л горный мастер у своей невесты и которая бы должна была  навести  его
на мысль, что не он пробудил ее, но его честное сердце, доверие и  любовь  к
Ютте не допускали ни малейшего следа сомнения. Он беззаботно поддался новому
очарованию, и если молодая девушка стала с ним  теперь  гораздо  сдержаннее,
чем прежде, если не встречала его с такой радостью, как  в  Лесном  доме,  -
это, думал он, происходило единственно от застенчивости в новой  обстановке,
-  мысль,  которую,  видимо,  разделяла  и  госпожа  фон  Гербек,  удвоенной
любезностью  старавшаяся  прикрыть  перемену  в  Ютте,  -  эта   "почтенная,
добрейшая госпожа фон Гербек!"
   Таким образом миновала зима, такая  суровая  и  снежная,  какую  едва  ли
помнят старожилы.
   На возвышенностях выпало  столько  снега,  что  из-под  него  выглядывали
только трубы хижин. Единственным путем сообщений с внешним миром  оставалось
дымовое отверстие, которым и пользовались обитатели.
   Топлива много не требовалось  в  этих  погребенных  под  снегом  жилищах,
снежный покров согревал их, сосновая лучина светила достаточно, но чугун,  в
котором готовился  обед,  содержал  лишь  половину  обыкновенной  ежедневной
порции, а чаще и совсем не снимался с кухонной полки,  и  занесенный  снегом
люд отходил нередко ко сну с  голодным  брюхом.  Прошлогодний  убогий  запас
картофеля быстро подходил к  концу,  а  беднякам-горцам  плохо  приходилось,
когда и этот единственный источник  их  существования  истощался.  Картофель
заменял им мясо и хлеб; они едят его во всех видах,  закусывая  свой  жалкий
кофе, бурду, с которой оживляющие бобы имеют общего лишь одно название.
   Таким образом питались они целыми месяцами, и  один  неурожай  грозил  им
голодом.
   Но вот приблизилась пасха, повеяло оттепелью. Шумящие потоки  устремились
с гор, унося с собой вырванные с корнем деревья и оторванные глыбы  скал,  -
все это мчится в небольшую горную реку, теперь грозно вздымающуюся  в  своем
узком ложе.
   Снег быстро тает, и пропитанная влагой почва уже не может поглощать более
воды, которая заливает поля и луга, река выходит из берегов. "Сохрани Бог  -
наводнение!" - слышится из уст озабоченных людей.
   Нейнфельдская  местность  менее  прочих  подвержена  была  этим  ежегодно
повторяющимся бедствиям. Ее небольшая речка,  однако  ж,  столь  безмятежная
летом, в полноводье бурно неслась  в  своих  крутых  берегах,  разрушая  все
встречающееся ей на пути.
   На третий день праздника, после полудня, горный  мастер  с  выздоровевшим
студентом шли в замок Аренсберг. Бертольд через несколько  дней  должен  был
вернуться  в  университет.  До  сей  поры   он   упорно   отказывался   быть
представленным невесте брата. Никто не подозревал,  что  это  юное,  горячее
сердце испытывало все мучения ревности, что-то вроде ненависти  к  существу,
овладевшему душой его сурового, до обожания любимого  им  брата.  Дворянское
происхождение Ютты постоянно было  причиной  его  недоверия  к  ней,  и  это
чувство усилилось в нем еще более со времени переселения ее в Белый замок, В
Зиверте он встретил себе союзника, и иногда старик, зная по опыту, что слова
его подливали масла в огонь, ворчал сдержанно про себя;  боязнь  за  счастье
брата доходила иногда у молодого человека до какого-то безотчетного страха.
   Он шел молча рядом с мастером, уговорившем его  наконец  познакомиться  с
его невестой.
   Река, вдоль которой им пришлось идти, грозно бурлила, заливая  прибрежный
кустарник.
   С каждым часом вода становилась все выше и выше.
   Горный мастер не заметил, какое мрачное выражение принял  взор  студента,
когда сквозь безлиственные еще сучья деревьев показался замок Аренсберг.
   В замке царствовало оживление. Вчера приехал министр и сегодня  уезжал  в
А., где вечером назначен был большой придворный бал.
   Молодые люди, поднявшись  по  великолепной  лестнице,  вошли  в  коридор,
идущий в комнаты Ютты. Горный мастер на мгновенье остановился перед дверью.
   - Нет, если дело пойдет таким  образом,  нашему  брату  оставаться  здесь
долее не приходится! - послышался за дверью женский голос с примесью досады.
