ла то же самое, что сказал и придворный священник. - И когда вы
приехали, такая деликатная и нежная, мне от души стало жаль вас...
   Своим проницательным взглядом она окинула кусты и  дорогу,  но  нигде  не
было заметно непрошеного свидетеля, только маленькая обезьяна соскользнула с
верхушки дерева на соседнюю бамбуковую крышу. Лен осторожно вынула  из  воды
изувеченную руку Лианы и стала прикладывать компресс. Низко склонившись  над
нею, она сказала скорее про себя:
   - Да, тогда они все собрались в ее комнатах в замке, то есть,  я  говорю,
тринадцать лет тому назад; в нашей кухне говорили тогда, что в то время  наш
барон почти умирающий лежал уже несколько времени там,  в  красной  комнате,
что они нашли ее... - я говорю про  женщину  из  индийского  домика,  -  еле
живой... Удар, видите ли, хватил ее...  Гм!  такую  молоденькую,  худенькую,
такую беленькую.., да! Но с такими  удара  не  бывает,  баронесса...  Вскоре
затем ее вынесли оттуда, из замка, и, когда ее несли, она,  как  убитый  ими
беленький ягненок, висела на руках несшего ее человека; он принес  ее  почти
мертвую и положил туда, где она и теперь еще лежит, уже тринадцать лет...
   Я шла рядом с нею... Правда, я кажусь суровою, но нет, баронесса,  бывают
минуты, когда мне хочется высказать всю правду; я не сурова, у меня в  груди
слишком глупое, чувствительное сердце,  и  в  то  время  казалось,  что  оно
разорвется на части, когда она, бедняжка, на моих руках открыла  глаза;  она
боялась даже старой Лен и думала, что ее станут опять душить...
   Лиана вскрикнула от ужаса; Лен побежала вперед по дорожке,  обогнула  дом
и, успокоенная, вернулась назад.
   - Кто говорит "а", тот должен сказать и  "б",  -  продолжала  она  глухим
голосом, - и уж если я открыла вам свое сердце, то  не  могу  удержаться  на
половине. Доктор, попросту сказать, бездельник, уверял, что синие  пятна  на
белоснежной  шейке  были  следствием  застоя   крови..,   когда   тут   ясно
отпечатались десять  пальцев,  баронесса.  Как  вам  это  покажется!  Десять
пальцев, говорю я!
   - Но кто же это сделал? - спросила, задыхаясь, Лиана.
   Всякому другому она, наверное,  с  первого  слова  зажала  бы  рот  и  не
допустила  бы  высказать  эту  ужасную  тайну,   чтобы   не   сделаться   ее
соучастницей;  но  эта  женщина,  носившая  с  невероятной  силой   воли   в
продолжение тринадцати лет железную маску, внушала ей  уважение  и  невольно
увлекла  ее  своим  своеобразным  рассказом,  когда  под  влиянием  сильного
внутреннего волнения она на минуту сбросила с себя свою обычную суровость.
   - Кто это сделал? - с пылающим взглядом повторила Лен вопрос. - Те  руки,
которые постоянно ищут арапника, пальцы которых  с  ногтями  так  загибаются
внутрь, как будто им все хочется загребать, точно все для  них  мало...  Да,
баронесса, он сущий дьявол!
   - Он, вероятно, страшно ненавидит ее?
   - Ненавидит? - Тут ключница громко рассмеялась. -  Разве  это  ненависть,
когда мужчина бросается на колени и с воем и  визгом  просит  сжалиться  над
ним?.. Да кто бы мог подумать, глядя на этот желтый высохший скелет, что  он
как бешеный мог преследовать бедную женщину!.. Я стояла здесь, на веранде, и
видела, как он ползал пред ней на коленях. Она отмахивалась и  отбивалась  и
наконец однажды, в глухую ночь бросилась от него мимо меня в сад. Тогда ноги
его были еще быстры, он гнался за нею по всему саду, но ведь она была легка,
как перышко, как снежинка. Она давно уже была дома, заперла изнутри дверь  и
лежала у колыбели спящего Габриеля, когда он опять  явился.  Стоя  в  темном
углу, я сначала проклинала его, а потом смеялась. Он  стоял  в  каких-нибудь
трех шагах от меня и в бешенстве колотил кулаком по решетке,  да  ничего  не
помогало, и волей-неволей пришлось ретироваться.
