- спросил он холодно, указывая на  одно
из банановых деревьев в индийском саду. - Оно гордо возносится  к  холодному
небу, между тем как чужеземное человеческое  отродье  унижается  до  степени
скотского служения. В таких случаях я не знаю жалости.
   Молодая женщина стояла спиной к нему и убирала шерсть в рабочую корзинку,
она не подняла даже глаз при его словах.
   - Не будешь ли так добра хотя бы взглянуть на меня, -  сказал  он  как-то
строго.
   В первый раз уклонился он от тона доброго товарища и заговорил как  глава
и повелитель, он был оскорблен.
   -  Недостает  еще,  чтобы  моя  жена,   облекшись   в   сознание   своего
нравственного  превосходства,   показывала   мне   презрение   из-за   этого
незаконнорожденного!
   Она испугалась, как бывало дома, когда повелительный голос матери касался
ее слуха. Она робко повернула к нему свое побледневшее лицо, и в эту  минуту
это было самое миловидное, самое девственно-чистое лицо, с которого смотрели
на него большие, испуганные глаза.
   Горевший гневом и досадою взгляд его тотчас же смягчился.
   - Боже мой, как ты бледна, Юлиана! Ты смотришь на  меня  такими  глазами,
как Красная Шапочка на злого Волка... Неужели наши дружеские  отношения  уже
нарушены?.. А? Мне было бы жаль, - сказал он с сожалением, пожимая  плечами,
как будто желая  выразить  свой  страх  за  тщательно  сохраняемую  скуку  в
Шенвертском замке. - Я хочу  разъяснить  тебе  некоторые  обстоятельства,  -
прибавил он, пройдясь скорыми шагами по залу. -  Когда  дядя  Гизберт  после
продолжительного отсутствия вернулся в свое немецкое отечество, мне было лет
четырнадцать, и я обожал своего  "индийского  дядю",  хотя  никогда  его  не
видал. Знали, что  он  посредством  торговли  в  тысячу  раз  увеличил  свою
наследственную часть; из его жизни  рассказывали  факты,  которые  могли  бы
занять не последнее место между сказками "Тысячи и одной ночи"; но когда  он
еще из Бенареса распорядился покупкою Шенверта и устройством его  по  своему
вкусу, то граждане нашей благословенной столицы буквально разинули рты...  Я
никогда не забуду его, этого красавца, со своеобразными манерами, гениальной
головой, в которой гнездилась самая мрачная меланхолия. "Кашмирская  долина"
была его идолом, а за проволочной решеткой дышало существо, которое  по  его
приказанию было перенесено из дорожной кареты на носилках в индийский домик,
и те, на долю которых выпало счастье нести "бледный лотос с берегов  Ганга",
клялись потом, что это не женщина, а воздушная нимфа.
   И теперь эта  чужестранка,  полуженщина,  полуребенок,  лежавшая  там  на
кровати, производила то  же  впечатление  и  казалась  воздушным  существом,
которого только металлические монисты и кольца еще удерживали на земле.
   - Кроме дяди гофмаршала и придворного священника, бывшего  тогда  простым
капелланом, немногие посещали Шенверт: гордое обращение  хозяина  удерживало
всех, - продолжал Майнау. - Мне самому только раз  выпала  милость  провести
здесь три дня, и тут случилось со мною то же, что  с  любопытными  женами  в
"Синей бороде". - Майнау весело засмеялся и стряхнул пепел с  сигары.  -  До
кровопролития,  конечно,  не  дошло,  но  дядя  очень  просто  запретил  мне
возвращаться сюда... Индианка за проволочной решеткой положительно вскружила
мне голову. Перекрестись, Юлиана! Я должен бросить взгляд на все  безумства,
которые творил ради  женской  красоты;  я  кидался  в  воду,  чтобы  поймать
унесенный ветром бантик, пил шампанское из бальных башмачков; отчего же  мне
было не перелезть через проволочную решетку Шенверта, чтобы видеть  женщину,
которую, как говорили, дядя  Гизберт  любил  "до  безумия"?  Дверь  не  была
заперта, а "бледный лотос" не была пленницей;  но  я  убежден,  что  она  не
хотела быть предметом  внимания  безбородого  племянника  своего  владыки  и
повелителя, и потому прогулки по "Кашмирской долине" мне  были  запрещены...
