поди, подумаешь, уж тут ли не было
всякой скверны и греха - и все то прошло  безнаказанно!  Презренная  женщина
умерла тихо и спокойно, как какая-нибудь  праведница.  Только  раз  в  своей
жизни она испытала страх и беспокойство: это именно в ту самую ночь!
   Какие воспоминания восстали в памяти старика и  заставили  даже  изменить
его  привычный  тон?  Выражение  затаенного  гнева  не  могло   быть   лучше
охарактеризовано: крепко стиснутые губы, постоянно монотонный голос  ожил  в
полных ненависти и презрения звуках. Тон его имел в себе что-то необычайное.
Больной, забыв лихорадку,  превратился  в  слух,  между  тем  как  брат  его
напряженно следил за рассказом, отчасти уже известным ему.
   - Живущие в замке уже давно шептали промеж себя, что скоро настанет конец
царствованию графини, - продолжал Зиверт. - Каждому бросалось в  глаза,  как
принц день ото дня становился дряхлее; только она одна  не  хотела  заметить
этого. Никогда она еще не была так зла и безумна.  И  когда  однажды  принцу
вздумалось похвалить свою умершую супругу, ей сию же минуту пришло в  голову
устроить в своем замке большой маскарад, как раз в день смерти бедной доброй
принцессы. Это уж она хватила через край! Принц побледнел от гнева и  строго
приказал отложить это переодеванье. Не тут-то было:  весело  рассмеявшись  в
ответ на запрещение, она объявила, что день этот подоспел как нельзя кстати,
что и она желает  справить  тризну  по  принцессе  и  устроить  в  честь  ее
иллюминацию...
   Настал вечер, К удивлению всех, и  в  особенности  самой  графини,  принц
остался дома - и трое господ с ним: мой майор, барон Флери  и  господин  фон
Эшенбах, которые  также  были  приглашены.  Принцу  нездоровилось.  Вечером,
усевшись за игру, он отослал прочь всех своих лакеев и только я один, по его
приказанию, остался в передней...
   Вот один-одинешенек сидел я у окна  и  прислушивался  к  страшной  вьюге,
завывавшей на дворе. Господи, что это за звуки носились над  старым  замком!
То раздавалось точно пение какое, то звон; все, что старые стены видывали на
своем веку, - все, и турниры, и  банкеты,  и  всякие  празднества,  а  также
немалое число преступлений и злодеяний, все это, точно сговорившись, с воем,
свистом и гуденьем поднялось...
   ... Пробило одиннадцать, а в замке всюду еще горели огни; ни один человек
не решался сомкнуть глаз... Вдруг,  слышу,  в  комнате  задвигали  стульями,
кто-то сильно рванул колокольчик и, когда я  отворил  дверь,  принц  Генрих,
бледный как мертвец, с выкатившимися глазами, лежал в своем кресле, -  кровь
ручьем лилась у него ртом и носом... Прислуга металась с жалобами и стонами,
но войти не смела, и я тоже...
   Господин фон  Эшенбах  знал  свое  дело,  был  хороший  доктор,  но,  как
говорится, семи смертям не бывать, а одной не миновать - и для принца пробил
последний час. Тут из комнаты вышел барон Флери и потребовал лошадь.  "Принц
при смерти, - сказал он шталмейстеру  так  громко,  что  люди,  стоявшие  на
последних ступеньках лестницы, могли слышать. - Поездка в подобную ночь в А,
все равно что самоубийство, но принц желает примириться с князем - и  подлец
тот, кто не пожертвует для этого жизнью!" Пять минут спустя слышно было, как
он уже мчался по дороге в А.  С  этой  минуты  в  замке  воцарилась  мертвая
тишина. А графиня пускай себе танцует там, танцует до тех пор, пока князь не
будет иметь в руках своих принадлежащее ему по  праву  наследство.  Я  снова
подошел к окну и в смертельном беспокойстве стал считать минуты - добрый час
требовался хорошему всаднику, чтобы достичь города.