- Посмотрела бы покойная графиня, что у нас здесь делается!.. Выгнать  из-за
стола! Слыхано ли это? Прогнать маленькую графиню Штурм за  то  только,  что
она не хотела просить извинения, и  у  кого  же,  спрашиваю  я?..  Слушайте,
Шарлотта, я помню еще очень хорошо, как накануне Рождества она пожаловала  к
нам в голубом атласном салопе баронессы, потому что  своего  собственного-то
ничего на плечах не  было,  -  я  бы,  кажется,  со  стыда  умерла...  Какая
образованная особа!  У  матери-то  своей,  небось,  голодала  и  холодала...
Помощник лесничего Мюллен сам рассказывал мне, как иной раз  он  из  жалости
глядел сквозь пальцы, когда старик Зиверт приходил в лес за дровами.
   В эту минуту горный мастер с пылающим лицом отворил дверь.
   Лена, хорошенькая камеристка маленькой графини,  вела  этот  разговор  со
своей приятельницей.
   -  Милости  просим,  войдите,  господин  мастер,  -  проговорила  она   с
любезностью, оправляясь от  небольшого  смущения,  причиненного  неожиданным
появлением молодых людей. - Фрейлейн фон Цвейфлинген еще за столом - сегодня
обедают внизу, в белой комнате его превосходительства.
   Молодой человек молча направился мимо нее в следующую комнату, но  вдруг,
отворив туда дверь, в изумлении остановился...
   Дневной свет, золотивший горы и долины,  здесь  сквозь  зеленые  шелковые
гардины разливался каким-то изумрудным оттенком. Говорят, такой  свет  сияет
на дне океана, - фантазия и утонченный вкус придавали  этой  комнате  что-то
волшебное. Вся меблировка как нельзя более соответствовала общему характеру.
Кресла и козетки  с  перламутровыми  ободками  представляли  форму  раковин,
мраморной белизны нереиды и  окруженные  тростником  тритоны,  отделяясь  от
стены, казалось, тонули в  прозрачной  глубине  моря.  По  полу  расстилался
драгоценный ковер с  изображениями  морских  лилий  и  длинных  тростниковых
листьев; портьеры и занавесы поддерживались группами кораллов и раковин,  на
потолке висела лампа, представлявшая исполинский цветок  лотоса,  из  белого
матового стекла.
   - Войдите, господин мастер, - проговорила снова камеристка. - Это комната
фрейлейн фон Цвейфлинген - хоть вы и видите здесь небольшую перемену...  Его
превосходительство нашел, что здесь мебель была попорчена молью, и  приказал
вчера  перенести  сюда  меблировку  из  любимой  комнаты  покойной   графини
Фельдерн.
   Все это великолепие окружало  бесчестную  интриганку  -  ее  гибкий  стан
покоился на этих диванах, ее золотисто-рыжие волосы касались этих подушек...
   Студент бросил испытующий взгляд на лицо брата  -  было  ли  то  действие
окружающей обстановки или  нет,  но  лицо  горного  мастера  было  бледно  и
неподвижно, как мраморное изображение.
   Он машинально переступил порог; студент последовал за ним.

Глава 7

   В эту минуту в смежной комнате  раздался  сильный,  нетерпеливый  звонок.
Лена, оставив молодых людей, быстро вышла, широко растворив дверь.
   Послышался  детский  голос,  выговаривавший  камеристке  за   ее   долгое
отсутствие. Бертольд в первый раз слушал эти повелительные, но в то же время
приятные звуки. Глаза его невольно обратились к растворенной двери.
   Посреди комнаты стояла маленькая графиня. Взяв из  рук  Лены  салоп,  она
накидывала его себе на плечи, оттолкнув розовую шляпку, которую подавала  ей
камеристка.
   - Ведь это самая новая, - упрашивала ее Лена. -  Его  превосходительство,
папа, привез ее с собой.
   - Не хочу! - решительно проговорила малютка,  надевая  на  голову  темный
капор.
   Затем она подозвала Пуса, нежившегося на подушке близ печки, и взяла  его
на руки.
   К подъезду подкатила карета. Камеристка накинула  себе  на  плечи  теплую
тальму  и  набросила  на  голову  капюшон  -  все  это  свидетельствовало  о
немедленном отъезде, Только теперь, подойдя к двери, Гизела увидела  горного
мастера. Она кивнула ему как старому знакомому.
