было заплачено ткачу.
   В  эту   минуту   какой   угодно   строгий   церемонимейстер   нашел   бы
безукоризненной ее осанку - то была гордая повелительница, удостоившая своих
подчиненных каким-нибудь  отрывочным  словом  или  кивком  головы,  то  была
графиня Фельдерн с головы до ног.
   Никакого слова благодарности не было  сказано  старику,  а  между  тем  в
палящий полдень целый день пекся он на солнце, чтобы доставить  удовольствие
своей  госпоже;  пот  катился  по  его   лбу,   старые   ноги   отказывались
повиноваться. Но ведь это был лакей Браун, который на то и создан, чтобы  ей
служить; с тех пор, как она себя помнила, эти руки и ноги двигались лишь для
нее, глаза эти в ее присутствии не выражали ни радости, ни  горя,  рот  этот
открывался лишь тогда, когда она приказывала, - она не знала ни  возвышения,
ни понижения этого голоса, всегда  это  был  один  и  тот  же  благоговейный
полушепот. Есть ли у этого человека свои  радости  и  печали?  Думает  ли  и
чувствует ли он?
   Это  никогда  не  занимало  мыслей  маленькой  графини,   целыми   часами
разговаривавшей с Пусом, воображая, что он ее понимает.
   Поклонившись так низко, как будто одновременно  с  уверенностью,  что  за
птицу будет заплачено, ему  оказана  была  какая-то  незаслуженная  милость,
лакей удалился, тихо ступая на цыпочках.

Глава 12

   На другой день жалюзи на окнах хозяйских покоев замка были  закрыты  -  у
баронессы случилась мигрень. Она никого  у  себя  не  принимала;  в  ближних
коридорах царствовала мертвая тишина, и сам министр, как  рассказывали,  все
еще обожавший свою прекрасную супругу, наблюдал  за  тем,  чтобы  ни  единый
шорох не беспокоил страждущей.
   Противоположный флигель замка, состоящий из комнат,  предназначенных  для
гостей, с раннего утра был полон деятельности. Еще со времен принца  Генриха
не менявшиеся и потому достаточно полинявшие шелковые гардины и обои  теперь
заменили новыми, еще более драгоценными; всю меблировку ждала та же участь.
   Его превосходительство тщательно и заботливо  присматривал  за  этим,  от
времени до времени появляясь сам в отделываемых покоях, - дело шло не  более
ни менее, как о посещении замка самим князем в качестве гостя.
   В недавней своей поездке князю случайно попал в руки один  номер  газеты,
где в очень резких выражениях говорилось о министре.  Государь  был  глубоко
возмущен этим "пасквилем" и "диффамацией", и, чтобы перед всем светом  явить
благоволение своему злостно оскорбленному любимцу,  он  и  оповестил  его  о
своем посещении.
   Это была такая честь, которой не могла похвастать ни одна  из  дворянских
фамилий страны; потому требовалось задать такого блеска, который  бы  вполне
был  достоин  этого   исключительного   благоволения.   Это,   понятно,   не
представляло никакой трудности для его превосходительства, ибо  стоило  лишь
запустить руку в свою французскую мошну!
   А между тем прислуга с недоумением покачивала головой: по  приезде  барон
казался как нельзя более в  духе,  и  вот  одна  ночь  совсем  изменила  это
расположение - опытный наблюдатель заметил бы новую черту  в  этом  строгом,
сдержанном лице. Черта эта выражала тайную заботу.
   С молодой графиней и с госпожой фон Гербек он сходился только за  обедам.
Прежде, при своих посещениях Грейнсфельда и Аренсбергл, столь внимательный и
предупредительны" к падчерице, теперь он лишь рассеянно перекидывался с  нею
односложными словами,  и  госпожа  фон  Гербек  из  горестного  опыта  могла
заключить, как много едкости приобрела  сатира  его  превосходительства  при
последней его поездке в Париж...
   Безоблачное утреннее небо возвышалось над тюрингенским лесом.
   Белый замок сверкал среди своих фонтанов и аллей. На этот раз все  жалюзи
его были подняты, не исключая и окна баронессы. Мигрень миновала, и  сегодня
отдан был приказ приготовить завтрак в лесу.
   Супруг  был  все  еще  занят  украшением  комнат,   предназначенных   его
светлости, хотя обещал прийти к завтраку; госпожа фон Гербек еще  сидела  за
туалетом, а без нее молодая графиня, вследствие данного  недавно  слова,  не
могла выйти из замка.
