ью утвердил меня в  мысли,
что в его жилах нет ни капли гордой, властной крови Майнау; я,  как  собаку,
толкал  его  ногою  со  своей  дороги   и   всегда   одобрял   распоряжение,
предназначавшее  его  в  монахи.  Теперь  же  я  каюсь  в  моем  недостойном
заблуждении.
   За этими торжественными словами последовала  глубокая  тишина.  Даже  Лео
инстинктивно почувствовал, что через минуту произойдет разрыв в доме Майнау,
и, прижавшись к молодой женщине, наклонил набок головку  и  устремил  широко
открытые глаза на строго-серьезное лицо своего отца.
   - Не будешь ли ты так добр высказаться яснее?  Я  стал  стар  и  не  могу
быстро  соображать,  особенно  то,  что  носит  характер  новейших  идей,  -
проговорил гофмаршал.
   Старик гордо выпрямил свой худой стан, и на лице его появилось  выражение
какой-то ледяной неприступности. В эту минуту ему не нужно было и костыля, -
нетерпеливое ожидание придало ему силу и бодрость.
   - С удовольствием, любезный дядюшка.
   Я говорю коротко и ясно. Габриель не будет ни монахом, ни миссионером..
   Он вдруг остановился и быстро подошел к ключнице. Эта  крепкая,  здоровая
женщина внезапно вскрикнула и  пошатнулась,  как  пораженная  ударом.  Лиана
успела уже обнять ее и довести до стула.
   - Вам дурно, Лен? - спросил заботливо Майнау, наклонившись к ней.
   О, Боже избави, барон, еще ни разу во всю мою долгую жизнь  мне  не  было
так хорошо, как сейчас, - бормотала Лен, полуплача,  полусмеясь.  -  У  меня
только немного потемнело в глазах, и моей глупой голове показалось, что небо
должно разверзнуться... О Господи, Отец небесный - глубоко вздохнула  она  и
закрыла передником свое сильно покрасневшее лицо.
   Гофмаршал бросил на нее сердитый взгляд. При всем его волнении он не  мог
переварить, что эта служанка осмелилась сесть в его присутствии и не  встала
тотчас же по заявлении, что ей хорошо.
   - Итак, Габриель не будет  ни  монахом,  ни  миссионером?  -  спросил  он
насмешливо и отвернулся, чтобы не видеть бестактности ключницы. - Могу ли  я
узнать, какое высокое назначение имеешь ты в  виду  для  этого  драгоценного
экземпляра человеческого рода?
   - Дядя, этот тон меня больше не смущает Долго  имел  я  слабость  бояться
этого "милого тона"; я разыгрывал роль холодного насмешника только для того,
чтобы не сделаться, как "человек  сентиментальный",  предметом  насмешек  Но
теперь я отрекаюсь от тех из моих  товарищей,  между  которыми  господствует
этот тон... Я твердо убежден в том, что Габриель мой двоюродный  брат.  Если
ты, как первый наследник необъятного состояния дяди  Гизберта,  не  захочешь
выделить ему части, не надо, принудить  тебя  никто  не  может,  потому  что
Габриель незаконное дитя... Но я  в  этом  случае  не  стану  придерживаться
"ясных указаний" светского правосудия, а буду руководствоваться  собственною
совестью: я дам мальчику имя его отца и средства, приличные его положению, и
усыновлю его.
   Разрыв совершился, а  также  и  отречение.  Но  изворотливый  придворный,
который в серьезных диспутах бывал очень задорен, умел, ввиду совершавшегося
факта, противопоставить полнейшее наружное спокойствие,  чтобы  удержать  за
собою перевес.
   - Тут могут быть только две причины, - сказал он холодно и резко,  -  или
ты болен, - тут он порывистым движением указал на лоб, - или ты, как  я  уже
давно догадываюсь, безвозвратно попался в сети красных  кос;  я  предполагаю
последнее - и это твое несчастье. Горе тебе,  Рауль!  Я  знаю  женщин  этого
сорта; слава Богу, они редки.  От  огненных  волос  и  белоснежной  кожи  их
исходит фосфорический огонь, как от русалок;  своим  дыханием  они  зажигают
пламя, которое не умеют погасить... Они обладают сильным духом, но не пылкой
душой. Их уста блещут красноречием, но их сердцу незнакомы безумие  любви  и
страстная преданность женщины. Еще на земле ты будешь гореть вечным огнем, -
вспомни мои слова!.. Посмотри, как ты бледнеешь...