   Мой майор и господин фон Эшенбах остались  у  принца.  Он  был  в  полном
сознании, и когда я подходил ближе к двери, то явственно  мог  слышать  как,
прерывисто дыша, он медленно диктовал что-то обоим господам... А там, вдали,
лежал замок Грейнсфельд - не будь такой метели, из моего окна можно было  бы
видеть иллюминацию в честь принцессы. Пляши себе так  сколько  душе  угодно,
думал я про себя, когда башенные часы пробили  двенадцать.  Пройдет  час,  и
пляска твоя будет стоить полмиллиона. Едва замер последний удар полуночи, на
дворе снова послышался вой бури; сильный порыв ветра снес дымовую  трубу,  и
кирпичи с грохотом ударились о  мостовую.  Вслед  за  этим  послышался  звук
лошадиных копыт и стук колес  -  дверь  внезапно  отворилась,  и  на  пороге
очутилась эта женщина! Сам сатана привел ее сюда! До сих пор никто не знает,
как это случилось, кто был изменником. Она сорвала  с  себя  меховой  салоп,
бросила его на пол и подбежала к комнате умирающего; но тут стоял я и держал
руку на дверном замке. "Туда никто не должен входить, графиня!" - сказал  я.
На одно мгновение она  точно  окаменела;  ее  пылавшие  глаза  точно  стрелы
впились в мое лицо. "Наглец, ты дорого за это заплатишь, - прошипела она.  -
прочь с дороги!" Я не двинулся... Но в  комнате,  верно,  услышали  -  вышел
майор. Он немедленно запер за собою дверь и стал на мое место;  я  отошел  в
сторону... Странное дело - у него в лице  было  что-то  такое,  что  мне  не
понравилось... Вы знавали графиню, мастер?
   - Да,  она  слыла  за  красивейшую  женщину  своего  времени...  В  замке
Аренсберг висит еще и теперь ее портрет - гибкий,  стройный  стан,  большие,
черные как  уголь  глаза,  белое  как  снег  лицо  и  блестящие,  золотистые
волосы...
   - Да, совершенно такая, - прервал Зиверт с горькой усмешкой это описание.
- Прах ее знает, что она такое делала с собою! Тогда ей было за тридцать и у
нее была уже семнадцатилетняя дочь, но  надо  было  ее  видеть,  -  кровь  с
молоком! Самая молоденькая женщина терялась рядом с ней, и никто на свете не
знал этого лучше, чем она сама. Презренная  комедиантка!  Как  надломленная,
припала она к ногам моего господина и  своими  белыми  руками  охватила  его
колени. Она была в своем бальном  наряде,  блестящем  и  сияющем,  а  желтые
волосы, растрепанные бурею, распустились и падали на пол; только одна прядь,
спускаясь около уха, тонким огненным кольцом вилась, как змейка, вдоль белой
шеи. Да, поистине то была  змея,  искусившая  честь  мужчины,  до  сей  поры
незапятнанную... Господи, у меня так и чесались руки прогнать с  порога  эту
проныру, протягивающую руку за  чужим  наследством,  -  а  он,  бледный  как
смерть, стоял тут и приходил в ужас от царапины на лбу у презренной женщины;
камень из повалившейся трубы оцарапал ей кожу. Эх, вывел бы на свет ее,  так
лучше бы было... "Я удивляюсь, Цвейфлинген, - проговорила она  слабо,  точно
при последнем издыхании, - неужели вы хотите оставить меня умереть здесь?  "
И она схватила его руку и поднесла к своим лживым, лукавым устам...  Тут  по
лицу его разлилось точно пламя. Он быстро рванул ее с полу, - и  по  сегодня
не знаю, как это случилось, у женщины этой была просто дьявольская  хитрость
и проворство, - в одно мгновение ока она была уже в комнате  и  бросилась  к
постели умирающего... "Прочь, прочь", - закричал принц, отмахиваясь  от  нее
руками; но тут целый поток крови хлынул у него ртом, и  через  десять  минут
его уже не стало.
   Говорит же пословица: ночь -  недруг  человеку,  -  прервал  себя  старый
солдат, горько усмехаясь, - но для плутов нет лучшего друга, как она.  Желал
бы я знать, получила бы графиня наследство, если бы ясное солнце  светило  в
комнате умирающего? Полагаю, что нет!
   Когда принц испустил дух, она, бледная как смерть, поднялась, но ни  тени
сожаления, ни единой слезы на ее бледном высокомерном лице,  -  поднялась  и
хлопнула дверью прямо мне перед носом. Более получаса  оставалась  она  там,
что-то говорила, что именно, не знаю, но в голосе ее  слышалось  смертельное
беспокойство. Затем оба господина вышли и объявили всем  о  кончине  принца.