   -  Я  уезжаю  в  Грейнсфельд,  -  сказала  она  грустно.  -   Грейнсфельд
принадлежит мне одной, так всегда говорила бабушка...  Папа  хочет  подарить
фрейлейн фон Цвейфлинген Роксану...
   - Кто же эта Роксана? - спросил горный  мастер  с  принужденной  улыбкой;
прежде столь звучный голос его дрогнул.
   - Бабушкина верховая лошадь.. Фрейлейн  фон  Цвейфлинген  должна  учиться
ездить верхом, сказал сегодня папа за обедом... Бедная Роксана! Я  ее  очень
люблю и не хочу, чтоб ее загнали!.. И  вот  посмотрите,  как  папа  приказал
убрать эту комнату, -  бабушка  там,  на  небе,  будет  очень-очень  за  это
сердиться!
   И,  взволнованная,  она  направилась  было  к  выходу,   но   на   минуту
остановилась.
   - Я сказала папа,  что  терпеть  не  могу  фрейлейн  фон  Цвейфлинген,  -
произнесла она, откидывая назад маленькую головку;  в  тоне  этого  детского
голоса так и звучало глубокое  внутреннее  удовлетворение.  -  Она  нехорошо
обходится с нашими людьми и беспрестанно смотрится в зеркало, когда дает мне
уроки... Но папа ужасно рассердился... Сказал, что я должна просить прощения
у нее!.. О, этого я никогда  не  сделаю!  Просить  мне  неприлично,  бабушка
всегда так говорила!
   Она вдруг остановилась: на дворе послышался стук отъезжавшей от  подъезда
кареты. Почти в то же самое время раздались приближающиеся шаги.
   - Его превосходительство папа! - прошептала Лена.
   Гизела обернулась. Другое дитя в подобном положении испытало бы  страх  и
боязнь, ибо чувство беззащитности и зависимости в известные минуты неумолимо
овладевает даже самой непокорной детской душой, - но эта девочка  сознавала,
что она самостоятельна. Крепко прижав  к  себе  своего  Пуса,  она  спокойно
продолжала стоять на прежнем месте.
   Горный мастер отошел на несколько шагов в глубину комнаты.
   - Высокомерный Брут! Как отлично уже умеет шипеть этот маленький змееныш!
- проворчал студент, неохотно следуя за братом; в эту  минуту  он  желал  бы
быть далеко от Белого замка и его обитателей.
   Между тем министр подошел к ребенку.
   - А! Так в самом деле мой петушок  готов  к  отъезду?  -  произнес  он  с
холодной насмешкой.
   Но кому хорошо был знаком голос этого человека, тот легко  мог  заметить,
что он не в обычном своем олимпийском настроении, а очевидно взволнован.
   - Стало  быть,  графиня  совсем  собралась  ехать  в  Грейнсфельд?  И  вы
настолько глупы, что помогаете ей разыгрывать этот фарс? -  обратился  он  к
горничной.
   - Ваше превосходительство, - смело возразила девушка,  -  графиня  всегда
сама приказывала, когда желала  выезжать,  и  всем  нам  настрого  запрещено
противоречить ей.
   Не обращая внимания  на  это  вполне  основательное  возражение,  министр
повелительно указал на дверь, за которой  и  скрылась  горничная.  Затем  он
вырвал из рук девочки кота, снял салоп и капор и швырнул их  на  стул.  Лицо
его приняло свое обыкновенное равнодушное выражение,  для  друга  и  недруга
всегда остававшееся неразгаданным. Ни тени нежности не выражало оно и тогда,
когда его тонкая и нежная рука провела но волосам маленькой падчерицы.
   Девочка отшатнулась, словно от укуса тарантула.
   - Будь благоразумна, Гизела, - проговорил он сурово. - Не принуждай  меня
прибегать к строгости... Ты примиришься с фрейлейн фон Цвейфлинген,  и  даже
сейчас же. Я хочу, чтобы это сделалось раньше, чем я уйду.
   - Нет, папа, она снова может вернутся  в  пасторский  дом  или  к  старой
слепой женщине в лесу, которая так рассердилась...
   Министр с сердцем схватил девочку за худенькие узенькие  плечи  и  сильно
встряхнул. Первый раз в  жизни  с  ней  обращались  таким  образом.  Она  не
вскрикнула, глаза ее оставались сухи, но лицо побледнело как снег.
   Приблизившись к двери, горный мастер положил кинрц этой тяжелой сцене.
