянно пробормотал он. -- Ведь ты
знаешь, что прид„тся делать...

Это знали все. Великий ‚роол-Гуй ненавидел разврат. Незаконных
детей в стране старейшин не было. Вс„ остальное -- увы! --
было. Большинство мужчин поступали просто. Немало законных супруг
ходило, прикрывая ладонью расползшийся на пол-лица синяк --
призывающий к молчанию аргумент не ночевавшего дома мужа. А среди
вдов, озверевших от одиночества, и девушек, потерявших последнюю
надежду выйти замуж, по секрету передавались рецепты, как
избежать последствий тайной связи, а если уж их не миновать, то
как ловчей перетягивать растущее пузо и, главное, кто из
охотников и что требует, чтобы отнести и выкинуть в шавар
задавленный плод любви.

Но бывало так, что скрыть грех не удавалось, и тогда ‚роол-Гуй
требовал преступницу к ответу. Мужчин на оройхонах не хватало,
и потому считалось, что второго виновника как бы и нет.

-- Мой реб„нок останется жить, -- Атай произнесла эти слова
тихо, но так, что Энжину сразу вспомнился неприступный вид, с
которым Атай проходила мимо скучающих служителей. -- Я просто не
останусь здесь. Уйду.

-- Куда? -- спросил Энжин и вдруг вспомнил, что повторяет свой
давнишний, ещ„ не Атай заданный вопрос.

-- Не знаю, -- сказала Атай. -- К ванам или в страну добрых
братьев -- вс„ равно.

-- Граница охраняется, -- напомнил Энжин, -- да и не пройти
там. М„ртвые земли. Помнишь, что рассказывал старейшина
об огненных болотах?

-- Вс„ равно, -- упрямо повторила Атай. -- Пойду по мокрым
оройхонам, через границу ползти буду, но здесь не останусь.

Энжин слушал и видел, что так и будет -- она уйд„т. И говорит
она это сейчас только для того, чтобы он, если захочет, мог
идти вместе с ней. А мог и остаться, сделав вид, будто ничего не
понял, и тогда она уйд„т одна, не попросив его ни о ч„м.

-- Подожди, -- сказал он. -- На той неделе меня посылают в
охранение. Будет легче перейти на мокрый оройхон.

Лишь потом он заметил, что не сказал ни "нам будет легче", ни
"тебе". Просто сам не знал, как поступит, и сказал
неопредел„нно, отложив решение на последнюю минуту. И Атай не
стала уточнять, что он имел в виду, послушно согласилась:

-- Хорошо, я подожду.

На следующий день Атай исчезла. Энжин не встретил е„ на работах,
не увидел, вернувшись домой. Он не знал, что думать: бежала ли
Атай не дождавшись его, или же с ней что-то случилось. Спрашивать
людей Энжин не смел, а Сай, обычно снабжавшая его новостями, на
этот раз глухо молчала.

Прошла неделя вместе с назначенным дежурством -- Атай не
объявлялась. Закончился год, наступил вес„лый мягмар. Атай не
было.

Шестой день мягмара -- день всеобщего ликования, жертвоприношений
щедрому ‚роол-Гую, отдыха. Охота у шаваров закончена, дары,
принес„нные расходившимся далайном, разобраны и отнесены в
кладовые. Съедено праздничное мясо и плоды. Оста„тся веселиться.
Длинные процессии направляются с дарами на обычно пустынный
мокрый оройхон. Движутся старейшины, окруж„нные непобедимыми
цэрэгами; охотники со своими трофеями идут, чтобы вернуть
Многорукому часть по праву принадлежащих ему богатств. Шагают
опал„нные пламенем сушильщики, которых все боятся и презирают за
их смертельное ремесло. Стоят у края далайна с повинной головой,
бросают вниз пряди собственных волос -- просят немного жизни.
Лишь трудолюбивые баргэды, хранящие, учитывающие и выдающие вс„,
что есть на оройхонах, остаются на месте. Они не могут уйти даже
на один день, без них жизнь прекратится, народ умр„т с голоду.