   Рассказ был так жив, что  вся  картина  вдруг  представилась  Лиане.  Она
видела, как молодая женщина со слезами  ужаса  и  отвращения  на  прекрасном
лице, поглядывая назад, бежала на своих проворных ножках вокруг пруда; а  за
нею гнался формалист,  холодный  придворный  с  дерзким,  злым  языком,  он,
объятый безумной страстью старик!.. Неужели это  было  возможно?..  Невольно
отступила она на шаг от пруда, ей хотелось заглянуть в индийский  домик,  но
все окна и стеклянная дверь его были занавешены плотными пестрыми плетенными
из тростника шторами.
   - Не правда ли, вам жаль ее, баронесса? - спросила  ключница,  уловив  ее
взгляд. - Вот уже два дня, как  там  очень  тихо;  она  много  спит,  короче
сказать, это предсмертный сон: ее не станет в какие-нибудь четыре недели.
   - Неужели же не было никого, кто бы мог защитить ее? -  спросила  молодая
женщина; глаза ее были влажны.
   - Кто же?.. Тот, кто привез ее из-за моря, покойник барон,  за  несколько
месяцев до смерти был заперт в красной комнате. Шторы там были спущены, окна
не отворяли, а когда нападал на него страх, то  и  ставни  запирали,  и  все
замочные скважины затыкали бумажками, чтобы не пролез к  нему  дьявол...  Он
был очень умный человек, но под влиянием болезни видел все в черном цвете, а
чтобы это не прошло у него, о  том  старались  двое  -  вот  тот,  с  бритой
головой, и другой, которого недавно увезли отсюда...  Его  уверяли,  что  он
болен, потому что выстроил языческий храм в индийском  саду  и  свое  сердце
отдал "уличной танцовщице", - и он этому поверил! Господи Боже мой, чего  не
сделаешь из больного человека с помутившимся рассудком! А когда  он  спросил
раз о женщине, которую любил более всего на свете, то ему отвечали, что  она
ему изменила и полюбила другого... Фуй! Какая это была  низкая  ложь,  какой
бессовестный обман!.. И об этом все кричали в замке, и мой покойный муж - да
простит ему Бог! - был заодно с ними. Он  служил  камердинером  у  покойного
барона и потерял бы место, если бы сказал что против.
   Видно, тяжело было ей это признание, потому что она в первый раз  провела
рукой по глазам, чтобы вытереть набежавшую слезу.
   - Вот тут-то я и приняла суровый вид и сделалась груба  с  целым  светом.
Женщина в индийском домике была мне бельмом на глазу, а  ее  ребенок...  Вот
меня и заставили быть крестной  матерью  Габриеля  и  выбрали  в  сиделки  к
больной... Не правда ли, баронесса, я могу хорошо  играть  комедию?  Выходит
так натурально, когда я ворчу на Габриеля и журю его в замке... А  ведь  это
мое сокровище, моя единственная отрада - я отдала бы за него по  каплям  всю
свою кровь. Не я ли ходила за ним с его пеленок, не на моих ли  руках  вырос
он, и разве мало слез пролила я над бедняжкой, когда он смотрел на меня  так
кротко и любовно, даже и тогда, когда я была с ним сурова?..
   Тут голос ее оборвался, и она, закрывшись передником, горько заплакала.
   - А ведь он тоже принадлежит к их семье! -  прибавила  она,  помолчав,  и
сердито опустила передник. - Все-таки он Майнау; это так же верно, как и то,
что над нами сияет светлое солнце, и хотя покойный барон  никогда  не  видел
его, но Габриель был и остается его сыном.
   - Вы должны были бы рассказать все молодому барону, когда он  вступал  во
владение наследством, - серьезно проговорила Лиана.
   Ключница в испуге отскочила и подняла руки к небу.
   - Ему, баронесса? - спросила она, будто не расслышав.  -  О,  вы  шутите!
Когда молодой барон только мельком увидит Габриеля, я и тогда уже дрожу:  у!
этот взгляд пронизывает меня насквозь!..  Это  правда,  барон  вообще  очень
добр, делает много добра бедным, не терпит несправедливости, но он не  хочет
видеть многого, он не любит, чтобы его беспокоили, и потому многое,  что  бы
следовало строго разобрать, проходит совсем незамеченным... Он  ведь  хорошо
знает, отчего больная так кричит, когда герцогиня проезжает мимо... Тут  Лен
замолчала.
   - Отчего же? - спросила Лиана, слушавшая ее с величайшим вниманием.
   Ключница искоса, со смущением посмотрела на нее.
