оторый я должна вступить?  -
спросила она, делая ударение на каждом слове.
   - Монастырь, моя милая Гизела!.. Ты будешь  там  замаливать  грехи  твоей
бабушки!
   Теперь она даже не вскрикнула - безумная улыбка бродила по ее лицу.
   - Как, меня хотят  упрятать  в  монастырь?  Спрятав  в  четырех  толстых,
высоких стенах? Меня, выросшую среди полей и лесов? - простонала она. -  Всю
свою жизнь должна я буду довольствоваться клочком неба,  который  будет  над
моей головой? Всю жизнь денно и нощно должна я буду читать  молитвы,  всегда
одни и те же  слова,  которые  уже  и  с  первого  дня  будут  бессмысленной
болтовней? Должна принудить себя сделаться машиной, которую лишили сердца  и
разума?.. Нет, нет, нет!..
   Она быстро поднялась и с повелительным жестом обратилась к отчиму.
   - Если ты знал, что мне предстояло, ты бы должен был  ознакомить  меня  с
моим ужасным будущим с ранних пор моей жизни - но вы все  предоставили  меня
моим собственным мыслям и заключениям, и я тебе хочу теперь сказать,  что  я
думаю о монастыре!.. Никогда разум человеческий так не заблуждался, как в ту
минуту, когда люди выдумали монастыри! Не безумие ли скучивать  целую  толпу
людей в одно место с целью служить Богу!..  Не  служат  они  ему,  напротив,
попирают его предначертания, ибо допускают в безделии увядать  силам  своим,
назначенным для труда. Они зарывают в землю талант, дарованный им  природой,
и чем менее мыслят, тем высокомернее становятся, и  свое  тупоумие  величают
святостью - не трудясь, не  мысля,  берут  от  общества,  не  возвращая  ему
ничего. Они не что  иное,  как  изолированная,  бесполезная,  тунеядствующая
шайка людей, пожирающая плоды трудов другого...
   Министр поднялся; лицо его  было  бледно  как  смерть.  Он  схватил  руку
молодой девушки и потряс ее.
   - Опомнись, Гизела, и размысли, над чем ты издеваешься. Ведь  это  святые
учреждения.
   - Кто их освятил? Сами  люди...  Создавая  человека,  Творец  не  сказал:
"Сокройся под камни и презирай все, что я дал миру прекрасного".
   - Тем хуже для тебя, дитя мое, что ты принесешь подобную философию в твою
новую жизнь, - сказал министр, пожимая плечами.
   Он стоял со скрещенными руками перед  ней.  Минуту  они  испепеляли  друг
друга глазами, точно один желал испытать силу другого в виду  долженствующей
разразиться бури.
   - Я никогда не вступлю в эту новую жизнь, папа!
   Это решение, так решительно брошенное молодой  девушкой  в  лицо  отчима,
зажгло дикое пламя в широко раскрытых глазах его превосходительства.
   - Неужели ты в самом деле до такой степени развращена,  что  не  уважаешь
желания и воли твоей покойной матери? - проговорил он запальчиво.
   Гизела подошла к портрету матери.
   - Хотя я ее и не знала, но все же отчасти могу судить о  ней,  -  сказала
она.
   Губы ее дрожали, и все тело ее вздрагивало, но голос был звучен и  мягок.
- Руки ее полны цветов, которые весело собирала она на  лугу,  -  продолжала
девушка. - Ее радовало безоблачное небо, она любила все,  и  луч  солнца,  и
цветы, весь Божий мир и людей! Если бы ее заперли в мрачный,  холодный  дом,
она с отчаянием рвалась бы из этих стен, чтобы освободиться...И этот  добрый
взгляд покоился на мне с мрачной мыслью когда-нибудь заживо похоронить меня,
бедное маленькое созданье?
   - Ты видишь ее здесь невестой, Гизела! Тогда, конечно, лицо  ее  выражало
беззаботность - но ее позднейшая жизнь была очень строга,  и  все  мысли  ее
были заняты тем, чтобы начертать жизненный путь своей дочери.
   - Могла ли она так поступить?.. Действительно ли родителям  предоставлена
власть присуждать своего ребенка к пожизненному заточению  в  том  возрасте,
когда глаза его едва открылись для жизни, когда душа  его  еще  не  проявила
себя никаким стремлением? Не самый ли жестокий из всех эгоизмов - заставлять
искупать грехи предков вполне неповинное в этом существо?... Но пусть  будет
так, как желала моя мать, -  продолжала  она,  глубоко  вздыхая.  -  Я  буду
молчать и хранить так же, как и она, ужасную тайну, а  похищенные  богатства
должны по наследству перейти к княжеской фамилии... Я буду жить в уединении,
хотя и не в монастыре...