   - А! Вот и горный мастер Эргардт! - произнес министр, усаживая  маленькую
графиню на ближнее кресло. - Каким образом вы сюда попали?  -  продолжал  он
небрежным и холодным  тоном,  выражающим  удивление  неожиданным  появлением
молодого человека в замке его превосходительства.
   - Я ожидаю мою невесту, - отвечал мастер спокойно.
   - А, да, я и забыл! - произнес министр, и бледное лицо его  на  мгновенье
покрылось румянцем.
   Он подошел к окну и стал барабанить пальцами по стеклу.  Когда  он  снова
обратился  к  горному  мастеру,  лицо  его   было   по-прежнему   бледно   и
непроницаемо.
   - Насколько я помню, при каждом моем  посещении  Аренсберга  вы  пытались
обращаться ко мне за чем-то. Как и всякий другой, вы должны были  бы  знать,
что я езжу сюда единственно с целью видеться со своим ребенком  и  при  этом
откладываю в сторону все дела... Но раз вы здесь  и  если  вы  будете  столь
кратки, - продолжал он, глядя на часы, - что  объясните  дело  ваше  в  пять
минут, то говорите... Но выйдемте отсюда - не могу же я давать вам аудиенцию
в комнате фрейлейн фон Цвейфлинген!
   И, войдя в соседнюю комнату, он прислонился к оконному  косяку,  скрестив
на груди руки. Горный мастер последовал за ним.
   - Ваше превосходительство, - начал мастер, - я хотел лично  передать  вам
то, что письменно уже неоднократно повторял, однако без всяких последствий.
   - Так, так, - перебил министр, - не трудитесь говорить далее,  я  наперед
знаю, в чем дело! Вы  требуете  увеличения  заработной  платы  нейнфельдским
горнорабочим, так как картофель плохо уродился... Да вы, сударь,  помешались
на ваших вечных просьбах - вы и нейнфельдский пастор!.. Не  думаете  ли  вы,
что мы золото сыплем пригоршнями и ничего иного не делаем, как только читаем
ваши донесения и помышляем лишь об этих жалких гнездах,  что  здесь  лепятся
наверху?.. Ни пфеннига не будет прибавлено -  ни  пфеннига!..  -  Он  сделал
несколько шагов. - Да и к тому же, - продолжал он останавливаясь, - дело  не
так еще скверно, как вы и некоторые другие желают это представить,  -  народ
смотрит здоровяком.
   -  Ваше  превосходительство,  -  возразил  горный  мастер   взволнованным
голосом, - народ еще не  мрет  от  голода,  но  если  бы  голодный  тиф  уже
свирепствовал, так поздно было бы нам обращаться к вам - умирающему хлеб  не
нужен... Нелепо было бы ждать, чтобы правительство вникало в нужды народа  -
у него, как вы изволили выразиться, есть свои иные дела, -  но,  полагаю  я,
мыто на что же поставлены, мы, живущие среди народа?
   -  Отнюдь  не  для  этого,  господин  мастер,  -  перебил  его   министр,
презрительным взглядом измеряя молодого чиновника. - Ваше дело  рассчитывать
еженедельно рабочих, а достаточно ли им бывает этого жаловаться  или  нет  -
это их дело... Вы чиновник его светлости, и ваша прямая обязанность  состоит
в том, чтобы блюсти интересы своего государя.
   - Так именно я и поступаю, разумея лишь несколько иначе свои обязанности,
чем ваше превосходительство, - проговорил  с  твердостью  горный  мастер,  -
Каждый чиновник, высоко ли, низко ли он поставлен, служит государю и в то же
время народу, являясь как бы посредствующим лицом между обоими: в  его  воле
укрепить  любовь  народа  с  царствующей  династией...  Я  могу  лишь  тогда
назваться  верным  слугой  своего  государя,   когда   буду   заботиться   о
благосостоянии вверенных мне людей, будучи убежден, что  я  собственно-то  и
поставлен, чтобы...
   - Как две  капли  воды  благочестивый  нейнфельдский  пастор!  -  прервал
насмешливо министр. - Беретесь вы не за свое дело,  господа!  Вам  ли  учить
правительство, как оно должно поступать!.. Однако любопытно мне услышать  от
вас, каким путем должны мы приобрести необходимые  средства,  ибо,  повторяю
вам, для подобных целей мы абсолютно не имеем денег... Или, может  быть,  вы
полагаете,  что  его   светлость   должен   отказаться   от   предполагаемой
увеселительной поездки в будущем месяце? Или потребуете, чтобы  отменен  был
сегодняшний придворный бал?