   - Я полагаю! Кровь останавливается в жилах,  когда  слышишь  твои  слова!
Хотя, к сожалению, у меня не слишком чувствительное ухо, но тут каждое слово
равняется пощечине... Должен ли я напомнить тебе о твоих сединах?
   - Не беспокойся. Я хорошо знаю, что делаю и говорю. Я предостерегал  тебя
против мачехи моего внука. А  теперь  лелей  ее  на  своем  сердце,  которое
никогда не умело понимать набожно благочестивой, горячо любившей  тебя  моей
дочери, Валерии!.. Относительно твоего нового protege - я говорю о мальчишке
в индийском доме, - я не буду терять даром слов, это  дело  церкви.  Душа  и
тело его составляют ее неотъемлемую собственность,  и  она  сумеет  ответить
тебе, если ты осмелишься объявить на него свои права. Слава и честь Господу,
которому  она  служит!  С  Его  всесильной  помощью  она  всегда   побеждала
непокорных, как отдельных лиц, так и целые нации; ты проиграешь, как  и  все
те, которые вооружаются против нее и венчают ее слуг мученическим венцом.  В
конце концов мы все-таки одержим верх.
   Он повернулся к Майнау спиной и хотел было идти, но  на  первом  же  шагу
остановился и стукнул о паркет костылем.
   - Ну, Лен, вы все еще не отдохнули? Не  правда  ли,  на  мягких  шелковых
креслах замка сидится очень покойно? - насмешливо проворчал он.
   Ключница, с напряженным вниманием следившая за происходившею сценой,  так
увлеклась ею, что позабыла все, но, заслышав  стук  костыля,  она  испуганно
вскочила.
   - Поставьте мой завтрак на поднос, - приказал он, - и несите  за  мной  в
мой рабочий кабинет: я хочу быть один.
   Он вышел. Костыль его стучал о паркет, а связка  ключей  у  пояса  Лен  и
посуда на серебряном подносе звенели ему  в  такт.  Душа  гофмаршала  кипела
гневом; женщина же,  покорно  и  молча  следовавшая  за  ним,  трепетала  от
внутренней радости, а также и от негодования; охотнее всего  она  вылила  бы
этот шоколад под ноги этому желтому скелету во фраке, который осмелился  так
дурно отозваться о милом, чистом ангеле.
   В ту минуту, когда за вышедшим захлопнулась дверь,  Лиана,  стоявшая  все
время в углублении окна, быстро подбежала к Майнау и, взяв его правую  руку,
поднесла ее к губам.
   - Что делаешь ты. Лиана! - воскликнул он, отнимая руку. - Ты целуешь  мою
руку?
   Но вдруг лицо его просветлело, он раскрыл объятия, и  молодая  женщина  в
первый раз добровольно прижалась к его груди.
   Лео, бледный от удивления, стоял, скрестив за спиною  руки;  он,  который
всегда так свободно высказывал свое мнение, безмолвно смотрел теперь на  эту
необыкновенную  сцену.  Лиана  с  улыбкою  притянула  его  к  себе,   и   он
полуревниво, полуласково  обнял  маленькими  ручонками  ее  талию.  Эти  три
прекрасные фигуры  представляли  группу,  достойную  служить  олицетворением
семейного счастья, полного мира и согласия.
   - И все-таки мне завтра же придется расстаться с  вами,  -  уныло  сказал
Майнау. - После всего, что произошло, ты не можешь оставаться здесь,  Лиана,
а я не могу оставить Шенверта, пока не будут решены поднятые  вопросы  и  не
окончится борьба.
   - Я останусь с тобой, Майнау, - сказала она решительно;  она  знала,  что
его неминуемо ожидали ужасные открытия, а потому в  эти  тяжелые  минуты  ее
присутствие было необходимо. - Ты говоришь о борьбе?  И  я  должна  оставить
тебя  одного?  ..Я  и  здесь  могу  жить  так  же  изолированно,  как  и   в
Волькерсгаузене; с гофмаршалом мне нет более надобности встречаться.
   - Один раз тебе все-таки придется  встретиться,  -  прервал  он  ее  и  с
любовью поправил на лбу ее  густые  волосы.  -  Ты  слышала,  он  собирается
сегодня ко двору, "хотя бы даже пришлось ему ползти на  четвереньках".  И  я
поеду, но это в последний раз. Лиана; можешь ли ты преодолеть себя и поехать
со мною, если я буду очень просить тебя о том?
