сердца.
   На эстраде раздались звуки галопа, и прекрасная  герцогиня  понеслась  со
своим кавалером, высокомерно  кивнув  головой  уничтоженному  гофмаршалу,  -
"необыкновенно  раздраженная  и  взволнованная",  как  шептали  между  собою
некоторые жадные до скандала дамы. Гофмаршал с минуту постоял  с  дрожавшими
коленями  и  мрачно  смотрел  вслед  удалившейся   герцогине...   Непонятно,
неслыханно! Уж не встают ли предки из своих могил  и  не  указывают  ли  они
пальцами  на  него?  Неужели  не   разверзнется   земля,   чтобы   поглотить
злополучного, заклейменного!.. Он впал в  немилость  -  он,  который  скорее
желал бы умереть, чем пережить такое несчастье! И все это произошло без  его
вины, вдруг, точно набежало темное облако. А через десять  минут  интересная
новость будет переходить из уст в уста, и  сотни  глаз  и  пальцев  злорадно
устремятся на впавшего в немилость гофмаршала... Он исчез из зала.
   Вскоре после кареты гофмаршала  подъехал  к  порталу  герцогского  дворца
экипаж, запряженный серыми рысаками.
   - Моя миссия кончена - я могу наконец  увезти  невесту  домой,  -  шепнул
Майнау Лиане, сажая ее в экипаж.

Глава 26

   Майнау опять сидел на козлах и правил лошадьми, а Лиана приютилась в углу
кареты, но не как серая монахиня с холодною  решимостью  в  сердце,  некогда
всеми осмеянная, но теперь счастливая, в дорогом подвенечном платье, тяжелый
шлейф которого расстилался на белых атласных  подушках  экипажа;  в  волосах
сверкали смарагды, отливая зеленоватым  светом,  а  прекрасные  умные  глаза
молодой женщины восторженно следили за каждым движением красавца  мужа,  для
которого она совершенно вышла  из  своей  холодной,  строгой  замкнутости  и
забыла оскорбления, нанесенные ее гордости.
   Была  тихая,  теплая  ночь...  Бледная  луна  плыла   в   темной   синеве
безоблачного  неба,  освещая  землю  своим  мягким  серебристым  светом.  За
неподвижным прудом парка величественные группы лип Майенфеста соединялись  в
одну бесформенную массу; в их тени  совершенно  бесследно  исчезала  рыбачья
деревня,  как  будто  исполинская  рука  погрузила  в  воду  эту  герцогскую
игрушку... Лиана не знала, что  там  в  первый  раз  произнесено  было  пред
герцогиней ее имя, что графиню с рыжими косами вызвали под липы  только  для
того, чтобы заставить против ее воли выполнить давно  задуманную  месть.  Но
она тем не менее с содроганием отвернулась: огромная темная масса  деревьев,
мертвая неподвижность поверхности пруда имели какой-то зловещий вид. Молодой
женщине и без того приходилось бороться с тяжелыми  ощущениями.  Она  знала,
что в ехавшей перед ними карете сидел также и придворный священник,  который
как тень всюду следил за гофмаршалом. Она видела из гардеробной, как он  сел
в карету и захлопнул дверцы... Этот ужасный священник был  уже  в  Шенверте,
куда входила она в последний  раз;  он  на  самом  деле  имел  отважность  и
постоянство хищного зверя, с которыми тот преследует по пятам намеченную  им
жертву... Сильный страх овладел ею,  когда  они  выехали  из  леса  и  стали
спускаться в живописную, освещенную луною Шенвертскую  долину.  Там,  внизу,
ехала карета гофмаршала; было видно, как сверкнули стекла, прежде чем экипаж
исчез за можжевеловыми кустами. Лиане нужно было все ее мужество,  чтобы  не
попросить мужа провезти ее прямо в Валькерсгаузен, не заезжая в Шенверт...
   В ту минуту, когда серые рысаки как  вкопанные  остановились  у  подъезда
замка, точно из земли выросшая Лен уже стояла у подножки экипажа.
   - Час тому назад все кончилось, баронесса, -  шепнула  она  задыхаясь.  -
Тот, с бритой головой, тоже перед вами приехал. Он в состоянии  еще  сегодня
ночью потребовать от меня все ее украшения для передачи их  гофмаршалу,  как
было и в первый раз.
   - Я приду, - сказала Лиана.