Итак, с замиранием сердца и не поднимая глаз я пополз между кустами и  вдруг
очутился   прямо   пред   дядей.   Он   не   сказал   мне   ни   слова,   но
сострадательно-насмешливый взгляд его до того пристыдил меня, что  я,  забыв
всю свою юношескую гордость, торопливо обратился в бегство... В то  же  утро
без моего ведома подана была к замковому подъезду моя дорожная карета;  дядя
любезно простился со смертельно пораженным юношей, его посадили в  карету  и
отправили обратно в университет - это была холодная ванна.
   Майнау, улыбаясь, подошел к окну и посмотрел на  индийский  сад.  Сумерки
сгущались,  низкая  тростниковая  кровля  индийского  домика  утопала  среди
штамбовых роз, и только на золотых куполах индийского храма  отражались  еще
последние отблески угасавшей вечерней зари.
   - Я снова увидел дядю, - продолжал  он  после  минутного  молчания,  став
вполоборота к Лиане, - когда приводилось в исполнение его последнее  желание
и доктор готовился бальзамировать его труп. Меня вызвали из  университета  в
Шенверт на погребение... Обезображенный лежал он на атласных одеялах; аромат
кашмирских роз сменился неприятным запахом  ладана;  сквозь  задрапированные
черной материей окна не  проникало  пение  соловьев;  вместо  него  читались
нараспев молитвы, и духовное лицо прославляло дядю за  то,  что  он  вовремя
оставил свои заблуждения и возвратился на  путь  спасения...  Неутешительный
факт для этих догматов, - прервал он вдруг себя сердито, -  что  душа  тогда
лишь принимает их, когда болезни тела изнурят ее, и когда все струны нервной
системы расстроены  и  порваны,  и  бедный  мозг,  отуманенный  приближением
смерти, не в состоянии работать! Да,  вот  таков  был  грустный  конец  этой
необыкновенной, сказочной жизни, полной идеалов!
   Молодая женщина все еще стояла перед  рабочей  корзинкой;  она,  сама  не
сознавая,  что  делает,  несколько  раз  укладывала  и   вынимала   из   нее
разноцветные клубки шерсти...  Там,  вдали,  вырисовывались  красивые  линии
полукруглого окна, у которого умер дядя  Гизберт,  созерцая  свое  индийское
творение, и с этим впечатлением "заблуждения" улетела его душа, несмотря  на
целые облака ладана, наполнявшего его комнату... В полумраке сумерек оконная
рама отражалась на паркете гигантским черным крестом,  и  неясно  выделялась
фигура говорившего Майнау, голос которого попеременно звучал  то  насмешкою,
то гневом.
   - Я знал, что в индийском домике родился ребенок, -  продолжал  он  после
минутного молчания. - Я видел его на руках у Лен, - в то время это маленькое
существо с меланхолическим лицом глубоко трогало меня... Завещания не  было,
а по моему нравственному убеждению, мальчик был первым наследником.  Я  это,
высказал - тогда мне показали записку. Дядя Гизберт умер от ужасной горловой
болезни; за несколько месяцев до  смерти  он  уже  не  говорил  ни  слова  и
изъяснял свои мысли письменно; таких записок много, вот здесь, -  он  указал
на высокий письменный стол в стиле рококо, - в этих  так  называемых  ящиках
редкостей гофмаршала собраны они все до единой. В одной из таких записок  он
в строгих выражениях отвергал женщину  в  индийском  домике  и  настоятельно
требовал, чтобы мальчик был воспитан для служения церкви. Я был взбешен,  да
и теперь еще не могу примириться с мыслью, что даже такой человек,  как  он,
мог тяжко страдать от змеиного лукавства женщины... Дядя и я были  законными
наследниками. Мы вступили во владение Шенвертом. Таким  образом  я  сделался
хозяином и индийского сада; чудный образ дяди со спокойно скрещенными руками
и огненным мечом  насмешливой  улыбки  не  преграждал  мне  более  дороги  в
индийский  домик  под  тростниковой  крышей,  где  лежал  обожаемый  "цветок
лотоса", как сраженный мстительной рукой.
   - И ты наконец мог видеть ее? - невольно вырвалось у Лианы.
   Он сделал движение отвращения.
   - Ты думаешь? Нет! Я исцелился навсегда! Неверной женщины я не коснусь  и
пальцем. А потом, - он содрогнулся, - я не могу видеть подобных  больных,  -
при виде их каждая здоровая клеточка возмущается во мне... Эта женщина не  в
своем уме, разбита параличом и по временам кричит так, что  в  ушах  звенит;
она уже тринадцать лет умирает. Я никогда не видал  ее  и,  насколько  могу,
избегаю дороги к индийскому домику.
