Евгения МАРЛИТТ
Романы

ИМПЕРСКАЯ ГРАФИНЯ ГИЗЕЛА
ВТОРАЯ ЖЕНА



    Евгения МАРЛИТТ
    ИМПЕРСКАЯ ГРАФИНЯ ГИЗЕЛА


    ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Анонс

   И  вновь  Марлитт...  Иногда  кажется,  что  вся  восхитительная  Барбара
Картленд вышла из  книг  Евгении  Марлитт.  На  этот  раз  представляем  вам
"Имперскую графиню Гизелу", которая на  наших  глазах  из  куколки,  слабого
ребенка  превращается  в  сознающую  свое  достоинство  женщину,   разрывает
опутывающие ее интриги.  Встреча  прекрасной  Гизелы  с  бразильцем,  бывшим
немецким студентом, который некогда оттолкнул слабое  графское  дитя,  полны
тайны и поэзии.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1

   Наступил вечер.  На  небольшой  нейнфельдской  колокольне  пробило  шесть
часов; удары глухо загудели  в  воздухе;  сильный  ветер  начинавшейся  бури
раздроблял звуки. Несмотря на раннюю пору,  непроницаемый  мрак  декабрьской
ночи окутывал землю. Что там, наверху, сверкающие звезды, в  вечном  блеске,
величественно сияли в пространстве, что там все было ясно и  светло,  как  в
майскую, безоблачную, ароматную ночь, - кто помышлял о  том  во  время  этой
грозно бушевавшей бури, отделявшей небо от земли? Кому  приходило  в  голову
вспомнить о нежном лунном  сиянии,  о  матовом,  серебряном  блеске  ночного
небесного  путника,  в  этих  мощных  четырех  стенах,  подобно  исполинской
игральной кости высившихся во мраке, по углам которых буря бессильно ударяла
своим крылом? Во внутренности этого громадного куба блистал и искрился свет,
или,  скорее,  целое  пламя,  управляемое  и  укрощаемое   рукою   человека.
Нейнфельдская доменная печь действовала на полную мощность.
   Яркий багряный свет разливался по голым плитнякам стен и  по  почерневшим
лицам работников.
   А в домне, подобно  морской  волне,  пенилась  и  клокотала,  и  затем  с
литейного ковша горючими слезами капала руда, тысячелетия недвижно и  хладно
накоплявшаяся в недрах земли. И вот, когда в  роковой  для  нее  момент  она
вырвалась из своей вековой тюрьмы, то для того лишь, чтобы  по  произволу  и
прихоти человека, приняв какую либо форму, оцепенеть снова!
   Окна мощного здания лишь  матовым  блеском  мерцали  снаружи,  тогда  как
внутри пламя поддерживалось в домне, откуда - точно чья-то  дерзкая  рука  с
размаху кидала в небо полную горсть звезд - порою  выбрасывался  целый  сноп
искр, бесследно рассыпавшихся в темноте.
   Когда замер последний удар часов, дверь стоявшего  неподалеку  от  завода
жилища, принадлежавшего горному мастеру, смотрителю завода, тихо отворилась.
Дверной колокольчик, бывало столь звонкий и неутомимый, на этот раз не подал
своего голоса, очевидно сдержанный чьей-нибудь заботливою  рукой.  На  порог
появилась женщина.
   - А, вот и зима! К Рождеству будет у нас славный  снежок,  -  воскликнула
она.
   В тоне этого восклицания слышалось веселое изумление, которое  вырывается
у вас при неожиданной встрече с добрым старым приятелем... Голос был слишком
звучен и силен для женщины; тем не менее звуки его никогда не поражали слуха
прихожан Нейнфельда - всему сказанному этим мужественным голосом они верили,
как Евангелию.
   Женщина  осторожно  начала  спускаться  со  скользкого  крыльца.   Слегка
красноватый свет от ручного фонаря,  который  держала  она  в  руке,  бросал
светлые полосы на осыпанную пушистым снегом дорогу; но сильный порыв ветра в
одно мгновение смел этот нежный покров, который и закрутился в пространстве;
капюшон салопа ветер набросил ей на голову.
   Пасторша опустила капюшон, крепче воткнула ослабевшую гребенку в толстые,
скрученные на затылке косы и надвинула глубоко на лоб платок, покрывавший ей
голову. Точно сказочная великанша стояла  эта  высокая  и  крепко  сложенная
женщина среди снежной вьюги. Свет от  фонаря  падал  на  ее  полные  силы  и
свежести черты, принадлежавшие к тем  энергическим  типам,  на  которые  как
суровое дыхание зимы, так и непогоды жизни действуют одинаково бесследно.