   Она выпрыгнула из кареты, а Лен тем  временем  возвратилась  в  индийский
домик. Теперь для молодой женщины наступала  тяжелая,  ужасная  минута:  она
должна была передать Майнау  все  случившееся  у  смертного  одра  Гизберта,
сказать ему все, что знала, а потом он должен будет пойти с нею в  индийский
домик и собственноручно взять злополучную маленькую серебряную книжку.
   Майнау не заметил ключницы и спокойно повел Лиану в ее комнаты.  Оба  они
невольно отступили назад, когда перешли из голубого будуара в соседний  зал:
на столе среди комнаты горела лампа, а рядом стоял гофмаршал, выпрямившись и
слегка опираясь правой рукой о стол.
   - Извините, баронесса, что я  явился  в  ваши  комнаты,  -  сказал  он  с
холодною вежливостью. - Но уже одиннадцатый час, и  я  сомневался,  что  ваш
супруг  согласится  переговорить  со  мною  еще  сегодня;  а  так  как   это
необходимо, то я предпочел подождать его здесь.
   Майнау оставил руку жены и твердыми шагами подошел к старику.
   - Я здесь, дядя! И охотно пришел  бы  к  тебе  наверх,  если  бы  ты  это
потребовал. Что ты хочешь сказать мне? - спросил он  спокойно,  но  с  видом
человека, который не собирается уступать несообразным требованиям.
   - Что хочу я сказать тебе? - повторил гофмаршал, сдерживая гнев. - Прежде
всего я желал бы запретить  тебе  называть  меня  "дядей".  Ты  сегодня  еще
сказал, что порешил с прежними друзьями. Я же принадлежу им душою и сердцем,
плотью и кровью, значит, этот разрыв разлучает  тебя  навсегда  и  с  братом
твоего отца.
   - Я сумею перенести эту потерю, - сказал Майнау, побледнев, но  спокойным
ясным голосом. - Будущее покажет тебе,  что  ты  выиграл,  поставив  все  на
карту. Один из так называемых друзей поспешил сообщить мне, когда  я  уезжал
из герцогского замка, что ты через  меня  попал  в  опалу.  -  При  спокойно
произнесенном слове "опала" гофмаршал поднял руки, как бы желая предупредить
произнесение рокового  слова.  -  Такая  жалкая,  мелочная  месть  человеку,
непричастному к делу, может возбудить только отвращение, и неужели у тебя не
остается ничего  иного,  как  по  возможности  скорее  отделаться  от  своих
единственных родных, отрешиться от всего, что в действительности могло  быть
целью твоей жизни, твоего одинокого будущего?  И  неужели  это  должно  было
непременно случиться сейчас, в эту же ночь, чтобы ты  мог  завтра  же  утром
известить о своем совершенном разрыве с падшим  племянником  и  именем  Бога
молить о возвращении герцогского благоволения? Чего же лишаешься ты от...
   - Чего я лишаюсь? - крикнул гофмаршал. - Солнечного  света,  необходимого
мне для дыхания! Я умру, если эта опала продолжится хоть только месяц... Как
ты об этом думаешь - это твое дело, я об этом не забочусь.
   Проговорив последние слова, он пошатнулся и, чувствуя,  что  не  в  силах
более стоять на ногах, опустился в ближайшее  кресло.  Майнау  с  презрением
обернулся к нему спиною.
   - В таком случае мне нечего напрасно терять слова, - проговорил он, пожав
плечами. - Я считал своей  обязанностью  еще  раз  напомнить  тебе  о  твоих
родственных чувствах к Лео.
   - Ага! Вот мы наконец и добрались до того пункта,  который  вынудил  меня
искать встречи с тобой... Мой внук, сын моей единственной дочери...
   - Мой сын, - прервал его Майнау  совершенно  спокойно,  повернув  к  нему
лицо. - Само собою разумеется, он останется при мне.
   - Никогда!.. На первое время ты  можешь  тащить  его  во  Францию,  -  я,
конечно, не могу этому воспрепятствовать. Но не далее  как  через  несколько
месяцев ты узнаешь, что значит дерзко вызывать на бой всесильную светскую  и
духовную власть.
   - Я мог бы бояться, - сказал Майнау с презрительной иронией, - если бы не
стоял здесь на своих собственных ногах... Я знаю, куда ты  хочешь  направить
удар. Ты думаешь, что если я дал  моему  католику-сыну  протестантку-мать  и
выбрал для него законоучителем либерального богослова,  то  церковь  считает
себя вправе потребовать принадлежащую ей душу, чтобы спасти ее.  Разумеется,
права отца не принимаются в расчет папскою  властью.  Да  и  кто  же  станет
спорить о такой мелочи в то время, когда приговоры светской власти и решения
представителей народа считаются в Риме за мыльные пузыри!.. Я мог бы перейти
на сторону врагов клерикальной партии, если бы не предпочитал  один  ожидать
на своем рубеже нападения черной толпы. Пусть подходит.