   Лиана закрыла рабочую корзинку и позвала  Лео,  игравшего  в  камешки  на
площадке, усыпанной гравием. Во время рассказа Майнау Лиана чувствовала, что
готова была взглянуть на него, подойти ближе и принять теплое участие в  его
рассказе; но вот опять вдруг проглянул его возмутительный эгоизм, и  на  нее
повеяло ледяным дыханием. Этот человек, в гордом сознании  собственных  сил,
старался устранить со  своего  пути  все,  что  могло  помешать  ему  вполне
наслаждаться жизнью.
   - Скажи папе покойной ночи, Лео! -  уговаривала  она  мальчика,  который,
стремительно бросившись к ней, повис на ее руке.
   Майнау поднял и поцеловал его.
   - Теперь ты не будешь более спрашивать  о  женщине  в  индийском  домике,
Юлиана?
   - Нет.
   - Надеюсь тоже, что я не услышу больше оппозиционного и нежного "покойной
ночи, мое милое дитя". Ты понимаешь, что я должен так поступать.
   - Я очень медленно думаю, и мне нужно время, чтобы прийти к какому-нибудь
выводу, - прервала она его и, слегка поклонившись, вышла  вместе  с  Лео  из
зала.
   - Педагог! - с досадой проворчал  он  сквозь  зубы  и  повернулся  к  ней
спиной...
   "Ну, что ж, тем лучше",  -  подумал  он,  усмехнувшись,  и  велел  подать
лошадь.
   Он поехал в столицу, чтобы там провести остаток вечера и ночь.
   Час спустя он говорил в благородном собрании другу Рюдигеру:
   - Я сделал громадный выигрыш: моя жена не поет, не рисует и не играет  на
рояле. Слава Богу, не будет мне надоедать дилетантской навязчивостью!..  Она
бывает иногда красивее, чем я сначала предполагал; но она  неразговорчива  и
не имеет ни малейшей склонности к кокетству: она никогда не будет  опасна...
При этом не так ограниченна, как  я  думал,  и  не  так  сентиментальна;  но
соображает очень медленно, и  усвоенный  в  институте  взгляд  на  вещи  она
сохранит на всю жизнь с упрямым постоянством людей, не одаренных  фантазией,
- тем лучше для меня!  Ее  письма  ко  мне  я  могу  заранее  анализировать:
педантические  упражнения  в  слоге  серьезной  институтки  с  отчетами   по
хозяйству - они не причинят мне бессонных ночей... Лео  очень  привязался  к
ней  и  учится  хорошо,  а  дяде  она,  кажется,  внушает   уважение   своим
спокойствием, врожденной холодностью и трахенбергской гордостью, которую она
очень кстати умеет выказывать. Через две недели я уезжаю.

Глава 11

   Герцогиня с обоими сыновьями известила гофмаршала о своем посещении;  это
никого не удивило, так как при жизни ее супруга двор чуть ли  не  целые  дни
проводил в Шенверте, потому что гофмаршал пользовался большим  почетом,  был
осыпаем милостями, "как неизменно верный приверженец" герцогского дома.
   Даже  в  год  траура,  когда  герцогиня  совершенно  отказалась  от  всех
общественных удовольствий, она часто, во время своих прогулок  верхом  через
"Кашмирскую долину", пила послеобеденный кофе в Шенвертском замке.  Понятно,
ее лицо под траурным убором постоянно сохраняло грустное выражение, так  что
даже старый гофмаршал при своей  опытности  и  проницательности  мало-помалу
пришел к убеждению, что огорченная вдова, должно быть, и в самом деле  очень
любила своего супруга. До женитьбы Майнау и после нее  она  не  приезжала  в
замок и, прислав раз поклон гофмаршалу, герцогиня объяснила свое  отсутствие
тем, что усилившаяся подагра заставляла более чем прежде страдать ее старого
друга.
   Но вот однажды Рюдигер привез радостную весть, что завтра, как это бывало
ежегодно, приедут маленькие принцы, которые желают собственноручно порвать и
полакомиться ранними фруктами Шенвертского замка... В то время когда приехал
Рюдигер, все обитатели замка сидели  за  десертом;  гофмаршал  встал,  будто
помолодел; он поставил в угол свой костыль, стиснул зубы  и,  бросив  искоса
свой взгляд в зеркало, попробовал пройти без поддержки до  ближайшего  окна;
оттуда он подозвал знаком Лиану  и  стал  передавать  ей  свои  распоряжения
насчет кухни и погреба.