Из простых служителей на праздник допускаются лишь те, кого
власти сочли достойным лицезреть картину жертвоприношений. Каждый
заранее оповещ„н о высокой чести, и за всю историю страны ещ„ не
было глупца, отклонившего е„.

Энжин стоял в общей толпе за спинами цэрэгов. Смотрел, как летят
в далайн снопы, сыплется мука и сладкие плоды. Слушал пение
сест„р непорочности. "О бессмертный повелитель! Прими дары от
твоей земли!" Энжин впервые был здесь, впервые видел далайн.
Сухих оройхонов много, и не каждый служитель хотя бы раз в
жизни попадает на праздник. Многие лишь по рассказам знают, что
такое шестой день мягмара.

Жертвы становились богаче, пение громче. Лился хмельной сок,
падали драгоценные осколки дающего искры кремня, что во вс„м мире
встречается лишь на кресте Тэнгэра. "О отец наш, ‚роол-Гуй! Тебе
отда„м мы лучшую из женщин!" -- голосили непорочные шлюхи. И
покачнувшийся Энжин увидел, как плыв„т над головами поднятый на
сильных руках резной паланкин, и в н„м сидит Атай. Е„ руки и ноги
были связаны, но мало кто замечал путы, скрытые широкими рукавами
нарядной одежды. Зато фигуру праздничный талх облегал плотно,
чтобы всем был виден округлый живот женщины.

Энжин не умер на месте, не бросился на копья цэрэгов, не сделал
вообще ничего. Словно загипнотизированный взглядом ‚роол-Гуя он
мог лишь стоять, смотреть и ждать.

-- Она хороша как любовь и нужна как дыхание, но мы отда„м е„ с
радостью, о могучий!..

Голова Атай была запрокинута, отреш„нный взгляд не замечал
окружающего. Энжин слышал, что женщинам, предназначенным
‚роол-Гую, дают пить вино, а если они отказываются, то поят
насильно, вливая вино в разжатый рот. Он ещ„ не знал, что
будущими бесконечными вечерами, наедине с полной чашей он с
бессмысленным упорством будет думать об одном: сама пила Атай или
вино вливали насильно?

Атай молчала и безмолвно молчала толпа, лишь молельщицы выводили
речитативом:

-- О великий, прими нашу женщину! Е„ руки -- ласка, е„ губы --
счастье, е„ глаза -- свет жизни. В ней наше будущее и надежда.
Возьми е„!

Не родив кругов, без брызг и ряби раскрылась липкая влага
далайна, принимая живое подношение. Напряж„нно ожидавшая толпа
ахнула и за этим вздохом никто не услышал крика Энжина.

Последний день недели стремительно катился к вечеру. Радостный
мягмар закончился. Завтра начн„тся страда -- сначала на
плантациях наыса, затем и на полях. Завтра может вынырнуть
недовольный жертвами ‚роол-Гуй -- и горе оказавшимся на берегу
охотникам, собирателям харваха и беглым преступникам, которым
негде скрыться, кроме как на запретном мокром оройхоне.
Возмездие настигает их там в лице самого бога. Горе тому, кто
останется на мокром оройхоне после конца мягмара! Это
преступление ещ„ большее, чем зайти без дела и позволения на
соседний оройхон или поменяться с кем-нибудь назначенной работой.
И вс„ же, когда под грохот труб и костяных досок процессия
двинулась обратно, один человек, словно не слыша сигнала, остался
у далайна. Его никто не замечал, цэрэги и шпионы равно стремились
уйти отсюда поскорей. Мимо, шл„пая по замешанной на нойте грязи
-- здесь нет места заносчивости ванов! -- прошествовали жрецы и
старейшины. Простой народ обтекал его со всех сторон, торопясь
добраться к дому и урвать перед завтрашним дн„м пару лишних часов
отдыха, а Энжин стоял, вперившись взглядом в далайн, словно туда
ещ„ падали дары.

Берег опустел, потемневшие облака налились кровью. Вс„ замерло,
лишь