   - Видите ли, молодой барон так похож на  своего  покойного  дядю,  что  я
другой раз охотно присягнула бы, что покойный барон снова ожил... Раз как-то
он и прошел мимо индийского домика под руку с герцогиней, -  старушка  робко
осмотрелась кругом, - а ведь герцогиня всегда смотрит  на  него  так,  точно
сжечь хочет его своими глазами. Меня в то время не было там, этого не  знаю,
но больная вообразила  себе,  что  это  идет  ее  возлюбленный,  и,  мучимая
ревностью, громко  вскрикнула;  с  тех  пор  она  всегда  неспокойна,  когда
герцогиня проезжает верхом... Ведь  это  же  доказывает..,  как  сильно  она
любила покойного, но господин барон говорит только: она  помешана  -  и  все
тут... Нет, он не пошевельнет и пальцем, и если  Господь  не  смилуется,  то
бедный мальчик через три недели поступит в духовную дрессировку, а потом его
ушлют к язычникам; таким образом он, конечно, не  будет  стоять  им  поперек
дороги.
   - Но ведь его посылают туда потому, что так желал покойный барон.
   Ключница посмотрела на молодую женщину долгим выразительным взглядом.
   - Да, так толкуют  в  замке,  но..,  кто  же  этому  поверит?  Видели  вы
известную записку?
   Лиана ответила отрицательно.
   - Я в этом уверена. Кто ее знает, какова она!.. Видите, баронесса, в  тот
вечер, когда вы неожиданно вошли в индийский домик  и  были  так  ласковы  к
Габриелю, я порадовалась в душе и  подумала:  наконец-то  Бог  посылает  нам
своего ангела. Вы и остались ангелом, в этом я убедилась сегодня,  когда  вы
так смело заступились за бедного ребенка перед всем этим ужасным  обществом;
но здесь вы  ничего  не  добьетесь.  Тут  нужна  такая,  как  была  покойная
баронесса, которая от каждой безделицы принималась топать  обеими  ногами  и
кидать в прислугу чем попало, не разбирая - острый ли это нож,  ножницы  или
что-нибудь другое... Да об этом я лучше уж умолчу и не стану передавать  вам
всего, что знаю, чтобы не смущать вашего кроткого сердца... Потому  что  вам
самим предстоит много борьбы, тяжелой борьбы, так  как  этот  старый  злодей
будет подкапываться под вас, как крот, потому что ему хочется выжить вас  во
что бы то ни стало, а другой, который привез вас в Шенверт, - не  гневайтесь
на меня, баронесса, я должна высказаться, - другой за вас не заступится,  не
станет удерживать вас здесь. Мы все это знаем и видим. Когда ему по  милости
старого барона придется очень тошно,  он  бросит  Шенверт,  перекрестится  и
поедет куда глаза глядят, бродить по белому свету, а что дома оставляет,  до
того ему и горя мало, не исключая и бедной молодой жены.
   Яркая краска залила лицо Лианы.  Какую  роль  играла  она  в  этом  доме?
Прямая, безыскусственная речь этой женщины с ужасною ясностью обрисовала  ей
двусмысленное, недостойное ее положение. "Мы  все  это  знаем  и  видим",  -
только что сказала Лен. Значит, она. Лиана, была предметом  сострадательного
внимания обитателей Шенверта. Вся гордость  Трахенбергов,  а  с  нею  и  все
оскорбленное достоинство женщины возмутились в ней от этих слов. По  крайней
мере пред другими она не должна была признаваться в подобном унижении.
   - Все это происходит вследствие  взаимного  соглашения  между  бароном  и
мною, моя милая Лен, и никто не  должен  вмешиваться  в  наши  отношения,  -
сказала она ласково и спокойно и  протянула  руку,  чтобы  поверх  компресса
наложить сухую повязку.
   Изумленная Лен замолчала. На дальнем конце дорожки показались фрейлина  с
Лео,  посланная  герцогиней  "осведомиться  о  бедной  пациентке",   -   как
выразилась фрейлина, приблизившись к Лиане.
   Ключница скрылась в индийский  домик,  а  Лиана,  взяв  Лео  за  руку,  в
сопровождении  фрейлины  пошла  назад  к  кленовым  деревьям.  Она  невольно
содрогнулась, пройдя мимо желтого высохшего скелета и увидя его бледные руки
с нервно барабанившими по столу пальцами, под бешеным давлением которых едва
не угасла человеческая жизнь...