   - Вот тебе и раз! - сказал Майнау молодой женщине, выходя вслед за нею из
комнаты. - Я охотно согласился на твое желание представить тебя ко двору  по
моем возвращении из путешествия, но герцогине угодно,  чтобы  ты  завтра  же
представилась ей.
   Говоря это, он пожал плечами с каким-то странным смешением  сдерживаемого
смеха, удовлетворенного самолюбия и злобной насмешки.
   - Теперь нельзя уже увернуться! - добавил он.
   - Я знаю, - проговорила она совершенно спокойно.
   И, вынув из кармана записную книжку, стала  вносить  в  нее  распоряжения
гофмаршала.
   - Прекрасно, поистине нужно удивляться спокойствию и  невозмутимости,  не
оставляющих тебя ни при  каких  обстоятельствах.  Только  одно  желал  бы  я
заметить тебе.., ты позволишь, Юлиана? Герцогиня имеет  привычку  насмешливо
улыбаться при виде слишком скромного туалета... Твоя склонность...
   - Надеюсь, ты считаешь меня настолько тактичной, что  я  сумею  отличить,
где могу следовать своему вкусу и где должна сообразоваться с  обязанностями
моего положения, - прервала она его ласково и серьезно и вложила карандаш  в
записную книжку.
   Между тем она дошла до двери, ведшей из коридора в  комнаты  Майнау.  Тут
стояли новые дорожные сундуки из юфтовой кожи, принесенные во  время  обеда.
При виде их глаза Майнау вспыхнули от удовольствия, точно  он  уже  мысленно
видел себя мчавшимся далеко-далеко от  Шенверта  через  горы  и  долины.  Он
приподнял один из сундуков и посмотрел обивку.
   Лиана сошла в кухню, чтобы переговорить с Лен и поваром.
   Гофмаршал молча согласился вручить ей управление  домом.  Поэтому  на  ее
долю выпадало много неприятностей - ей  постоянно  приходилось  бороться  со
скаредностью старика, дрожавшего над каждым лишним  пфеннигом.  Его  крайняя
недоверчивость, страх быть обманутым и обокраденным давали  себя  ежеминутно
чувствовать всем его окружавшим. К этому  присоединялась  его  непреодолимая
злоба на ненавистный второй брак Майнау;  но  молодая  женщина  всегда  была
настороже. Она знала, что он следит за каждым ее шагом - даже письма из дому
проходили через его руки прежде, нежели попадали  к  ней.  Письма  сестры  и
брата, вероятно, казались ему менее подозрительными, потому что реже  других
носили на себе следы его контроля. Напротив, когда было получено  письмо  от
графини Трахенберг - первое после  замужества  Лианы,  -  она  не  могла  не
заметить, что печать была сломана, и это возмутило  ее  вдвойне,  когда  она
узнала содержание письма. Графиня Трахенберг горько жаловалась  ей  на  свою
жизнь, на все лишения, которым она  подвергается.  Доктора  предписывают  ей
непременно отправиться на воды, а Ульрика, как дракон, стережет их деньги  и
не дает ей ни гроша; поэтому она  обращается  к  своей  "любимой  дочери"  и
просит уделить ей хотя бы небольшую часть тех денег, что Майнау дает  ей  на
булавки. Что гофмаршал  действительно  читал  это  письмо,  подтверждал  его
злобный пристальный взгляд, которым он в тот день приветствовал Лиану при ее
появлении в столовой... Эта постоянная  борьба  была  совершенно  неизвестна
Майнау. В его присутствии старик с  ловкостью  придворного  владел  и  лицом
своим, и языком; а жаловаться на  него  мужу,  который  больше  всего  желал
спокойствия и тишины в доме. Лиане и в голову не приходило.
   В третьем часу пополудни Лиана вошла в  зал,  стеклянная  дверь  которого
выходила  на  крыльцо;  с  этого  крыльца  гофмаршал  хотел   приветствовать
герцогиню при ее приезде. Он был уже в  зале  и  разговаривал  с  придворным
священником, сидевшим возле него. Когда вошла Лиана,  в  комнате,  казалось,
стало светлее. На ней было светло-голубое  платье  с  придворным  шлейфом  и
бархатный   лиф   более   темного   цвета.   Блестящий   голубой   цвет    и
золотисто-красноватые  волны  волос  этой  прекрасной  женщины   производили
необыкновенный эффект. Широкие, подбитые шелком рукава имели высокий  разрез
и  открывали  постороннему  взгляду  ее   античные   руки,   на   лифе   был
четырехугольный вырез, а сквозь кружевную шемизетку виднелась ее белоснежная
шея. Даже  затканное  серебром  подвенечное  платье  не  выделяло  так,  как
сегодняшний наряд, ослепительной белизны этой "рыжеволосой Трахенберг".