Мой майор прошел мимо меня, не взглянув, точно я был сатана или  что  другое
подобное. Раньше я сказал, что целая дьявольская охота носилась в  эту  ночь
по Тюрингенскому лесу, - подлинно оно и было так - графиня играла  тут  роль
Венеры, а Тангейзером был мой господин. С этих пор он стал  совсем  погибшим
человеком, а графиня же первой богачкой страны. Завещание, оставшееся  после
принца, сделано было именно во время самой сильной неприязни между  покойным
и двором в А, и самого высшего могущества графини,  а  что  написано  пером,
того не вырубишь и топором, никакое судебное следствие не могло  тут  ничего
поделать. Все отказано было проныре, ни единого гроша не  перепало  на  долю
бедняков страны.
   - Проклятье! - вскричал с жаром студент, ударяя кулаком по столу. - Князь
не подоспел вовремя!
   - Вовремя? - повторил Зиверт. - Да он совсем  и  не  приезжал.  Под  утро
крестьяне неподалеку от А, поймали оседланную лошадь без всадника, а  барона
Флери нашли в канаве близ дороги. Вместе с лошадью он упал и  вывихнул  себе
ногу, так что не мог двинуться с места.  Я  видел,  когда  его  принесли  на
носилках. Платье было разорвано и забрызгано грязью, волосы этого  помадного
героя, ежедневно подвитые, теперь свисали ему на глаза, точно у  цыгана.  Но
ему хорошо за все это отплатили. Не было забыто, что  он  жертвовал  жизнью,
чтобы доставить наследство княжескому дому, и вот он сделан был министром.
   - А господин фон Эшенбах? - спросил студент.
   - Господин фон Эшенбах? - повторил  Зиверт,  потирая  лоб.  -  По  поводу
его-то я и рассказывал вам эту постыдную историю. Для него тоже ночь эта  не
прошла даром. Вначале было еще ничего, он  был  весел  и  стал  беспрестанно
ездить в Грейнсфельд. Но это длилось всего два дня. Он уехал в А, и как  раз
в тот день,  когда  в  Грейсфельде  праздновалась  великолепная  свадьба,  -
молодая графиня выходила замуж за графа Штурма, - он и оттуда скрылся... Так
и пошел он бродить по белу свету; человек он был свободный, ничто его тут не
держало, не было ни жены, ни ребенка, как у майора...
   Под конец рассказа горный мастер приблизился к окну, раздвинул  занавески
- упоительный цветочный аромат разнесся по комнате. На подоконнике  цвели  в
горшках фиалки, ландыши  и  нарциссы.  Молодой  человек  безжалостно  срезал
лучшие из них и осторожно завернул в белый лист бумаги. При последних словах
Зиверта он повернул голову.  Быстрый  взгляд,  брошенный  на  него  вскользь
братом, вызвал яркую краску на его лице.
   - Довольно, оставим в  покое  старые  истории,  Зиверт,  -  произнес  он,
обрывая речь старого солдата. - Вы поступаете нехорошо, а между  тем  другие
найдут, что осудить в ваших поступках. Вы верный слуга!
   - Против воли, совершенно против воли, мастер, - возразил с  ожесточением
Зиверт, поднимаясь и поспешно собирая свои вещи. -  Если  кто  любил  своего
господина, так это я; в ту пору, когда он еще строго дорожил  честью,  я  за
него готов был в огонь и в  воду.  Но  впоследствии,  когда  он  стал  шутом
графини, начал играть и пить  с  бароном  Флери  и  с  подобной  ему  шайкой
проводить ночи в "благородных барских удовольствиях",  дурно  обращаться  со
своею женой, которая рада была за него отдать свою кровь капля по капле, - я
возненавидел его, почувствовал к нему презрение, и тут, к  обоюдному  нашему
счастью, он мне отказал от места.
   Правда, как говорится, "он умер на  поле  чести"!  В  людских  глазах  он
искупил этим все сделанное им зло. Но если  это  так,  то  отчего  же  после
этого, если какой банкрот в отчаянии наложит на себя руки, люди осуждают его
на вечные времена? Господи! Все пошло прахом, все  было  спущено,  даже  эта
жалкая развалина - Лесной дом.
   Ее сиятельству, разумеется, не приходилось иметь  дела  с  нищим,  и  вот
последний из Цвейфлингенов бросился в Шлезвиг-Гольштейн  и  там  под  густой
град ядер и пуль подставил свой лоб. Это, конечно, не  самоубийство,  -  кто
посмеет назвать таким именем подобную вещь! Честь дворянина была спасена;  а
что сталось с несчастной вдовой - до того никому не было  дела:  справляйся,
как знаешь сама! Но ее благородные руки привыкли  лишь  выдавать  деньги,  а
работать ими, чтобы поддерживать свое существование... Ну, к  этому  они  не
привыкли, слишком они важны для того! Он набросил на  плечи  шинель  и  взял
фонарь. - Ну вот, облегчил я свое сердце, - произнес он с глубоким  вздохом.