   - Я хочу вам что-то сказать, мой любезный  мастер,  -  обратилась  она  к
мужчине, который, провожая ее, остановился у дверей. - Там  я  не  хотела...
Слов нет, капли мои недурны и против бузинного чаю я  тоже  ничего  не  могу
сказать, но не мешало бы, чтобы  старая  Роза  провела  сегодняшнюю  ночь  у
больного. Да, кстати: не найдется ли у вас поблизости кого из  горнорабочих,
чтобы в случае чего можно было послать за доктором?
   На лице мужчины выразился испуг.
   - Не отчаивайтесь, будьте мужественны, любезный друг, не все в этой жизни
идет как по маслу! - ободряла пасторша. - Да и  доктор,  в  самом  деле,  не
оборотень же какой, с которым стоит лишь связаться, как и жди беды...  Я  бы
охотно еще побыла у вас немного времени, потому что вы,  как  видно,  не  из
храбрых при постели больного. Но мои маленькие пандоры там, дома, верно, уже
проголодались, а ключи от кладовой  со  мною,  и  одного  картофелю,  что  у
Розамунды, будет недостаточно...  Так  с  Богом!  Давайте  капли  как  можно
правильнее, а завтра утром я опять буду здесь!
   Она отправилась. Ветер рвал и раздувал ее одежду, дрожащий  свет  фонаря,
мелькая, скользил то по ветвям деревьев, то расстилался по дороге. Но  вьюга
могла вволю реветь и  бушевать:  женщина  мало  обращала  на  нее  внимания,
поступь ее оставалась мерною и твердою.
   Горный мастер  еще  стоял  у  дверей;  взор  его  следил  за  удаляющимся
огоньком, пока тот не скрылся в отдалении. Между  тем  в  воздухе  несколько
стихло; непогода как бы сдержала свое бурное дыхание. Издали стал доноситься
шум падающей воды у плотины, с завода раздавался гул.  Послышались  поспешно
приближающиеся шаги, и вскоре из-за угла дома показался мужчина.  Солдатская
шинель  болталась  на  худощавой  фигуре,  военная  фуражка   придерживалась
платком, крепко подвязанным под подбородком; в  руке  был  большой  стальной
фонарь.
   - Что вы тут стоите? - воскликнул он, когда свет от фонаря упал  на  лицо
стоявшего на крыльце мужчины. - Стало быть, студента еще нет и вы поджидаете
его, так ли?
   - Нет, Бертольд уже здесь; но болен, что очень заботит  меня,  -  отвечал
горный мастер. - Войдите же, Зиверт.
   Помещение, в  которое  они  оба  вошли,  было  большой,  довольно  низкой
горницей. Стены оклеены светлыми обоями  и  увешаны  фамильными  портретами.
Ситцевые, с крупным узором оконные занавески, заботливо опущенные и сколотые
вместе  посредине,  скрывали  вьюгу,  свирепствующую  на  дворе,   но   тихо
колыхались, приводимые в движение ветром,  сквозившим  через  оконные  щели.
Предмет,  составляющий,  так  сказать,  принадлежность   каждого   жилья   в
Тюрингенском лесу,  придающий  ему  столь  уютный  и  приятный  вид,  -  без
сомнения, изразцовая печь, которая нередко, даже и среди лета, не  прерывает
своей деятельности. И здесь темной  и  исполинской  массой  высилась  она  в
комнате и своими  равномерно  нагретыми  изразцами  распространяла  приятную
теплоту.
   Вид этой старинной комнаты невольно пробуждал чувство мира и спокойствия.
Но на этот раз обычное впечатление несколько было нарушено. Неприятный запах
бузинного  чая  наполнял  комнату;  наскоро  устроенные  из  зеленой  бумаги
ширмочки заслоняли  свет  лампы;  маятник  деревянных  стенных  часов  висел
неподвижно - все говорило  про  женскую  заботливую  руку  и  вместе  с  тем
свидетельствовало, что этот мир и спокойствие нарушены были болезнью.
   Предмет всех этих предосторожностей, со своей стороны, казалось,  запасся
немалым количеством  энергии  против  навязываемой  ему  роли  больного.  На
импровизированной постели, устроенной на софе, лежал юноша; голова его то  и
дело повертывалась на белых подушках, теплое  одеяло  спустилось  на  пол  и
нетерпеливый пациент, в ту минуту когда горный мастер  с  гостем  входили  в
комнату, с отвращением отталкивал от  себя  чашку  с  бузиной,  поставленную
перед ним на стол.