   Министр, лицо которого несколько прояснилось в  начале  ее  речи,  просто
вскочил при этом решении..
   - Как! - вскричал он.
   - Доход с владений до самой моей смерти должен делиться между  бедняками,
живущими в них и обрабатывающими эти земли, -  но  всем  этим  распоряжаться
буду я, - перебила  она  его  очень  спокойно.  -  Насколько  могу,  я  буду
стараться также освободить от греха душу бабушки, хотя и не через молитву  с
четками... Я знаю, папа, что скорее я  не  смогу  достичь  этого,  как  любя
ближнего, полагая все свои силы.
   Резкий смех прервал ее слова.
   - О, благородная ландграфиня Тюрингенская, я представляю себе уже теперь,
как грейнсфельдский замок сделается пристанищем нищих и бродяг! Я как теперь
вижу, как ты, ради пользы и спасения немощного и  страждущего  человечества,
варишь жидкий суп для бедных и  вяжешь  длинные  шерстяные  чулки!  С  каким
героизмом ты следуешь своему решению оставаться в старых девах перед глазами
осмеивающего тебя общества... Но вот  в  один  прекрасный  день  благородный
рыцарь постучится у дверей приюта для страждущих - и забыто будет и служение
человечеству, и последняя воля матери; бедняки  рассыплются  на  все  четыре
стороны, новый  владелец  Грейнсфельда  соблаговолит,  как  приданное  своей
супруги, принять и похищенное наследство принца Генриха, а княжеская фамилия
в А, утрет себе губы!.. Неразумное созданье, - продолжал  он,  все  более  и
более ожесточаясь, - ты воображаешь, что терпеливо  выслушивая  твои  мудрые
разглагольствования, я обязательно принимаю твое  остроумное  решение?..  Ты
действительно воображаешь себе, что твоя собственная воля  будет  что-нибудь
значить, когда я объявлю тебе  мой  неизменный  приговор?..  Тебя  никто  не
просит думать, выражать свои чувства и желания  -  твое  дело  повиноваться;
тебе нечего выбирать, перед тобой один путь, и, если ты  сама  отказываешься
по нему идти, то я тебя поведу! Поняла ли ты меня?
   - Да, папа, я тебя поняла, но я  тебя  не  боюсь  -  не  в  твоей  власти
принудить меня. В неописуемом гневе он поднял руку. Молодая девушка ни  шагу
не отступила перед этим угрожающим жестом.
   - Ты не осмелишься тронуть меня! - сказала она со сверкающим  взором,  но
ровным, спокойным голосом.
   В эту минуту кто-то постучал к ним - в тихо отворенную дверь вошел лакей.
   - Его светлость князь! - доложил он с низким поклоном.
   Министр вполголоса проворчал проклятье, но тем не менее с радушным  видом
подошел к двери, которую широко раскрыл лакей.
   - Но, милый Флери, что  должен  я  думать?  -  вскричал  князь,  входя  в
комнату.
   Тон его был шутлив, хотя лоб был нахмурен и маленькие,  серые  глазки  не
могли скрыть неудовольствия.
   - Разве вы совсем забыли, что там, в лесу, все общество горит нетерпением
приветствовать вас?  В  Белом  замке  скоро  не  останется  ни  души,  а  вы
заставляете себя ждать?.. К тому же мне доложено было уже час тому  назад  о
приезде нашей прекрасной графини, но я не вижу и тени ее, а  между  тем  вам
известно, что опираясь на мою руку, она должна сделать  свой  первый  шаг  в
свет!
   Стоявшая до сих пор в неосвещенной глубине комнаты Гизела приблизилась  к
князю и поклонилась ему.
   - А, вот и вы! - вскричал его светлость, радостно протягивая ей обе руки.
- Мой милейший Флери, я  действительно  мог  бы  рассердиться!  Госпожа  фон
Гербек, - он обернулся к отворенной двери; там в боязливо-выжидательной позе
застыла гувернантка, - сказала мне, что графиня час тому назад  скрылась  за
этой дверью!
   - Ваша светлость, мне нужно было поговорить с дочерью о важных  вещах,  -
перебил его министр.