   - Еще слишком рано-с! - встретил  ее  гофмаршал.  -  Герцогиня  не  будет
раньше четырех часов. - Он с явным негодованием смотрел на  огромный  букет,
бывший в руках молодой женщины. - Боже мой, сколько  погублено  цветов!  Вы,
верно, ощипали всю оранжерею, моя милая!.. Рауль - дурак,  разводя  все  эти
глоксинии  и..,  как  их  там  еще   зовут..,   все   эти   дорого   стоящие
южноамериканские редкости! Стоят они баснословных денег и ни чему другому не
служат, как вянуть в руках профанов. От хозяйки дома не требуют,  чтобы  она
являлась одетая по-бальному.
   Лиана слушала его молча. Она могла бы  напомнить  ему,  что  его  дочь  в
минуту каприза расщипывала в мелкие куски и растаптывала  своими  маленькими
ножками самые дорогие букеты, но ограничилась кратким ответом:
   - Майнау желал, чтобы я подала герцогине эти цветы при ее встрече.
   - Ах, вот что!.. В таком случае прошу прощения! - Он посмотрел на часы. -
Времени еще много, и я хочу воспользоваться им,  чтобы  сообщить  вам  нечто
очень для меня прискорбное, но, к  сожалению,  изменить  случившегося  я  не
могу... Вы сегодня отправили посылку графине Ульрике в Рюдисдорф. Я  требую,
чтобы все посылки укладывались при мне в жестяной  ящик,  который  ежедневно
отсылается в город... Я не  знаю,  чьим  неловким  рукам  поручен  был  этот
маленький ящичек, но только я получил его сломанным.
   При этих словах он  вынул  из-под  своего  кресла  ящичек,  часть  крышки
которого была сорвана.
   В первую минуту Лиана вспыхнула, но вслед за тем побледнела  так,  что  в
сжатых губах не было ни кровинки, - вся кровь  отхлынула  к  сердцу,  -  она
задыхалась... Взгляд ее невольно упал на придворного священника; тот  сделал
движение, его выразительные глаза горели зловещим огнем и тревожною заботой.
Один этот взгляд возвратил ей хладнокровие. Она положила букет на  ближайший
стол и подошла ближе.
   - Я должен заявить вам нечто, что меня чрезвычайно смущает,  -  продолжал
гофмаршал с притворным смущением; он откашлялся,  провел  рукою  по  верхней
губе, будто желая в замешательстве разгладить усы, которых у него  не  было;
при этом он устремил на молодую женщину свои маленькие выразительные глазки,
горевшие коварством, напоминавшим хищников кошачьей породы.  -  Конечно,  мы
здесь все свои, и то, в чем вы дали промах или ошиблись, как я  предполагаю,
останется между нами. - Он медленно достал из бокового кармана своего  фрака
маленький футляр. - Вот эта вещица выпала из ящика, когда  я,  в  досаде  на
неловкость наших людей, слишком торопливо взял у них из рук  ящик.  -  Своим
тонким указательным пальцем с немного искривленным  белым  ногтем  он  нажал
пружинку, подбитая атласом крышка отскочила, и там на темном  бархате  лежал
великолепный аметист, осыпанный бриллиантами, которые подобраны были  вокруг
него в виде розетки так, что эта вещь  могла  служить  как  брошкой,  так  и
фермуаром. - Простите, если я ошибаюсь, - сказал он почти кротко, подавая ей
фермуар, - но я готов присягнуть, что видал эту прелестную  розетку  на  шее
моей дочери, - не принадлежит ли это к фамильным бриллиантам Рауля?
   - Нет, -  возразила  Лиана  совершенно  спокойно,  и,  вынув  розетку  из
футляра, она отодвинула у нее на задней стороне пластинку. - Вам,  вероятно,
известен герб герцога фон  Тургау,  господин  гофмаршал?  Тогда  потрудитесь
убедиться, что он вырезан внутри розетки.  Я  получила  ее  в  наследство  с
отцовской стороны. И вы, конечно, сознаете, что  для  в