   Пальцы прекрасной, сильной руки горного мастера невольно сжались в  кулак
-  высокомерный,  насмешливый  тон  министра   был   возмутителен.   Однако,
преодолевая волнение, молодой человек довольно сдержанно возразил:
   - Если бы государь  знал,  что  у  нас  здесь  делается,  то  наверно  бы
отказался от путешествия, ибо у него есть сердце. И, к чести  наших  барынь,
которые сегодня вечером явятся ко  двору,  хочу  я  думать,  что,  в  пользу
голодающих, они откажутся от танцев... Многое могло бы быть иначе, когда...
   - Когда бы меня не было, не правда ли? - прервал министр с  сардонической
улыбкой, ударяя по плечу молодого человека. -  Да,  любезнейший,  я  держусь
того божественного принципа, по которому деревья не могут расти  до  неба...
Ну и довольно!.. Ко мне  менее  чем  к  кому-либо  должны  вы  обращаться  с
подобными сентиментальными идеями, ибо я  ни  в  коем  случае  не  служитель
народа, как вы изволили остроумно заметить, но единственно  и  исключительно
сберегатель и множитель блеска династии - это моя единственная цель, иной  я
не знаю.
   Он опять прошелся по комнате, заложив за спину руки.
   - Вы неисправимый мечтатель, я знаю вас! - произнес  он  после  небольшой
паузы.  Внезапно  в  голосе  его  послышалась  мягкость.  -  С  вашими   так
называемыми гуманными воззрениями вам, должно быть,  невыносимо  здесь  -  я
вижу это, но помочь в том смысле, как вы желаете, я не могу... Но я хочу вам
нечто предложить. - При этих словах длинные  ресницы  опустились  еще  ниже,
скрывая совершенно выражение глаз. - Мне не стоит никакого  труда  блестящим
образом устроить вас в Англии.
   - Много благодарен, ваше превосходительство, -  прервал  молодой  человек
ледяным тоном. - Отец, умирая, завещал мне,  во-первых,  заботиться  о  моем
маленьком брате, во-вторых - о всех беспомощных бедняках ваших родных гор...
Я хочу с ними жить и страдать, если  уж  ничего  лучшего  не  могу  для  них
сделать!
   - Прекрасно, прекрасно, - иронически произнес министр, - страдайте,  если
это вам так нравится!
   В соседней комнате послышались шаги.  Сделав  повелительное  и  поспешное
движение рукой,  означавшее,  что  аудиенция  кончена,  министр  скрылся  за
бархатной портьерой.
   Но молодой человек, отодвинувшись несколько назад, остановился. Лицо  его
было бледно и выражало решимость.
   - Вы не могли бы меня подождать внизу, милая моя госпожа  фон  Гербек?  -
резко обратился министр к гувернантке, приблизившейся к нему в сопровождении
Ютты.
   - Я не предполагала, что его превосходительство вернется еще в  столовую,
- возразила глубоко обиженная резким тоном министра  гувернантка.  -  Карета
подана.
   Этой минутой воспользовался служитель, следовавший за дамами, и  объявил,
что к отъезду все готово.
   - Отпрячь и заложить к шести часам! - приказал министр.
   Тем временем маленькая Гизела, следившая внимательно за разговором своего
отчима с горным мастером и при  словах  "голод"  и  "смерть"  забывшая  свое
собственное горе и печали, тихо слезла с кресла и, не обращая  ни  малейшего
внимания на министра и стоящих дам, подошла к мастеру и  быстро,  озабоченно
проговорила.
   - В самом деле нейнфельдским детям нечего есть?
   Министр  поспешно  поднял  портьеру  -  без  сомненья,  он  полагал,  что
проситель оставил комнату,  а  между  тем  молодой  человек  стоял  тут  так
самоуверенно и так свободно, как будто бы салон маленькой графини Штурм, или
самый  замок  его  превосходительства  министра,  был  местом   для   такого
ничтожного чиновника!
   Против двери стояла Ютта.
   Она в первый  раз  сняла  свой  глубокий  траур.  Светло-серое  блестящее
шелковое платье,  обрисовывая  изящный  стан,  ниспадало  тяжелыми,  пышными
складками. Волосы зачесаны были слегка назад,  затем,  спускаясь  роскошными
локонами, рассыпались по плечам.  В  руках  ее  был  великолепный  букет  из
гиацинтов - опустив голову, она, казалось вдыхала их аромат.
   Вопрос графского дитяти остался без ответа. Молодой человек, очеви