   - И подойдет,  будь  в  этом  уверен!  Твоя  вероломная  оппозиция  будет
наказана, как того заслуживает и как  верные  должны  желать!  -  воскликнул
гофмаршал в желчном раздражении. - Пеняй на себя, на свой строптивый дух, на
свою беспокойную голову, с которой ты  думаешь  одержать  победу;  но  через
нее-то ты и потерпишь фиаско! Спроси завтра всех придворных - они единодушно
скажут тебе, что ты сегодня вечером был не в своем уме.  Человек  в  здравом
рассудке...
   - Не несет прямо своей головы,  а  пресмыкается  перед  власть  имеющими,
хочешь ты сказать?
   - Я хочу сказать, что твои поступки и вообще твое поведение  в  последние
дни так странны, что требуют медицинского приговора! - заключил  старик  вне
себя от бешенства.
   - А! Так вот брешь,  в  которую  хочет  ворваться  светская  власть...  -
Мертвенная бледность покрыла на  секунду  прекрасное  лицо  Майнау.  Он  был
глубоко раздражен, но, скрестив на груди руки, проговорил небрежно,  хоть  и
едко:
   - Удивляюсь тебе: ты, такой опытный дипломат и  придворный,  и  вдруг,  в
гневе, выдаешь тайно обдуманный план действий... Так, значит, когда борьба с
клерикалами счастливо минует, тогда выступит на сцену суд и объявит человека
"безумным" только потому, что он боролся  и  что  многочисленное  придворное
общество, и, конечно, с герцогиней во  главе,  подтвердит  клятвою,  что  он
однажды вечером был не в своем уме.
   Гофмаршал поднялся с места. - Я попрошу в моем присутствии не  злословить
об особе герцогини, - протестовал  он  своим  неприятно  резким  голосом.  -
Впрочем, я с намерением сообщил тебе так называемый план действий. Ты должен
его знать, потому что я не хочу доводить дело до крайности  и,  как  Майнау,
считаю своим долгом насколько возможно избегать скандала. Но я  не  отступлю
ни на йоту от своих требований уже ради  моей  усопшей,  истинно  веровавшей
дочери, а потому спрашиваю тебя коротко и ясно:  хочешь  ли  ты  добровольно
предоставить мне Лео, на которого я имею такое же святое право, как и ты?..
   Далее он не мог продолжать, так  как  Майнау  прервал  его  речь  громким
смехом. В эту минуту молодая женщина проскользнула в  уборную,  а  оттуда  в
колоннаду. Нельзя было медлить ни минуты.  Беспримерная  выходка  гофмаршала
ясно доказывала ей, что в своем несправедливом требовании он рассчитывает на
могущественную поддержку. Уверенному в победе жалкому гофмаршалу,  с  руками
убийцы, суждено было вторично пасть, и на  этот  раз  по  своей  собственной
тяжелой  вине!  Как  болело  ее  сердце  за  Майнау!  Как  любила  она  его,
выдержавшего так мужественно неизбежные последствия своей любви к ней.
   Она забыла, что оставила в зале мантилью  и  капюшон;  не  заметила,  как
прислушивавшиеся к спорящим голосам лакеи отступили перед ней в сенях, когда
она, с обнаженной головой и плечами, в роскошном бальном наряде выбежала  из
дому.
   Индийский сад представлялся ей опять в том же волшебном виде,  освещенный
серебристыми лучами бледной  луны,  как  и  в  первую  ночь,  проведенную  в
Шенверте; но какую разницу  представляли  эти  обе  ночи!  Еще  сегодня  же,
несмотря  на  поздний  час,  суждено  было,  чтобы  карающая  рука  Немезиды
совершила переворот в доме баронов Майнау так же быстро, как буря  сокрушила
могучий банан.
   Лиана шла так скоро, как будто и не касалась земли, отчего  среди  ночной
тишины неприятно раздавался шелест ее длинного шлейфа. Войдя в густую аллею,
любимое местопребывание попугаев и обезьян, она вздрогнула  и  остановилась:
шум чьих-то шагов коснулся ее слуха.
   - Кто тут? - спросила она, осторожно отступая к выходу.
   - Егерь Даммер, баронесса, - отвечал человек с заметным смущением.