   Баронесса была одна. Она сначала медленно бродила по аллеям сада. На  ней
был утренний модный туалет, который скорее был бы у места в Булонском  лесу,
чем здесь, под этими развесистыми дубами и буками. В тщательно  подобранном,
белом с розовыми полосками  платье  она  похожа  была  на  шестнадцатилетнюю
пастушку a la Watteau. Светлая соломенная шляпа, надвинутая  на  лоб,  резко
отделялась от черных, как вороново крыло, волос, которые  не  свободно,  как
бывало прежде, волнистыми прядями падали на  грудь,  но  запрятаны  были  на
затылке под тем безобразнейшим украшением, которое называется шиньоном.
   Тем не менее,  несмотря  на  эту  нелепую  прическу,  все-таки  это  была
обольстительно прекрасная женщина; ее  легкие  ножки  грациозно  ступали  по
росистой траве.
   Место в лесу, где должен быть приготовлен завтрак, находилось недалеко от
озера.
   Выйдя из сада, баронесса направилась к лесу и ускорила шаги. Ее  красивое
лицо не выказывало того спокойного, довольного наслаждения, которое гуляющий
ощущает при утренней прогулке в лесу, - скорее, напряженность и  любопытство
выражали ее черные глаза.
   Она миновала  берег,  где  в  первый  день  ее  приезда  молодая  графиня
причалила лодку и пошла по лесной дороге.  Между  деревьями  мелькала  белая
скатерть, которую лакеи расстилали  для  завтрака,  но  баронесса,  боязливо
оглядываясь на прислугу, не  замечена  ли  она  ею,  шла  далее,  прямо  той
дорогой, которая вела в  прежние  цвейфлингенские  владения.  До  известного
места, где дорога расходилась на две ветви, она и прежде изредка делала свои
прогулки, но никогда далее; эти узкие тропинки  кончались  у  Лесного  дома.
Возвеличившаяся последняя из Цвейфлингенов как из своей  памяти,  так  и  из
окружающего старательно удаляла все, что могло ей  напомнить  о  ее  прежнем
житье-бытье, когда она была бледна и унижена, - по этой причине она  никогда
не переступала порога старого охотничьего дома.
   Но сегодня Рубикон был пройден. Баронесса подошла к  кусту  и  раздвинула
ветви - перед ней был фасад Лесного дома.
   В А, только и было разговоров, что о старом, небольшом замке с его  новым
чужеземным обитателем. Чего-чего не рассказывали о  баснословных  богатствах
португальца... Этот господин фон Оливейра - немцы никак  не  могут  обойтись
без приставки "фон": без этой частички для них немыслим ни титул, ни человек
высокопоставленный, - нанял прекраснейший дом  в  А,  за  громадные  деньги;
известно,  что  зиму  он  намерен  провести  в  резиденции  и  желает   быть
представленным ко двору, и кому удалось хоть раз издали на  него  взглянуть,
тот   клялся,   что   это   наикрасивейший    мужчина,    благородством    и
аристократическим достоинством много напоминающий собой покойного майора фон
Цвейфлингена; Лесной же дом, по общему предположению, должен быть  превращен
в какой-то волшебный замок.
   Однако прекрасная баронесса едва ли это замечала, хотя, во всяком случае,
старинное здание приобрело много оригинальности.
   Узкое луговое пространство, расстилавшееся в  прежнее  время  перед  ним,
теперь тянулось на далекое расстояние и было усыпано  песком,  зеленея  лишь
посредине. Прежде здесь был колодец,  теперь  же  устроен  был  колоссальный
гранитный бассейн с бьющим высоко фонтаном. Каменные юноши все еще стояли  у
входа, грачи по-прежнему гнездились на крыше,  но  окна  не  имели  прежнего
мрачного вида - новый  владелец,  казалось,  любил  воздух  и  свет.  Вместо
тусклых, забранных в свинец круглых стеклянных пластинок в оконные отверстия
вставлены были громадные зеркальные стекла и через них с обеих сторон  лился
в галерею свет, обе противоположные двери в которую были растворены настежь.
Пол был устлан тигровыми и медвежьими шкурами, дубовая мебель была массивна,
по углам и на потолке висели  прекрасные,  составленные  из  оружия  люстры.