   Незаслоненный с одной стороны свет лампы поможет  нам  яснее  рассмотреть
горного мастера. Это необыкновенно красивый мужчина  величественного  роста.
Казалось необъяснимым, каким образом мог он двигаться в этой низкой комнате,
потолок  которой  почти  касался  его  кудрявой  головы.  Странный  контраст
представляли между собою светлые, пепельного цвета волосы с черными бровями,
которые  срастались  над  переносицей   и   придавали   лицу   необыкновенно
меланхолическое выражение. По народному поверью подобные лица носят на  себе
печать несчастья, неопровержимое пророчество горестной  участи,  которая  их
ожидает в будущем.
   Постороннему наблюдателю  никоим  образом  не  пришла  бы  мысль  принять
больного за кровного родственника этого  высокого  мужчины.  Там  юношеское,
бледное,  алебастрового  оттенка  худощавое   лицо   с   римским   профилем,
обрамленное густыми, черными, как вороново крыло, вьющимися волосами,  здесь
- истый германский тип, мужчина с русою бородой в полной  свежести  и  силе,
стройный как пихта, соотечественница его,  растущая  на  родных  горах.  Это
разительное несходство в наружности не мешало, однако, братьям сходиться  во
всем остальном.
   Горный мастер быстро подошел к  постели,  приподнял  свесившееся  на  пол
одеяло  и  укутал  по  самые  плечи  больного;  затем  поднес  к  его  губам
отодвинутую чашку с питьем. Все это сделано  было  молча,  но  с  выражением
такой   строгости,   которой    волей-неволей    приходилось    подчиняться.
Возмутившийся пациент притих;  как  бы  по  обязанности  осушил  он  до  дна
поднесенную чашку; затем в каком-то нежном, страстном  порыве  схватил  руку
брата и, проведя ею по своей щеке, опустил к себе на подушку.
   Тем временем человек в солдатской кавалерийской шинели подошел ближе.
   - Ну, молодой человек, так этаким-то образом вы изволите располагаться на
постое? Эх, стыдитесь, - прибавил он, ставя фонарь на стол.
   В приветствии этом звучал только юмор; но необыкновенно грубый  и  резкий
голос говорившего  придавал  ему  тон  крикливого  наставления.  Впечатление
усиливалось  еще  более  бессменно  суровым  выражением  лица,  ярко-красным
полушерстяным платком, повязанным вокруг  головы  и  своим  темным  оттенком
напоминавшим цыганский.
   Больной приподнялся, внезапная краска разлилась по его бледному  лицу,  и
взволнованный взор сурово и вопросительно остановился на вошедшем,  которого
больной доселе не заметил.  При  этом  рука  его  машинально  протянулась  к
лежащей на столе студенческой фуражке со значком той корпорации,  к  которой
он принадлежал.
   - Не беспокойся, Бертольд, - улыбаясь этому движению,  проговорил  горный
мастер. - Это наш старый Зиверт.
   - Э, да разве молодцу известно что о старом Зиверте? - отрезал человек  в
солдатской шинели. - Такой  лихой  парень,  чай,  позабыл,  какова  на  вкус
детская размазня, не так ли, господин студент? А вот как раз на  этом  самом
месте, где вы теперь легко лежите, стояла тогда люлька, а в  ней  барахтался
крошечный мальчуган и криком звал свою умершую мать. И у  отца,  и  у  Розы,
подступавших к нему с размазней, была выбита из рук ложка,  -  уж  не  знаю,
почему понравилось вам тогда мое лицо, и вот посол за послом командировались
в замок, и Зиверт должен был кормить кашею молодца... Да уж и как  же  малый
был доволен  тогда!  Слезы  катились  еще  по  щекам,  а  каша  благополучно
отправлялась куда ей следовало.
   Студент  протянул  через  стол  обе   руки   к   говорившему.   Смелость,
отражавшаяся дотоль на его отроческих чертах, уступила  место  женственному,
почти детскому выражению.
   - Мне нередко рассказывал об этом отец, - проговорил он мягким голосом, -
ас тех пор как Теобальд стал горным мастером в Нейнфельде, так  и  он  часто
писал мне о вас.
   - Так-так,  может  статься,  -  проговорил  Зиверт,  желая,  по-видимому,
положить конец этому разговору.