   Может быть, его светлости  первый  раз  приводилось  видеть  перед  собой
барона не в его обычной дипломатической маске - взгляд  князя  с  удивлением
остановился на его лице,  потерявшем  все  свое  олимпийское  спокойствие  и
выражавшем теперь глубокую ярость.
   - Мой милый друг,  надеюсь,  вы  не  подумаете,  что  я  бестактно  желаю
вмешиваться в ваши семейные дела! - вскричал он  обиженно,  -  Я  немедленно
удалюсь отсюда!
   - Я кончил, ваша светлость, - возразил министр. - Гизела, в состоянии  ли
ты следовать за его светлостью? - обратился он к молодой девушке,  вперяя  в
нее угрожающий взгляд.
   Госпожа фон Гербек отлично умела угадывать значение подобных взглядов,  -
Ваше превосходительство, если дозволено мне будет сказать,  молодой  графине
немедленно следует вернуться в Грейнсфельд, - сказала  она  вдруг,  выступая
вперед. - Посмотрите, на что она похожа!
   - И неудивительно, - вскричал с  неудовольствием  князь.  -  Воздух  этой
комнаты может причинить обморок хоть кому.  Как  могли  вы  выдержать  здесь
целый час, для меня непонятно, мое дитя.
   Он предложил Гизеле руку. Она боязливо отшатнулась от него. Ей  следовало
непринужденно вести себя с человеком, обманутым таким  постыдным  образом...
Она была соучастницей  отвратительного  преступления  и  должна  была  молча
разыгрывать комедию; вся душа ее приведена была в неописуемое возмущение.
   - Воздух освежит вас, - ласково сказал князь, взяв ее дрожащую руку.
   - Я не больна, ваша светлость, - возразила  она  твердо,  хотя  и  слабым
голосом, и последовала за ним в коридор.
   Между тем министр, протянув руку за шляпой, с яростью толкнул  фарфоровую
статуэтку, которая разбилась вдребезги.

Глава 26

   Старый лес на берегу озера, по вершинам и мшистой почве которого в ночное
время играл до сих пор лишь бледный луч луны, сегодняшней ночью  должен  был
блистать волшебными огнями. Княжеское золото и светлейшее повеление явили  и
здесь блистательные качества волшебного жезла - в несколько часов лесной луг
стал неузнаваем.
   По мановению  князя  много  блеску,  богатства  и  красоты  собралось  на
маленькой  лужайке,  хотя  самые  красивые  и  молоденькие  из  дам  еще  не
показывались - в виде эльфов, цыганок,  разбойничьих  невест  и  всего,  чем
поэзия и фантазия населяли когда-то лесную чащу, они должны были  явиться  в
живой  картине.  Перед  несколькими  прекрасными  дубами  висел   пурпуровый
занавес, который в известную минуту должен был исчезнуть  в  густой  зеленой
листве, открыв зрителям обворожительную картину молодости  и  красоты  среди
живых,  природой  созданных  декораций,  -  пикантная  мысль,   привести   в
исполнение которую готовились искусные руки.
   Все эти приготовления к блестящему празднеству не заставляли более ничего
желать, между тем очень сомнительно было,  что  это  удовольствие  не  будет
нарушено. Жара была ужасная; веера и  носовые  платки  были  в  непрестанном
движении; даже тень ветвистых дубов и буков не спасала от палящего зноя;  ни
один лист не шевелился, поверхность озера была гладка как зеркало, в воздухе
висела тишина, предвещавшая бурю.
   Медленно, с задумчиво опущенной головой и руками, заложенными  за  спину,
шел португалец из Лесного дома. Он был также приглашен, хотя вид  его  и  не
напоминал человека, спешившего на празднество.
   С лужайки доносился до него говор собравшегося  там  общества;  взор  его
устремлен был в чащу с таким выражением, как будто он  шел  туда  с  твердым
намерением померяться силой с врагом, которому он бросил вызов.
   Вдруг около него послышался шорох - из-за кустарника вышла восхитительная
цыганка и остановилась перед ним посреди дороги.
   - Стой!  -  вскричала  она,  направляя  на  него  премиленький  крошечный
пистолет.
   На ней была черная полумаска, но голос, дрожавший несколько, хотя  она  и
старалась придать ему энергии и смелости, округленный подбородок с ямочкой и
нижняя часть щек, подобно  белому,  душистому  атласу,  выделявшаяся  из-под
черных кружев маски, ни на минуту не оставили португальца  в  сомнении,  что
перед ним стояла красавица-фрейлина.