Изнеженность не могла быть качеством нового  владельца;  не  видно  было  ни
подушек, ни занавесов,  ни  единого  следа  той  щеголеватости  и  моды,  не
служащих ни к чему безделушек, которыми  любит  окружать  себя  элегантность
нашего времени. Напротив, эти шкуры и оружие, занимавшие вето обращенную  на
юг стену, свидетельствовали о том, что человек этот любил  померяться  силой
со злейшими врагами человека, На террасе стоял накрытый стол, и  находящаяся
на нем посуда, вся из чистого серебра (привычный глаз  знатной  дамы  сейчас
это заметил), говорила, что хозяин только что позавтракал. Тут же  находился
попугай на тонкой, длинной цепи, поклевывая лежащий  на  столе  белый  хлеб.
После каждой крошки, казалось, приходившейся ему очень по вкусу, он  начинал
кричать изо всех сил;
   "Мщение сладко!" и чистил свой  клюв  о  каменного  юношу,  неподвижно  и
меланхолично смотревшего в чащу леса.
   Вдруг  взор  наблюдавшей  баронессы  омрачился,  выражение  ненависти   и
презрения скривило тонкие губы; каким образом попал сюда этот отвратительный
человек?.. Неужели Лесной дом и это ненавистное существо вечно  должны  быть
связаны друг с другом?..
   Человек, своим появлением причинивший такое волнение  знатной  даме,  был
Зиверт, выходивший из галереи. И его баронесса также  видела  в  первый  раз
после столь долгого времени.
   Это был все тот же мрачный солдат с жесткими,  грубыми  чертами,  который
всегда так сурово смотрел на обворожительную Ютту фон  Цвейфлинген.  Старик,
казалось, нисколько не  постарел,  напротив,  теперь  при  солнечном  свете,
падавшем на его седую голову, вся фигура его дышала силой и здоровьем.
   Старым солдат похлопал по спине, отчего тот стал  кричать  еще  громче  и
быстро уцепился за свое кольцо. Затем  старик  стал  собирать  посуду,  взял
книги, лежавшие раскрытыми на стульях, чтобы бережно  уложить  их  на  стол,
придвинул к ним ящик с сигарами  и  с  подносом,  полным  серебра,  и  вошел
обратно в галерею.
   Всего этого  достаточно  было  для  того,  чтобы  пробудить  целый  поток
ненавистных воспоминаний в душе подсматривавшей баронессы.
   Было время, когда этот человек заставлял ее брать в руку грязный  горшок,
в руку, которая теперь носит обручальное кольцо могущественнейшего  человека
в стране; мысль, что ее белые руки совершили преступление, не могла бы более
взволновать эту женщину, чем воспоминание  о  тех  позорных  пятнах  сажи...
Далее, она очень хорошо знала, что старый солдат  в  конце  каждой  четверти
года всегда из своего собственного кармана тратил деньги  на  содержание  ее
матери и ее, - баронесса Флери, супруга министра, стало быть,  когда-то  ела
нищенский хлеб. А там, в башне, старая, слепая,  упорная  женщина  умерла  с
проклятием на устах человеку, имя которого носит теперь ее дочь;  а  на  той
террасе, в теплую летнюю ночь, стоял когда-то  человек,  высокий,  стройный,
прекрасный, с задумчивым лицом, молчаливый, а к его  груди  припала  молодая
девушка, прислушиваясь к биению его сердца; из-за леса выплывала полная луна
и девушка клялась ему, клялась в любви... Баронесса содрогнулась  от  ужаса.
Прочь! Прочь отсюда!... Какое  демонское,  коварное  влечение  притянуло  ее
сюда!..
   Ее омрачившееся лицо покрылось смертельной бледностью,  но  не  страдание
бесплодного раскаяния выражало оно, нет - это было озлобление,  непримиримая
ненависть, с которой эти черные глаза еще раз остановились на этом проклятом
доме, который был свидетелем "унижения, ребячества и безумия"  последней  из
Цвейфлингенов.
   Но вдруг она остановилась - в эту минуту из галереи вышел мужчина.
   В наши дни мы с недоумением смотрим на древнее  вооружение,  на  броню  и
кольчугу и удивляемся тем исполинам, которые в  состоянии  были  чувствовать
себя легко и свободно под этой тяжестью.
   Образчик подобного богатыря стоял на террасе.
   Сегодня баронесса могла вволю наблюдать чужестранца.