   - Я поеду с тобой,  куда  тебе  угодно.  Она  сказала  это  твердо,  хотя
выражение испуга промелькнуло на нежном  лице  молодой  женщины.  Ее  сердце
тревожно забилось при мысли, что она еще раз должна предстать пред женщиной,
которая считалась ее злейшим врагом и готова была возбудить против  нее  все
элементы природы, чтобы только лишить ее занимаемого ею положения,  оторвать
у нее сердце, которое при самых торжественных уверениях  отдалось  ей  вчера
навеки.

Глава 23

   Гофмаршал остался на весь день в своей комнате, обедал один и ни разу  не
требовал к себе даже и Лео. Прислуга замка была поражена, потому что молодой
барон обедал с Лео и его  новым  наставником  на  половине  баронессы...  Он
посылал в город за доктором и сам ходил с ним в индийский домик к умирающей,
и в его присутствии, со всею осторожностью и избегая стука, прикрыли потолок
поврежденного бурею домика, чтобы жгучие лучи солнца не падали  на  больную.
Различные животные, населявшие "Кашмирскую долину", были заперты в их зимние
помещения,  и  "молодой  барон"  собственноручно  остановил  воду  с   шумом
струившегося фонтана: ни малейший шум не должен был тревожить больную.
   Этого было достаточно, чтобы изменить настроение духа прислуги. Умирающая
женщина,  которую  столько  лет  величали  бесполезной  нахлебницей,   вдруг
сделалась  несчастною  страдалицей;  а  когда  барон  Майнау   с   серьезной
торжественностью возвратился из индийского сада, лакеи стали еще тише ходить
на цыпочках по коридорам, а в конюшнях и сараях умолкли песни и  свист,  как
будто умирающая лежала в самом замке...
   Ганна тоже ходила с красными от слез глазами. Она  пережила  сегодня  два
необыкновенных события:  первое  -  она  видела  в  замочную  скважину,  как
господин барон поцеловал ее "госпожу"; второе - она  была  в  первый  раз  в
жизни в индийском домике. Ее послали с чашкою  бульона  для  Лен  в  комнату
умирающей; после того она, не осушая глаз, плакала, говоря, что живет  среди
варваров и невежд, потому что никто, кроме суровой, грубой Лен, не заботился
о больной, которая, как видит это образованный человек  с  первого  взгляда,
была не кто другая, как увезенная чужестранная принцесса.
   Такое же потрясающее впечатление произвел индийский домик  и  на  Майнау.
Лицо, которое он в детстве, сгорая от  любопытства,  тихонько  искал  случая
увидеть, а потом с отвращением избегал, думая, что оно должно носить  печать
глубокого падения, выражение безумия в обезображенных  чертах,  -  это  лицо
видел  он  теперь  пред  собой  на  белых  подушках,   бледное,   спокойное,
сохранившее свою дивную красоту: это  была  не  неверная  возлюбленная  дяди
Гизберта, не мать Габриеля, а  непорочное  умирающее  дитя,  лепесток  белой
розы, отделенный дуновением ветерка от родной чашечки и сброшенный на землю,
чтобы умереть... Проницательный, неподкупный ум  второй  жены  пролил  яркий
свет на непроглядную темноту прошедшего; но еще более яркий свет исходил  от
этого кроткого личика. Теперь Майнау знал, что в его безупречном благородном
Шенверте  также  совершались  преступления,  только  он  не  находил  нужным
замечать или тщательно расследовать их, какими бы странными ни казались  они
тогда его молодому уму. Он чувствовал себя глубоко виноватым, что по  своему
легкомыслию слепо доверялся неподкупной  честности  дяди,  чтобы  самому  не
вмешиваться в скучные расследования, которые  помешали  бы  ему  невозмутимо
наслаждаться жизнью... Теперь же он  не  чувствовал  ни  малейшего  доверия;
однако он должен был, к  своему  стыду,  сознаться,  что,  случись  все  это
несколькими месяцами раньше, он непременно уклонился бы от  вмешательства  в
эту неприятную историю... Но теперь, вызванный  твердым  характером  женщины
действовать, он понял, что нельзя уже переменить того,  что  допустил  своим
равнодушием и эгоизмом. Потухающие глаза умирающей под опущенными веками  не
видали, как он привлек к своему сердцу несчастного ребенка, в немом отчаянии
ловившего  последнее  дыхание  матери;  она   не   слыхала,   как   бедного,
"незаконного" нежно называли "милым сыном"; она понимала это  так  же  мало,
как сам мальчик,  который  не  хотел  быть  ничьим  сыном,  кроме  ее,  этой
умирающей, на сердце которой укрылся он, отвергнутый  холодным,  беспощадным
светом... Пока Майнау мог упрекнуть гофмаршала только в том, что и он  слепо
поверил. Конечно, в подлоге документа, которого более не существовало, он не
принимал участия  -  уж  слишком  спокойно  ссылался  он  на  него  сегодня.