   О, с каким наслаждением эти пальцы сдавили бы  шею  женщины,  только  что
скрывшейся в индийском домике, если бы только он мог угадать, что  та  знает
его ужасную  тайну  и  только  что  выдала  ее!  Он  не  знал,  что  со  дня
преступления за ним, подобно тени, следили ее проницательные глаза. И кто бы
мог подумать, глядя на суровое, бесстрастное лицо  подошедшей  Лен,  которая
так спокойно подносила всем и самой Лиане  мороженое,  что  она  только  что
сообщила ей такие ужасы!

Глава 16

   Давно замолк стук отъехавшего экипажа герцогини, по настоятельной просьбе
которой Майнау велел оседлать себе лошадь, чтобы проводить ее; священник  же
удостоился приглашения сесть  рядом  с  герцогиней,  а  принцы  должны  были
довольствоваться  передним  сиденьем.  Ее  высочество  была,   очевидно,   в
наилучшем расположении духа; она, конечно, не знала, - да откуда бы ей знать
это, - что при виде сидящего рядом с ней священника не один кулак в  столице
сожмется с угрозою. Да если бы она и знала - что  ей  мнение  народа,  когда
дело шло о чествовании ее церкви? Царствующая линия герцогского дома была не
католического исповедания,  наследный  принц  и  брат  его  воспитывались  в
протестантской вере; напротив того, члены  нецарствующей  линии,  к  которой
принадлежала и герцогиня, были ревностными католиками.
   Преобладавшее протестантское население страны не одобряло  выбора  своего
правителя, возведшего на трон самую  набожную  из  своих  светлейших  кузин.
Немного спустя капеллан небогатой  боковой  линии  был  назначен  придворным
священником, и если бы, говорилось в придворных кругах,  не  преждевременная
смерть герцога, то на троне неизбежно последовала бы перемена  веры,  потому
что герцог боготворил свою жену и слепо отдавался во всем ее влиянию...
   Как олицетворение счастья и несчастья, сидели они  рядом  при  выезде  из
Шенверта: она - воздушная, розовая, улыбающаяся герцогиня, и он - священник,
в длинном черном одеянии, с обычным бледным  как  смерть  лицом,  отвечавший
сегодня на обильно сыпавшиеся выражения благосклонности одною только мрачною
улыбкой.
   Поклонившись герцогине, Лиана в то же время простилась с Майнау, выпросив
у него позволение провести остаток  дня  в  своих  комнатах,  на  что  он  с
насмешливой улыбкой изъявил свое согласие. Наконец она была  одна,  так  как
гофмаршал потребовал Лео к себе, чтобы не сидеть одному за ужином в  случае,
если бы Майнау остался в городе. Одна, предоставленная самой себе,  в  своем
голубом будуаре, она накинула на себя легкий пеньюар и приказала  совершенно
распустить ее тяжелые косы, что всегда  облегчало  ее  мучительные  головные
боли.
   Не обращая внимания на головную боль, она сильно  горевшей  забинтованной
рукой пододвинула маленький столик к шезлонгу и стала писать Ульрике, но, не
докончив письма, принуждена была положить  перо  и  со  стиснутыми  от  боли
зубами лечь на кушетку. Опустив голову  на  голубую  атласную  подушку,  она
подложила под нее левую  руку  и  в  таком  положении  пролежала  неподвижно
несколько часов, глядя на голубые складки обоев  противоположной  стены,  на
которой лучи заходящего солнца отражались всеми цветами радуги. Ее роскошные
волосы, рассыпавшиеся по плечам и груди,  скатывались,  подобно  потоку,  на
васильки ковра; лучи вечернего солнца достигали и до них и играли и блестели
каким-то демоническим  светом,  как  тот  красноватый  металл,  так  ревниво
оберегаемый гномами... Как ни казалась она по наружности  спокойной,  но  ее
взволнованный  ум  работал  с  лихорадочной  быстротой.  Ей   представлялась
"воздушная, сотканная из кружев душа", бросавшая во гневе ножи и  ножницы  в
окружавших ее; она, эта окруженная ароматом жасминов Валерия, была любимицей
двора, о ней злой старик говорил с восторгом, как о  божестве,  а  Майнау..,
ну, тот никогда не любил этой женщины; он и вспоминает-то ее  с  ненавистью:
их брак был тоже браком по расчету, и  вдобавок  очень  неудачным.  Он,  так
легко сбрасывавший с себя всякие цепи, более или  менее  тяготившие  его,  в
этом случае был терпелив. Когда ему становилось "уж очень тошно", он  уезжал
бродить по белому свету, и только смерть, а не развод расторгла этот брак...