   Как бы вылиты из бронзы были черты этого чистого римского лица, борода не
скрывала классической округлости подбородка и щек.  Смуглым  оттенком  кожи,
очевидно, он обязан был  более  действию  тропического  солнца,  чем  своему
южному происхождению - ибо лоб, который могла защищать  шляпа,  был  бледен,
как алебастр. Этот белый лоб и придавал именно молодому лицу -  мужчина  был
лет тридцати - выражение зрелой, мрачной строгости; две поперечные  морщинки
между  сильно  развитыми  бровями  носили  отпечаток  глубокого   недоверия,
враждебного протеста против всего людского рода.
   Каким-то странно мягким движением, вдвойне бросающимся в глаза  при  этой
богатырской фигуре, португалец протянул руку, и обезьянка прыгнула  к  нему,
обвив  с  нежностью  лапками  его  шею,  -  подсматривающая  женщина   вдруг
почувствовала какое-то загадочное  ощущение,  как  будто  бы  ей  захотелось
оттолкнуть от него маленькое животное... И неужели эта мысль имела  свойства
электрической искры? В эту минуту португалец не  слишком  нежно  стряхнул  с
себя обезьянку и, спустившись на первую ступень лестницы, с напряжением стал
вглядываться в том направлении,  где  стояла  баронесса,  которая,  впрочем,
сейчас же могла убедиться, что взгляд его не относится к ней.
   Прекрасный ньюфаундленд, спасший жизнь  девочки  нейнфельдского  пастора,
еще раньше пробежал мимо того места, где  она  спряталась.  Животное  тяжело
дышало и,  пробежав  в  разных  направлениях  все  пространство,  посыпанное
песком, исчезло за домом и теперь снова появилось.
   - Геро, сюда! - крикнул его господин.
   Собака бежала далее, как бы не слыша зова;  она  описывала  круги  вокруг
дома.
   Человек этот, должно быть, был ужасно строптив и необуздан в  гневе,  его
смуглые щеки  покрылись  бледностью.  Он  одним  прыжком  спустился  еще  на
несколько ступеней и  стал  поджидать  громко  храпевшее  животное,  которое
теперь снова скрылось за домом, - вторичный угрожающий зов  так  же  остался
без последствий, как и первый.
   В мгновение ока португалец был уже на террасе, исчез в дверях и сейчас же
явился снова, держа в руках карманный пистолет.
   Упрямое  животное,  как  бы  предчувствуя,  что  ему  грозит   опасность,
помчалось в лес, по дороге к озеру, его господин - за ним.
   Баронесса в ужасе бросилась бежать со всех ног по  той  же  тропинке,  по
которой пришла. Зонтик она швырнула в сторону и обеими  руками  зажала  уши,
чтобы не слыхать выстрела разгневанного португальца.
   Когда  баронесса,  едва  дыша  от  усталости,   достигла   лужайки,   где
приготовлен был  завтрак,  собака  была  уже  тут  и,  с  высунутым  языком,
кружилась по лугу. Никто из стоявших  вокруг  стола  лакеев  не  осмеливался
прогнать огромное животное.
   Почти в одно время с баронессой, но  с  другой  стороны,  из  лесу  вышел
португалец и в эту же самую минуту на дороге, ведущей от  озера,  показалась
Гизела в сопровождении госпожи фон Гербек, Ее превосходительство бросилась к
обеим дамам.
   - Он просто сумасшедший!.. Он хочет застрелить собаку, потому что та  его
не послушалась! - прошептала она  дрожащим  голосом,  указывая  на  мужчину,
который с тяжело вздымающейся  грудью  и  бледным  лицом  стоял  тут  же  и,
несмотря на очевидное, глубокое волнение, спокойным повелительным  движением
уже поднимал руку.
   - О, сжальтесь, собака ведь спасла жизнь ребенка! - вскричала  Гизела  и,
миновав лужайку, бросилась между бежавшей собакой и ожесточенным господином.
   Вдруг она почувствовала, что чья-то рука отбросила ее;  в  это  же  самое
мгновенье раздался выстрел и  прекрасное  животное  безжизненно  растянулось
почти у самых ее ног.
   Молодая девушка, не выносившая ни малейшего прикосновения  руки  другого,
вследствие  чего  всегда  уклонявшаяся  от   услужливости   Лены,   внезапно
почувствовала сильное сердцебиение. Она слышала  над  своей  головой  чье-то
дыханье  и,  с  ужасом  подняв  глаза,  увидела  склоненное  над  ней   лицо
португальца, глаза которого с загадочным выражением смотрели на нее.