Священник шел тут своей собственной дорогой, как  и  в  истории  с  письмом,
которую он сумел по-своему передать гофмаршалу,  не  открывая  ему,  однако,
истины. Этим успокаивал себя Майнау, хотя не мог освободиться от  горестного
убеждения, что имя Майнау пострадает, если станут  продолжать  расследование
событий прошедшего времени.
   Поздно вечером отправилась и Лиана в индийский  домик.  К  Майнау  прибыл
посланный со спешным делом из Волькерсгаузена, и он должен был удалиться  на
несколько часов в кабинет. Лео прекрасно чувствовал себя в  обществе  нового
наставника и очень скоро привязался к нему...  Непривычная  тишина  поразила
молодую женщину, когда дверь проволочной решетки затворилась за  нею.  Такая
могильная  тишина,  будто  темная  сила,  царившая  над  бамбуковым   домом,
поглотила все живые существа в воздухе и на  земле.  Странно,  любимцы  дяди
Гизберта умирали все вместе. Его чудная муза,  так  великолепно  разросшаяся
под чуждым ей северным небом, лежала теперь,  как  подкошенная,  на  зеленом
дерне: буря безжалостно подломила ее. "Чем скорее уничтожится  эта  игрушка,
тем лучше", - сказал гофмаршал... Молодой женщине пришлось идти по дорожкам,
заваленным поломанными сучьями деревьев; большие  пространства  шла  она  по
осыпавшимся лепесткам роз,  а  там,  где  на  больших  лужайках  красовались
штамбовые розы, стояли только их стволы, верхушки же были  сломаны,  подобно
тому как своевольная  рука  ребенка  уничтожает  хрупкие  стебельки  цветов.
Везде, куда ни взглянешь, опустошение; только  индийский  храм  после  дождя
блистал еще ярче, а в спокойной  поверхности  пруда  ясно  отражалось  синее
безоблачное небо, будто его волны, гонимые вчера ураганом, не  обливали  его
мраморных ступеней и не достигали даже до средины храма. На влажных  берегах
его расцвели за ночь сотни белых водяных роз; северные  водоросли  свежее  и
прекраснее качались на широких листьях, между тем как индийские цветы  уныло
склоняли свои увядающие головки.
   Что произошло бы в душе убийцы  в  Шенвертском  замке,  если  бы  он  мог
бросить хоть один взгляд на эту тростниковую кровать! О,  от  этого  он  был
огражден! Лиана видела, что даже окна его комнаты, выходившие  на  индийский
сад, были наглухо закрыты. Красота баядерки в последние минуты ее жизни была
так ослепительна, как не могла быть даже в то время, когда возбудила в сухой
душе придворного всепожирающую страсть. Лен снова одела это воздушное  тело,
эту "снежинку", в кисейное облако, потому что "она всегда  это  любила".  На
незаметно дышавшей груди лежало ожерелье из монет, а левая рука  ее  сжимала
висевший на цепочке амулет. Эти синеватые прозрачные веки поднялись еще раз,
когда стеклянные глаза остановились, но выражение блаженства, замершее на ее
полуоткрытых устах, унесено было ею под красный обелиск.