- Не назовите вы имени Эшенбаха, ничего бы не случилось... Поплетусь-ка я по
дворам и поволочу дальше свое бремя... Но еще слово, мастер: не называйте вы
меня никогда верным служителем. Чтобы исполнять свою должность как  следует,
надо иметь сердце, полное любви и терпения,  а  этого  во  мне  положительно
нет... Майор мог оставить мне хоть с десяток писем, подобных тому, которое у
него нашли в кармане после сражения при Идштедте, и все же это не  могло  бы
меня заставить пойти к его жене и дочери, ибо любовь уже погасла.  Но  много
лет тому назад, когда отец мой через один  бесполезный  процесс  должен  был
лишиться своего крестьянского владеньица, майор, взяв за свой  счет  лучшего
адвоката в стране, дал возможность  моему  старику  закрыть  глаза  в  своем
родном гнезде. Вот это-то мне тогда  и  пришло  на  память;  я  собрал  свои
пожитки и с тех пор вот и обретаюсь  в  должности  домоправителя,  поварихи,
поставщика дров, судомойки и другой прочей прислуги госпожи фон Цвейфлинген.
   Выражение едкой иронии в тоне старика усилилось,  проявившись  еще  более
насмешливым достоинством в осанке и манере, которые  он  принимал,  исчисляя
свои обязанности. Горному мастеру выходка  эта,  видимо,  была  неприятна  и
обидна. Губы его  были  сжаты,  лоб  нахмурен,  а  густые  брови  еще  более
сблизились. Безмолвно положил он сверток бумаги, который держал в руках,  на
стол. Зиверт быстрыми шагами приблизился к нему.
   - Давайте сюда, - сказал он и, взяв сверток, положил его, сверх хлеба,  в
свою  корзину.  Я  сделаю  вам  любезность...  Ладно,  оставим  эти   старые
истории... Цветы я передам, - не напрасно же они,  бедняжки,  были  срезаны!
Также извещу, почему сегодня вы не могли прийти к чаю. Итак, доброй  ночи  и
скорого выздоровления господину студенту!
   Он вышел из комнаты.
   Буря еще не стихла, и вечер был мрачен.

Глава 2

   Он пошел  той  же  дорогой,  какой  отправилась  пасторша,  -  в  селенье
Нейнфельд, отстоящее на  ружейный  выстрел  от  завода.  Несмотря  на  малое
расстояние, путь был  нелегок.  Целые  сугробы  навеяны  были  бурей;  из-за
хлопьев снега, крутившихся в воздухе, не видно было даже рябин, которыми, по
обе стороны, обсажена была дорога.
   Старый солдат с презрением  к  этому  препятствию  шагал  быстро  вперед.
Придерживаемую платком  фуражку  он  сдвинул  на  затылок,  чтобы  освежить,
разгоряченное неприятными воспоминаниями лицо. Хрустевший  под  ногами  снег
пробуждал в  нем  чувство  какого-то  детского  самодовольства;  шаги  стали
бодрее, а в мыслях рисовалась вся теперешняя его жизнь, столь ему постылая и
ненавистная, покориться которой тем не менее он считал своею обязанностью. И
вот, таким образом уплачивая свои старые долги, он  поседел,  ожесточился  и
стал ненавидеть людей.
   Нейнфельд - одно из тех  убогих  селений,  которых  немало  гнездится  на
могучем хребте Тюрингенского леса, - лежал перед ним в безмолвии. Терпеливое
и беспомощное, оно, по-видимому, покорно распростерлось в  небольшой  лощине
для того лишь, чтобы покрытые дранью крыши его завеяло и погрело снегом.
   При дневном свете эти убогие, не правильно разбросанные по лощине домики,
с их запущенными огородами по сторонам, смотрелись довольно  привлекательно;
в эту же минуту, когда снег и ночь скрывали глиняные стены и  серые  заплаты
крыш, матовый свет, падавший из  их  небольших  окон,  среди  этой  непогоды
мерцал приветливо и гостеприимно. Оконные стекла не нуждались в ставнях  или
в занавесках: их  функцию  исполняла  нагретая  печь,  которая,  к  счастью,
встречалась даже в наибеднейших жилищах в этой суровой местности. Она  своим
теплым дыханием затуманивала стекла, не настолько, однако  ж,  чтобы  каждый
сосед не мог видеть  у  другого,  как  он  ужинает,  макая  в  солонку  свой
картофель, лишь изредка  позволяя  себе  роскошь  -  прибавить  какой-нибудь
кусочек масла в своему ненакрытому столу.