   Он распахнул шинель, и странный его вид заставил рассмеяться студента. На
правой руке висел у него котелок из белой  жести  с  ручками,  рядом  с  ним
плетенная из ивовых прутьев корзинка,  в  которой  лежал  хлеб;  к  пуговице
сюртука  прицеплена  была  связка  сальных  свечей,  из   бокового   кармана
выглядывала стеклянная  пробка  от  графинчика  с  ромом  вместе  с  чем-то,
завернутым в бумагу, - Да, да, смейтесь! - сказал  старик.  На  этот  раз  в
голосе его звучала действительно немалая доля озлобления, но к  этим  грубым
ноткам в то же время примешивалась как бы некоторая покорность.
   - Тогда привелось быть нянькой, - продолжал  он,  -  а  теперь  исполнять
должность поваренка... Положим, и мой отец убаюкивал меня в колыбели...  Ну,
да что тут говорить... Старая барыня не пьет  козьего  молока,  что  барышне
Ютте так же известно, как и мне, даже лучше... А не подумай я о  том,  чтобы
принести коровьего, так и осталась бы ни при чем... Сегодня устал до смерти,
был в лесу, нарубил там порядочную вязанку дров и рад-радешенек,  что  будет
чем истопить комнату, - а о молоке-то и забыл; в шкафу ни  крошки  хлеба,  в
подсвечнике догорает последний огарок. А барышня Ютта в таких попыхах, точно
дело идет о придворном пире у мароккского императора, и то и  дело  поминает
об "обществе, которое соберется к чаю". Только  этого  нам  не  доставало  в
Лесном доме! Желательно знать, о чем она  стала  бы  говорить  с  господином
студентом! Разве о...
   Во все продолжение этой  речи  яркая  краска  не  покидала  лица  горного
мастера. При последнем восклицании он с угрозою поднял указательный палец  и
таким гневным взором взглянул на старика, что  тот  робко  опустил  глаза  и
смолк, не окончив  речи.  Студент  же,  напротив,  представлял  собой  самое
сосредоточенное внимание, - обе руки его неподвижно лежали на столе,  он  не
сводил глаз с губ говорившего.
   - Вот и крестьянского хлеба я не мог принести к обеду  старой  барыни,  -
продолжал Зиверт после небольшой паузы. - Бегал в  Аренсберг,  и  управитель
замка, volens nolens <Волей-неволей (лат).>, должен был поделиться  со  мною
этим. И у него там идет голова кругом. В кухне распоряжается повар из А.;  с
полдюжины служителей изо всех сил возятся там, чистят, топят, зажигают  огни
- его превосходительство,  министр,  несмотря  на  бурю  и  снежную  метель,
сегодня вечером пожалует в Аренсберг. В А, и в особенности в его собственном
доме появился тиф, так вот он и хочет спасать маленькую графиню в  пустынном
Аренсберге.
   Тень глубокого  неудовольствия  пробежала  по  прекрасному  лицу  горного
мастера. Он быстро зашагал по комнате.
   - И вы не знаете, как долго хочет пробыть здесь министр?  -  спросил  он,
останавливаясь. Зиверт пожал плечами.
   - А кто его знает, - проговорил он, -  Я  со  своей  стороны  думаю,  что
дело-то   тут   не   в   ребенке,   а   в   собственной   священной    особе
превосходительства; он будет ждать, пока непрошенный гость не уберется из А.
   Эти  сведения,  очевидно,  не  были  приятны  молодому  человеку;  он   в
задумчивости  остановился  на  минуту  среди  комнаты,  не  сделав,  однако,
дальнейшего замечания.
   - Зиверт, - произнес он, как бы выходя  из  задумчивости,  -  вы  помните
господина фон Эшенбаха?
   - Как же! Он был лейб-медиком у принца Генриха и еще вылечил меня,  когда
я сломал руку. Шестнадцать лет тому назад он отправился за море и с тех  пор
о нем ни слуху, ни духу. Надо полагать, уж не попал ли он, чего доброго,  на
обед рыбам.
   - Пока еще нет, Зиверт, - возразил, улыбаясь, горный  мастер.  -  Сегодня
после обеда  получил  я  давно  отправленное  письмо,  адресованное  на  имя
покойного отца. Кого все  считали  умершим,  пишет  собственноручно,  что  с
грустью и вместе с удовольствием вспоминает он о том времени, когда из замка
Аренсберг хаживал, бывало, в Нейнфельд к смотрителю  завода  и  пил  у  него
густое молоко, отдыхая под липами. Он живет в Бразилии бездетным холостяком,
владеет рудокопиями и плавильными заводами, но  ведет  жизнь  отшельника.  В
заключение он обращается к  отцу  с  просьбою  прислать  к  нему  одного  из
сыновей, так как часто бывает болен и нуждается в опоре.