   - Не думайте, баронесса, что я плачу об этой несчастной душе,  -  сказала
Лен глухим голосом, когда Лиана ласково взглянула на ее опухшие  веки.  -  Я
любила ее, - продолжала Лен, - так искренно любила, как будто она была  моим
собственным ребенком, и именно потому я  и  крещусь,  говоря:  "Слава  Богу,
страдания ее окончены!.." Это и было причиной, что я  сегодня  утром  готова
была  заплакать  и,  наверное,  задохнулась  бы  от  радости,  если  бы   не
вскрикнула. Потом  я  пришла  в  этот  домик,  где  видела  столько  горя  и
страдания, и наплакалась досыта, - тут я могла плакать! Не для  чего  больше
продолжать комедию, можно сбросить  с  себя  маску,  почтительно  смотревшую
мошеннику и негодяю в глаза, которые  я  охотнее  всего  выцарапала  бы.  Не
гневайтесь на меня, баронесса, потому что я должна наконец  высказаться.  Но
мне иногда приходит в голову вопрос: наяву ли я все это вижу? А  потом  мною
овладевает  сомнение  и  страх:  что,  как  тот,  с  бритой  головой,  опять
перевернет  все  дело  по-своему,  несмотря  на  желание  барона?  Тут  надо
торопиться и предупредить. Что говорила я, баронесса? Вы были истинно добрым
ангелом, которого Бог послал нам. Его  долготерпению  пришел  конец,  и  наш
молодой барон прозрел; когда он сегодня утром вошел в столовую и взглянул на
вас, я тотчас поняла, что пробил час... Итак, говоря короче, Габриель обязан
вам своим счастьем, вашему уму и вашему доброму сердцу, а  потому  вам-то  и
следует довести это дело до конца... Молодой барон тут ничего не сделает,  -
не прогневайтесь, баронесса. Он слишком долго был суров, чтобы наши  сердца,
то есть мое и Габриеля, так скоро расположились к нему. Сегодня утром я было
попробовала, но ничего не вышло; доктор тоже был с  ним,  а  я  стояла,  как
немая... Габриель, выдь-ка на минуту!  Свежий  воздух  необходим  тебе,  как
хлеб, а мне надо кое-что передать доброй баронессе.
   Мальчик, на плечо которого Лиана покровительственно положила руку, встал,
вышел в сад и сел там на скамейку под  розовым  кустом,  откуда  мог  сквозь
разбитые стекла видеть тростниковую постель.
   - Значит, молодой  барон  не  хочет  признавать  действительной  записку,
которую будто бы писал покойный барон? Почему он это вдруг  делает  -  я  не
знаю. Я только могу благодарить за это Бога, - продолжала ключница.  -  Хуже
всего то, что завяжется беспощадная война, прости Господи, с попом и что  мы
ее проиграем - это верно, как то,  что  солнце  сияет  на  небе.  Вы  видели
сегодня гофмаршала: он просто засмеялся молодому барону в  лицо...  Но  и  я
кое-что знаю, - она умерила свой голос до шепота, - вот тут, баронесса, есть
тоже что-то писаное, тоже записка покойного барона, в которой  каждая  буква
действительно писана им на моих глазах. Там, -  старушка  указала  на  левую
руку умирающей - она держит ее в руке. Это маленький медальон, в виде книжки
из серебра, и в нем лежит записка... Бедное, несчастное создание! Неужели  у
него там не разрывается сердце? Чудовища говорят, что  она  изменила  своему
возлюбленному, а  она  тринадцать  лет  лежит  и  охраняет  заботливее,  чем
собственное дитя,  маленькую  записочку,  не  обращая  внимания  на  боль  в
пальцах, которыми она судорожно сжимает свое сокровище, из страха, чтобы его
не отняли у нее, потому что это последнее, что у нее  осталось  от  него,  и
потому что она думает, что каждый, кто приближается к ней, хочет  непременно
отнять его.
   Молодая  женщина  вспомнила  момент,  когда  священник  протянул  руку  к
медальону.  Теперь   она   поняла   ужас   больной   женщины,   энергическое
вмешательство Лен, ее отчаянное движение, когда она стала между  священником
и больной. Нервная дрожь пробежала по ее телу при мысли, что в этих бледных,
похолодевших  детских  пальчиках  заключается  свидетель,  ожидающий  минуты
своего освобождения. Священник, сам того не зная, почти держал его  в  своих
руках, но лукавый не шепнул ему в то время на ухо: "Уничтожь его".
   - Видите, баронесса, только когда случилась беда, эта несчастная  увидела
меня в первый раз,  и  то  мельком,  и  не  обратила  на  меня  внимания,  -
продолжала ключница. - Я всегда была некрасивою, грубою женщиной, а потому и
не могла требовать большего. Когда покойный барон привез ее  в  Шенверт,  то
никому и ползком не позволил приближаться к индийскому домику. Барон-то  сам
был как сумасшедший и требовал того же от прислуги. Она не  должна  была  на
нас ни смотреть, ни говорить с нами. Бывало, она, как маленькое дитя, бегает
по коридорам замка и не дается в руки своему сокровищу, а как он бросится за
ней бежать, она вдруг повернется и вмиг повиснет у него на шее, - верите ли,
баронесса, другой раз кажется, вот так бы и схватила в свои  грубые  объятия
это