   С удвоенной скоростью Зиверт миновал селенье. Освещенные  окна  напомнили
ему, что дома в подсвечнике догорал последний огарок; он слышал, как пробило
семь; оставалось пройти  еще  некоторое  пространство,  а  между  тем  хлеб,
который он нес в корзине,  предназначался  обитательницам  Лесного  дома  на
ужин, В конце селения, свернув к шоссе, которое  прямой  лентой  тянулось  в
глубине долины, он взял налево по заброшенной,  пустынной  дороге,  размытой
дождями,  теперь  же  замерзшие  глубокие  колеи  которой  сделали  ее  едва
проходимой.
   Лесной дом носил название свое по праву. Столетие тому назад  построенный
для охоты одним из Цвейфлингенов, стоял он, точно заблудившийся среди  леса.
Владетели его никогда в  нем  не  жили.  Дом  состоял  собственно  из  одной
огромной галереи и двух достаточно просторных башен, которыми по обе стороны
и ограничивался фасад. В них устроены  были  помещения,  в  прежние  времена
служившие для ночлега гостей,  принимавших  участие  в  больших  охотах.  По
смерти майора фон  Цвейфлингена  вдова  его  поселилась  в  одном  небольшом
тюрингенском городке. Все  ее  достояние  заключалось  в  крошечном  доходе,
получаемом  ею  с  одного   вклада,   сделанного   с   незапамятных   времен
Цвейфлингенами,  -  от  небольшого  пансиона,  выхлопотанного  ей  министром
бароном Флери у князя А она отказалась. Роскошь держать прислугу, само собою
разумеется, она должна была исключить из своего маленького хозяйства.  Стало
быть,  Зиверту  приходилось  заботиться  самому   о   своем   существовании.
Оставшееся  после  отца  небольшое  крестьянское  имущество  он  продал,   и
процентов с вырученного от продажи капитала ему вполне  было  достаточно  на
удовлетворение его скромных потребностей. Уже  два  года,  как  госпожа  фон
Цвейфлинген страдала  поражением  спинного  мозга.  Вначале,  когда  болезнь
только обнаружилась, она с  лихорадочной  поспешностью  стала  готовиться  к
смерти и пламенно желать ее, надеясь закрыть глаза  свои  в  родном  гнезде.
После несказанных затруднений ей удалось наконец выкупить Лесной  дом,  этот
остаток прежнего блеска и величия ее фамилии, и здесь  с  покорностью  стала
она ожидать часа своего избавления.
   По  мере  приближения  к  дому  дорога  становилась  все  более  и  более
неудобопроходимой. Почва несколько возвышалась и была неровной. Старые  ноги
по щиколотку вязли в снегу, наполнявшем рытвины, а ветер так и дул навстречу
спешившему старику, замедляя шаги его на  этом  открытом  безлесном  склоне.
Буре был здесь полный простор. Уж слышно было,  с  каким  особенным  свистом
набегала она на ветхое жилище. Звук этот был столь же пронзителен, как  если
бы  ветер  свистел  между  деревьями,   раскачивая   их   вершины,   оживляя
безжизненную листву и заставляя каждый дубовый лист тянуть  с  ним  жалобную
песню, - песню о прошлых временах, о весенней любви, о летней знойной  поре,
о былом величии темного леса, когда среди тишины вдруг раздавался в нем звук
охотничьего рога, а в его дубовой чаще мелькал золотистый локон  охотившейся
благородной красавицы. Зиверту  слышалось  что-то  иное  в  этом  завывании,
носившемся над его головой: то  были  гневные  голоса  суровых  предков  его
бывшего господина - они владычествовали здесь в своем феодальном  могуществе
и  праве,  чиня  немилосердную,  жестокую,  нередко  кровавую  расправу  над
каким-нибудь жалким порубщиком или браконьером, захваченными в их владениях.
А ныне старый солдат на чужой земле принужден  был  пускаться  на  кой-какую
хитрость,  чтобы  иметь  возможность  истопить  комнату  последней   отрасли
блестящего рода Цвейфлингенов, и еще недавно, среди косо  посматривающих  на
него  голодных  деревенских  ребят,  он  ползал  под  кустарником,   собирая
бруснику,  и  полные  две  корзины  приволок