   - Сударь, речь идет не о ваших топазах и аметистах и  не  о  кошельке!  -
сказала она, тщетно желая придать тону своему торжественную твердость.  -  Я
хочу предсказать вам ваше будущее!
   Жаль, что бледная,  воздушная  блондинка  не  могла  быть  свидетельницей
торжества своей подруги, - суровое  лицо  улыбалось,  а  прекрасная  голова,
вскользь освещенная золотистыми лучами заходящего солнца, была прекрасна. Он
снял перчатку и протянул ей руку. Она быстро оглянулась  во  все  стороны  и
черные, сверкавшие в отверстиях  маски  глаза  недоверчиво  остановились  на
кустарнике.  Тонкие  пальцы  ее  задрожали,   когда   она   коснулась   руки
португальца.
   - Я вижу здесь звезду, -  объяснила  она  шутливым  тоном,  со  вниманием
рассматривая линии на его ладони. - Она говорит мне, что  вам  много  власти
дано над людскими сердцами - даже над княжескими... Но я не должна также  от
вас утаить и того, что вы слишком полагаетесь на это могущество.
   Португальца, видимо,  потешала  эта  сцена;  ирония  проглядывала  в  его
улыбке. Он так равнодушно  стоял  перед  прелестной  гадальщицей,  что  она,
видимо, боролась с собой, чтоб выдержать свою роль.
   - Вы смеетесь надо мной, господин фон Оливейра, - сказала  она  обиженным
голосом, оставляя его руку и засовывая за пояс пистолетик, -  но  я  объясню
вам свои слова... Вы вредите сами себе своей, - извините меня - своей ужасно
неосмотрительной искренностью!
   - А кто говорит, прекрасная маска, что я сам этого не знаю?
   Блестящие глазки испуганно остановились на лице говорившего.
   - Как, вы  можете  с  полным  сознанием  пренебрегать  вашим  собственным
благом? - спросила она с неописуемым изумлением.
   - Прежде всего надо знать, что я считаю своим благом!
   Минуту она стояла в  нерешительности,  опустив  глаза  в  землю,  как  бы
раздумывая, не оставить ли ей своей роли.
   - Конечно, об этом я не могу с вами спорить, - продолжала она,  решившись
не прерывать так быстро  разговора.  -  Но  в  этом-то  вы  должны  со  мной
согласиться, что врагов иметь вообще неприятно.
   Она  снова,  хотя  несколько  и  колеблясь,  взяла  его  руку   и   стала
рассматривать ладонь.
   - У вас есть враги, нехорошие враги, - продолжала она, впадая  в  прежний
полушутливый тон. - Я вижу здесь,  например,  трех  господ  с  камергерскими
ключами - у них делаются всякий раз нервные боли и судороги, как только  они
заслышат хоть издали намек на простых людей. Впрочем, те три  врага  не  так
опасны... Здесь я вижу еще одну пожилую даму, которая  очень  близка  к  его
светлости. У женщины этой наблюдательный и острый язык.
   - Чему обязан я, что графиня Шлизерн удостаивает меня своей ненавистью?
   - Тише, сударь! К чему назвать имена! Заклинаю вас! - вскричала  фрейлина
с ужасом.
   Ее прекрасная головка завертелась во  все  стороны,  и  в  первую  минуту
испуга фрейлина как бы желала зажать рот португальцу своей крошечной ручкой.
   - Дама эта покровительствует благочестию в стране и не может простить вам
четырех еврейских детей в вашем воспитательном доме.
   - Стало быть, женщина с умными глазами и острым  языком  стоит  во  главе
ополчения?
   - Совершенно так - и пользуется в нем значительным влиянием... Вы  знаете
мужчину с мраморным лицом и сонливо опущенными веками?
   - А, властелин  сорока  квадратных  миль  и  ста  пятидесяти  тысяч  душ,
изображающий  из  себя  Меттерниха  или  Талейрана,  -  Он  сердится,  когда
произносят ваше имя, - нехорошо, очень нехорошо и вдвойне  опасно  для  вас,
что вы своей неосторожностью дали ему возможность вредить вам во мнении  его
светлости.
   - Э, разве поклоны мои погрешили чем-нибудь против этикета?
   Она с неудовольствием отвернулась от него.
   - Господин фон Оливейра, вы насмехаетесь над нашим двором, - сказала  она
печально и вместе с тем с оттенком дерзости. - А между тем, как ни  мал  он,
вы, по вашему собственному вчерашнему заявлению, ждете  от  него  исполнения
каких-то ваших желаний - если я не ошибаюсь, вы просили тайной аудиенции.