Сколько противоречия в этом человеке, который в отношении таких заблуждений,
как любовные приключения, дуэли, безумные  пари,  не  обращал  ни  малейшего
внимания на мнения света!  Он,  как  ребенок,  боялся  всякого  промаха  или
ошибки, могущих вызвать насмешливую улыбку или  злобную  радость  людей  его
звания... Из снисхождения к этой слабости она самовольно заявила  герцогине,
конечно в самой осторожной форме, о предстоящем разводе,  и,  вероятно,  это
было приятно ему, так как он очень спокойно изъявил  на  то  свое  согласие.
Недолго уже оставалось страдать ей, скоро она опять будет дома и.., конечно,
без Лео. При этой мысли она  крепче  прижала  лицо  к  подушке.  Она  сильно
полюбила ребенка, и ее уже заранее мучила предстоящая разлука, но  даже  для
него она не могла принести этой жертвы, не могла остаться здесь после  того,
как невольно  заглянула  в  мрачное  прошлое  гофмаршала,  чтобы  не  видать
последствий его преступлений и не иметь возможности вмешиваться в  них  даже
словом. Судорожный трепет пробежал по ее  телу,  грациозно  покоившемуся  на
мягкой кушетке; на нее наводила ужас мысль,  что  она  должна  дышать  одним
воздухом с коварным убийцей.
   Среди этих размышлений легкий шорох долетел до ее слуха.  Ей  показалось,
что там у двери стоит "желтый, высохший скелет" во фраке и с дерзкою улыбкой
своими скорченными пальцами приподнимает портьеру; она с испугом вскрикнула.
   - Это я, Юлиана, - сказал Майнау, появляясь из-за голубой портьеры...
   Это он! Как будто это было для нее менее  ужасно!  С  того  дня,  как  он
отсюда повел ее к венцу, его нога еще  ни  разу  не  переступала  порога  ее
комнаты. Она вскочила и бросилась к колокольчику.
   - К чему это? - спросил он, удерживая ее руку.
   Вспыхнув, она откинула назад свои волосы и стала спиною к стене, чтобы по
возможности скрыть их.
   - Мне нужна  на  минуту  Ганна,  -  сказала  она  коротко  и  гневно.  Он
улыбнулся.
   - Ты забываешь, что дамы нынешнего века являются даже на прогулках с этою
прической, а потом, к чему этот этикет? Разве я не сохранил за  собою  права
входить сюда без доклада и навещать, когда захочу, мою больную жену?
   Он медленно  провел  рукою  по  шелковистым  прядям  ее  волос,  которые,
несмотря на все старания молодой женщины, опять рассыпались по ее плечам  и,
подобно золотой тунике, покрывали ее белое платье.
   - Какая роскошь! - сказал он.
   - "Несколько полинявший оттенок трахенбергского цвета", - возразила она с
горькою улыбкой, холодно отводя его руку здоровой левою рукой.
   Он с минуту стоял как пораженный, причем легкая краска разлилась  по  его
лицу: по ее тону и выражению он догадался, что она  повторила  одно  из  его
беспощадных выражений, и теперь старался припомнить, где и когда  она  могла
их слышать.
   - Я привез доктора, Юлиана, - проговорил  он  после  минутного  молчания,
видимо стараясь преодолеть какое-то  неприятное  ощущение,  -  можно  ввести
его?
   - Я не желала бы его беспокоить. В Рюдисдорфе  мы  не  имели  обыкновения
советоваться с врачом о каждой безделице. Он жил слишком далеко и...
   Тут она вдруг замолкла: к чему снова  упоминать,  что  они  были  слишком
бедны и обходились домашними средствами?
   - Свежая ключевая вода сделала свое дело, - докончила она торопливо.
   - Он и не будет тревожить тебя осмотром руки. Я с удовольствием вижу, что
ты  пробовала  писать,  -  отвечал   он,   бросив   взгляд   на   письменные
принадлежности и на начатое к Ульрике письмо. - Я хочу только, чтобы  с  его
помощью последствия пережитого тобою волнения были устранены: я еще  недавно
видел, как по твоим членам пробежала нервная дрожь.
   Значит, он давно стоял за портьерой и наблюдал за ней. Откуда вдруг такая
забота о ней, после того как во время самого происшествия и  после  него  он
показывал такую холодность и оскорбительное равнодушие?