   - Э, да там наследство хоть куда!
   - Вам известно, Зиверт, что  меня  ничто  в  мире  не  заставит  покинуть
Нейнфельда, - возразил отрывисто горный мастер.
   - Что касается меня, и я подобным образом  не  расстанусь  с  Теобальдом!
Золотые и серебряные руды господина фон Эшенбаха  останутся  при  нем!  -  с
оживлением вскричал студент, на щеках которого  выступили  два  лихорадочных
пятна.
   - Ну, ну, Бог с ним, с его наследством, -  проворчал  Зиверт,  машинально
опускаясь на стул. - Так вот как! Стало быть, он разбогател, -  произнес  он
после недолгого молчания,  задумчиво  проводя  рукою  по  небритому,  седому
подбородку. - Семейства-то он очень небогатого.
   - А почему он отправился в Бразилию? - перебил его студент.
   - Почему? Об этом долго рассказывать. Правду говоря,  иной  раз  думается
мне, оставила ему по себе память одна недобрая ночь.
   В эту минуту буря опять разразилась  с  большою  силой.  Окна  зазвенели;
слышно было, как сорванная вихрем черепица грохнулась с треском о мостовую.
   - Слышите? - проговорил Зиверт, указывая через плечо пальцем на окна. - В
ту пору была тоже зимняя  ночь  и  такая,  что,  кажется,  вся  преисподняя,
сговорившись, высыпала на охоту в наш Тюрингенский лес. Слышен был  то  вой,
то свист, то треск, так и казалось, что вот-вот все это обрушится на замок и
сметет его с лица земли. Картины на стенах дрожали, пламя из каминов  так  и
рвалось в комнаты. На другое утро все  статуи  в  саду  валялись  на  земле;
толстые деревья, как тростинки, были вырваны с корнем, по всему двору  целые
кучи разбитых стекол, оконных рам, черепицы набросаны были в  беспорядке,  а
на разрушенной крыше развевался траурный флаг,  и  в  Аренсберге  раздавался
протяжный колокольный звон, потому в ночи принц Генрих отдал Богу душу.
   На минуту он смолк.
   - И к чему,  подумаешь,  нужен  был  им  этот  звон?  -  продолжал  он  с
неприязненной усмешкой. - На что было княгине  распускать  длинный  траурный
шлейф? И какую надобность имела страна в этих  черных  каемках  на  газетах?
Ведь всем было известно, что до самой  кончины  принца  они  были  с  ним  в
смертельной вражде... Вы должны это помнить, мастер!
   - Да, я помню, хотя  был  еще  тогда  совсем  ребенком,  какая  ненависть
существовала между двором в А, и Аренсбергом. Принц не  терпел  даже,  чтобы
его люди имели сношения с княжескими чиновниками, и отец мой,  как  служащий
от правительства, пострадал тоже тогда немало.
   - Совершенно верно. А кто из дворян не покидал тогда принца Генриха и жил
с ним в Аренсберге?
   - Во-первых, ваш господин, Зиверт, майор фон Цвейфлинген, затем  господин
фон Эшенбах и теперешний министр, барон Флери.
   - Так точно, и этот! - горько усмехнувшись, произнес  рассказчик.  -  Всю
жизнь свою он был плутом  и  обманщиком...  Майор  и  господин  фон  Эшенбах
никогда не показывались в город, не только при дворе, где их не жаловали. Но
его превосходство шнырял и к нашим и к вашим. Прах  его  знает,  как  он  их
околдовывал, только каждая партия точно зажмуривала глаза, когда  он  бросал
ее и переходил на другую сторону.  Все  сходило  с  рук  этому  французскому
флюгеру у этих, прости Господи, ошалелых немцев. Извольте видеть, при  дворе
в А, рассчитывали попользоваться им, что он, дескать, примирит обе стороны и
будет полезен, когда дело коснется наследства. Эх, не доросли они все до той
женской головки, которая стояла им поперек дороги!
   - Графиня Фельдерн? - вскричал горный мастер, и лицо его омрачилось.
   - Да, да, графиня Фельдерн, владетельница Грейнсфельда! Принц называл  ее
своею приятельницей, но люди были не так учтивы и называли ее совсем  иначе,
да и были совершенно правы. Она вертела его светлостью, как ей было  угодно,
туда и сюда, во все стороны. Когда он называл что белым, она утверждала, что
это черное, и так при всяком случае... Гос