   - Вы не ошибаетесь, остроумная маска, я просил аудиенции  не  тайной,  но
особой, и я желаю, чтобы она  состоялась  под  открытым  небом,  при  тысяче
зрителей.
   Боязливо-испытующий взгляд она устремила на его лицо, выражение  которого
нисколько не открыло ей, смеется ли он или действительно  снисходит  к  ней,
говоря с ней серьезно.
   - Так я могу уверить вас, - продолжала она решительно,  с  несвойственной
для придворной дамы развязностью, - что этой аудиенции - в  Белом  замке,  в
резиденции ли в А, или под открытым небом - трудно вам будет добиться.
   - Вот как!
   - Вчера на обратном пути из Грейнсфельда вы утверждали, что благочестие в
полководце - ничто иное как абсурд?
   - Э, неужели  изречение  это  столь  интересно,  что  оно  даже  известно
придворным  дамам?..  Я  сказал,  сударыня,  что   мне   претит   постоянное
цитирование имени Божия и милости его в  устах  солдата,  отдавшегося  своей
профессии  со  страстью.  Помышление  об  убиении  и  истреблении  людей  и,
наоборот, горячая любовь к ближнему, которого, если понадобится, я уложу  на
месте, для меня несовместимы; исход при этом один:  лицемерие...  И  что  же
далее?
   - Что далее? Бога ради, разве на известно вам, что его светлость - солдат
душой и телом, что для него великим бы наслаждением было  сделать  солдатами
всех своих подданных?
   - Мне известно это, прекрасная маска.
   - И также то, что князь никак не хочет, чтобы его считали за нечестивца?
   - И это тоже.
   - Ну, пускай мне объяснят это! Я вас не понимаю, господин фон Оливейра...
Вы сами преградили себе путь ко двору в А., - прибавила она тихим голосом.
   Фрейлина, видимо, сделалась печальна и взволнована.  Она  подперла  рукой
подбородок и, опустив голову, смотрела на  кончик  своего  вышитого  золотом
башмака.
   - Вам известны, как я вижу, странности нашего светлейшего повелителя  так
же хорошо, как и мне, - начала она  после  небольшого  молчания.  -  Поэтому
совершенно излишне будет сказать вам, что он ничего  не  делает,  ничего  не
думает без человека с мраморным лицом и опущенными веками. Вы должны  знать,
что доступ к нему невозможен, если этого не захочет этот человек,  но  может
быть, вы не знаете того, что этот человек не  желает  этой  аудиенции...  Вы
будете иметь  лишь  сегодня  случай  увидеться  с  князем  лицом  к  лицу  -
воспользуйтесь временем.
   И она, казалось, хотела ускользнуть за кустарник, но еще раз обернулась.
   - Вы будете хранить эту маскарадную тайну?
   - С ненарушаемым молчанием.
   - Так прощайте, господин фон Оливейра.
   Последние слова были чуть слышны и  сорвались  скорее  как  вздох  с  уст
девушки.
   Затем восхитительное  явление  исчезло  в  густоте  леса,  только  издали
мелькала шапочка, унизанная жемчугом.
   Оливейра продолжал свой путь.
   Если бы прекрасная фрейлина еще раз могла  бросить  свой  взгляд  на  это
решительное лицо, она с торжеством могла  бы  сказать  себе,  что  слова  ее
произвели свое действие.
   Появление португальца произвело большое впечатление на лужайке.  Всеобщий
говор смолк на минуту... Дамы начали перешептываться; их жесты, любопытство,
сказавшееся в каждом взгляде, право, не менее выразительны были, чем тыканье
пальцем какого-нибудь крестьянского ребенка в возбуждающий  его  любопытство
предмет, Три обладателя камергерских ключей очень дружелюбно  потрясли  руку
пришедшему и с самоотречением  и  мужеством  истых  кавалеров  приступили  к
утомительному процессу представления. К счастью для  "интересного  обитателя
Лесного дома", вся  вереница  имен,  проносившаяся  мимо  его  слуха,  вдруг
оборвалась, как бы по волшебному мановению, - все рассыпались,  выстроившись
скромно в густые колонны по опушке леса: вдали показался князь.
   Многие  из  присутствующих,  взор  которых  теперь  с  таким  нетерпением
устремлен был на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали  графиню
Фельдерн. Му