   Она свободнее вздохнула и пошла вперед, а он,  почтительно  поклонившись,
прошел мимо  и  остановился  у  противоположного  выхода.  Бросив  взгляд  в
сторону, она поняла,  что  привело  сюда  Даммера:  опустив  глаза  и  пряча
вспыхнувшее лицо, ей приседала одна из хорошеньких служанок замка;  молодыми
людьми, разлученными перемещением егеря  в  Волькерсгаузен,  назначено  было
здесь свидание.  У  Лианы  точно  гора  свалилась  с  плеч  при  мысли,  что
поблизости находятся живые люди.
   Дверь индийского домика была заперта, окна завешены,  а  разбитые  стекла
двери забраны досками. Лиана тихо постучала, и  осторожная  рука  отодвинула
немного в сторону одну из плетенок. Вслед за тем дверь бесшумно отворилась.
   - Если бы черный пришел, так не попасть  бы  ему  сюда,  -  шепнула  Лен,
задвигая опять задвижку.
   Покойница лежала на своей тростниковой кровати, покрытая белым  полотном,
а в кресле полулежал утомленный Габриель  и  спал  глубоким  сном.  Ключница
прикрыла его теплым одеялом; грустное личико его  казалось  еще  бледнее  от
темной обивки кресла. Эта картина освещалась  трепещущим  пламенем  восковых
свечей, горевших в серебряном канделябре.
   - Тоже остаток прежнего величия, который мне удалось  спасти  от  жадного
старика, - сказала ключница, указывая на великолепный канделябр. -  Бедняжка
была такою же госпожой в замке, как и другие, - пусть же будут отданы  ей  и
последние почести.
   Осторожными движениями откинула она покрывало.  "Сердце  бедного  "цветка
лотоса" перестало уже биться, а между тем  казалось,  что  прекрасная  белая
водяная роза на груди мерно поднимается от  ее  дыхания.  Подушка  и  платье
покойницы были усыпаны целыми водяными цветами.
   - Их принес Габриель, - сказала Лен. -  Это  были  ее  любимые  цветы,  и
бедный мальчик не раз получал за них побои от садовника, когда попадался ему
у пруда.
   С этими словами она нежно приподняла с подушки голову  умершей,  а  Лиана
дрожащими руками сняла с шеи цепочку; также легко вынула  она  и  книжку  из
похолодевших пальчиков: они не оказывали уже ни  малейшего  сопротивления...
Молодая женщина надела на себя цепочку, а  злополучную  книжку  спрятала  на
груди.
   - До завтра, - сказала она Лен глухим голосом и вышла вон.
   Какое-то необъяснимое чувство стеснило ей грудь и заставило  замирать  ее
сердце, как будто, надевши на себя серебряную цепочку,  она  пророчила  свою
собственную гибель. Напрасно всматривалась она с  веранды  в  окружающую  ее
местность, напрасно прислушивалась, затаив дыхание, к малейшему шороху, - не
было и признака присутствия вблизи ее живого существа. Ловчий и его невеста,
верно испуганные ее появлением, ушли уже из  сада.  Но,  сходя  со  ступенек
веранды, она невольно содрогнулась - ей было страшно идти одной, а между тем
она совестилась снова постучаться в запертую дверь и просить  Лен  проводить
ее. Медлить тоже нельзя было: на ней лежала ответственность за каждую лишнюю
минуту борьбы Майнау за своего сына.
   Она быстро сбежала со ступенек и миновала розовый кустарник, но тут стоял
тот, чье присутствие она предугадывала; лицо его было бледно и  расстроенно,
и белое пятно гуменца как-то  странно  выделялось  на  его  темных  кудрявых
волосах, когда он, торжественно кланяясь, наклонял голову.
   В первую минуту кровь молодой женщины застыла в жилах от страха, но вслед
за тем в ней поднялось такое глубокое чувство гнева, какого она до этих  пор
никогда еще не испытывала. И это чувство одержало  верх  -  оно  сделало  ее
суровую, беспощадною... Подобрав около себя платье дав, чтобы и край его  не
коснулся заграждавшего ей дорогу человека, она хотела пройти мимо не отвечая
на поклон. Но он снова  загородил  дорогу  и  даже  осмелился  коснуться  ее
обнаженные руки, желая удержать ее. При этом прикосновении Диана побледнела.
С силою оттолкнув ее. Она несколько раз вытерла дорогим кружевным рукавом то
место, до которого коснулись его пальцы.
   - Безжалостная! - воскликнул он. - Вы выходите от умирающей...