   Знатной сироте несчетное число раз приходилось выслушивать вопросы  о  ее
состоянии - всегда одни и те же фразы,  претившие  ее  здоровому  чувству  и
окончательно вызывавшие к жестокому противоречию.
   Взор истинно нежной заботливости не мог быть лицемерен, но он был для нее
чужд, потому глаза ее бессознательно встретились с глазами португальца.
   Она поняла, что он толкнул ее потому, что она стояла у него на  дороге  и
что выражение госпожи фон Гербек; "Он ищет случая, чтобы оскорбить ее", было
совершенно, по ее мнению, безосновательно.
   Все это оказалось делом одной минуты.
   Португалец наклонился над собакой. Лицо его выражало мрачную скорбь.
   Он не обратил никакого внимания на подошедших  баронессу  и  госпожу  фон
Гербек.
   - Как вы неосторожны, дорогая графиня! Как вы нас напугали! Я  вся  дрожу
от волнения! - вскричала гувернантка, простирая руки, как бы  желая  принять
молодую девушку в свои объятия.
   Но  вскоре  руки  ее  опустились,  когда  она  увидела,  что   никто   не
интересуется ее волнением.
   Она близко подошла к собаке.
   - Бедное животное должно было умереть! - сказала она сострадательно.
   Женщина эта мастерски умела придавать желаемую модуляцию  своему  голосу;
слова звучали явным оскорблением.
   Португалец бросил на нее уничтожающий взгляд.
   - Не думаете ли вы, сударыня, что я убил животное для моего  собственного
удовольствия? - произнес он с примесью гнева, сарказма и горести.
   Оливейра говорил на чистом немецком языке. Он  удержал  руку  подошедшего
лакея, который, наклонившись, хотел погладить шерсть собаки.
   - Будьте осторожны, собака была бешеная! - предостерег он.
   Госпожа фон Гербек с  криком  ужаса  отскочила  назад  -  нога  ее  почти
касалась морды собаки.
   Баронесса же, напротив, безбоязненно подошла  ближе  -  до  сих  пор  она
держалась в стороне.
   - Мы все, милостивый государь, должны благодарить вас, что вы спасли  нас
от такой опасности!  -  сказала  она,  со  свойственным  ей  обворожительным
выражением величия и в то же время благосклонности. - Я в особенности должна
быть вам благодарна, - продолжала она, - ничего не подозревая, я только  что
гуляла в лесу.
   Это была совершенно обыкновенная банальная фраза,  но  какое  впечатление
она произвела на иностранца! Не сводя с нее глаз, стоял он  безмолвно  перед
красивой женщиной. Она лучше всякого  другого  знала  все  очарование  своей
ослепительной прелести, своего  пленительного  голоса,  но  такое,  подобное
молнии,  впечатление  было  для  нее  ново.  В  душе   Оливейры,   очевидно,
происходила борьба, желание освободиться от этого чарующего действия,  -  но
напрасно; этот элегантный рыцарь не в состоянии был произнести никакой, даже
самой обыкновенной вежливой фразы.
   Баронесса улыбнулась и отвернулась в сторону. Взор  ее  упал  на  молодую
графиню, которая, стиснув губы, наблюдала эту странную сцену.
   - Что с тобой, дитя? - вскричала  она  испуганно;  ее  заботливость,  как
казалось, заставила ее забыть обо всем остальном. - Теперь и я  должна  буду
тебя пожурить!.. Непростительно было с твоей  стороны  бежать  сюда,  где  и
выстрел, и ужасное зрелище должны были расстроить тебе нервы! И  как  можешь
ты надеяться на выздоровление, когда так неосмотрительно поступаешь со своим
хрупким здоровьем!
   Все это должно было  выражать  нежную  заботливость;  но  как-то  странно
звучали эти упреки,  годные  разве  для  десятилетнего  ребенка,  а  не  для
девушки, полной девственной свежести и силы, гордо стоявшей здесь. Она  была
не властна над тем нежным пламенем, которое разлилось по ее  лицу  до  самых
корней волос, но уста были в ее власти - она не возразила ни единого слова.
   Необыкновенная манера была у нее хранить молчание, происходило ли оно  от
застенчивого замешательства или же было следствием  гордого  ожесточения,  -
так мягко и так выразительно может молчать лишь нравственное