   - От умершей.., от умершей в  язычестве,  то  есть,  как  мы,  христиане,
говорим, умершей телом и душою. Вам лучше знать, точно ли Бог принимает душу
только из рук священника, хотя бы эта рука служила подлогам и не содрогалась
ни перед чем, что может  предать  душу  в  распоряжение  духовной  власти?..
Сойдите с дороги! - приказала она гордо и запальчиво. - Истинным священникам
я с уважением уступаю дорогу, и, слава Богу, у нас  еще  есть  такие!  А  вы
открыли мне свои карты, и я вижу, что в вас нет и тени благочестия,  и  меня
не удивляют  те  театральные  фразы,  которые  я  сейчас  слышала  из  ваших
священнических уст. Пропустите меня!
   - Куда вам спешить? - спросил  он  насмешливо,  но  голос  его  изобличал
глубокое волнение.  -  Вы  как  раз  вовремя  поспеете,  чтобы  видеть,  как
произойдет окончательный разрыв между дядей и  племянником,  как  интересный
господин фон Майнау  порвет  все  свои  прежние  связи  и  отношения,  чтобы
исключительно принадлежать вам.
   Значит, он опять подсматривал,  притаившись  за  колоннами  у  стеклянной
двери, а потом последовал за ней, как и в  первую  ночь.  В  эту  минуту  ей
удалось пройти мимо него, но она  принуждена  была  идти  по  самому  берегу
пруда, так как он снова нагнал ее.
   - Да, исключительно вам, баронесса! Ваша  угроза  покинуть  Шенверт,  без
сомнения, привела его к вашим ногам; но как и когда? Я отдал бы полжизни  за
то, чтобы узнать это... Но сегодня в концертном зале  ваше  прекрасное  лицо
блистало торжеством: вы гордитесь  им,  но  надолго  ли?..  "Мотылек  должен
порхать", - сказала герцогиня, и я  тоже  скажу:  блестящий  мотылек  должен
порхать, чтобы свет  мог  удивляться  радужным  цветам  этого  оригинального
существа. Вы можете рассчитывать многое на один год вашего гордого счастья и
ни одним днем более.
   - Хорошо!  -  возразила  она,  подняв  голову.  Невольно  отступая  перед
священником,  она  постепенно  дошла  до  самого   края   пруда;   тут   она
остановилась, скрестив на груди  руки,  а  прекрасное  лицо  ее,  освещенное
луной, сияло неподдельным  восторгом.  -  Один  только  год,  но  целый  год
невыразимого счастья! Я люблю его,  люблю  всею  силой  души  и  буду  вечно
любить, и этот год взаимной любви я с благодарностью принимаю из его рук.
   Подавленный крик бешенства и отчаяния вырвался из его груди.
   - Вы клевещете на себя, -  воскликнул  он,  -  чтобы  удовлетворить  вашу
трахенбергскую гордость тем сознанием, что этот Майнау действительно хоть на
мгновение находится у ваших ног... Вы не можете любить того, кто при  мне  и
многих других обходился с вами с такою ледяною холодностью,  который  целому
свету показывал, что ему неприятно даже прикосновение к  вам.  Он  оскорблял
вас так, как больнее не может мужчина оскорбить женщину, и вы хотите уверить
меня, что не замечали этого, не чувствовали его оскорблений и не краснеете и
в эту минуту при воспоминании о них? Посмотритесь в это прозрачное  зеркало!
- Он указал на неподвижную поверхность воды. - Взгляните в ваши  собственные
глаза там!
   Вы не можете повторить, что  за  минутную  прихоть  вы  осчастливите  его
упоительным блаженством любви.
   Она действительно взглянула на воду  под  влиянием  неописуемого  страха,
который наводили на нее устремленные на ее лицо огненные глаза священника.
   - Вы ведь любите этот пруд, прекрасная  баронесса,  -  сказал  он  тихим,
глухим голосом, как будто сообщал ей тайну.  -  Вы  проговорились  мне,  что
предпочитаете его мягкие  волны  моему  прикосновению.  Посмотрите,  как  он
приветливо манит вас!
   Она содрогнулась и с невыразимым страхом взглянула на него.
   - Вы боитесь меня? - спросил он с сардонической улыбкой. - Ведь я  ничего
от вас не требую, кроме  одного  признания  пред  лицом  этого  неподвижного
зеркала, что вы не настолько чувствуете влечение к "тому"  и  отвращение  ко
мне, как стараетесь уверить меня.
   Она призвала на п