замечая;
аскет добровольно и сурово отказывается от него на всю жизнь, издеваясь  над
всеми его радостями, пока не грянет гром и повязка не спадет с его глаз и он
не поймет, что  был  глуп;  только  тогда  он  познает,  что  не  наследовал
проклятия, а сам своею дерзо-С1ью призвал его на свою голову.
   Его голос был глух, как будто знойная июльская ночь душила его.
   Лиана остановилась и взглянула на не правильные, но глубоко взволнованные
черты лица священника; она хотела отвечать, как вдруг кровь бросилась  ей  в
лицо и залила даже белые нежные  виски  ее,  а  большие  умные  глаза  стали
холодны, как сталь, под влиянием огненного взгляда этого человека;  чувствуя
на себе его пламенный взор, она не  хотела  поддерживать  такого  волнующего
душу разговора. Преодолевши свое смущение, она очень холодно ответила:
   - После таких стонов, какие я сейчас слышала, я не могу думать  о  рае...
Кто эта несчастная женщина?
   Лицо священника разом побледнело. Он  с  видимым  раздражением  посмотрел
искоса на молодую женщину, сделавшуюся  так  неожиданно  неприступною  одним
только  гордым  поворотом  своей  хорошенькой  головки.  Это  была   графиня
Трахенберг, вполне достойная своих славных предков.
   - Не возмутится ли ваша гордость, когда вы узнаете,  что  Шенверт  служит
приютом потерянной женщине? - сказал он  с  резкой  иронией.  -  Нет  ничего
непреклоннее гордой своей добродетелью женщины, она счастлива! Но горе  тем,
которых  увлекает  пылкое  сердце!..  Я  видел  этот  целомудренно-холодный,
осуждающий женский взгляд, он пронзает как нож!
   Что за речи в устах  священника!..  Он  повернулся  и  указал  на  дом  с
тростниковой крышей, который терялся за розовыми кустами.
   - Кто бы мог поверить теперь, что это разбитое параличом существо, рук  и
ног которого уже коснулась смерть, танцевало когда-то  на  улицах  Бенареса?
Она была баядерка, бедная индийская девушка, которую один из Майнау увез  за
море... Ради нее возникла эта так называемая Кашмирская долина под  немецким
небом, тратились тысячи, чтобы только вызвать на ее уста улыбку и  заставить
ее забыть небо отчизны.
   - А теперь ее из милости  кормят  в  Шенверте  и  отдали  в  распоряжение
суровой женщины, - проговорила глубоко взволнованная Лиана. - А  ребенка  ее
так мучат...
   -  Ввиду  вашего  собственного   интереса   осмелюсь   просить   вас   не
высказываться так резко в присутствии гофмаршала, - прервал он ее. - То  был
его  брат,  который  своими  любовными  похождениями  возбудил  против  себя
негодование света. Он давно уже умер, но и теперь,  когда  заходит  речь  об
этом предмете, старик приходит в сильное раздражение. Он ревностный католик.
   - - Но его строгая вера не дает ему  права  угнетать  бедного,  невинного
мальчика, чему я сама была свидетельницей, - неумолимо добавила Лиана.
   В это время они вошли в чащу рощи; молодая женщина не могла  видеть  лица
своего спутника, но слышала его смущенное покашливание,  и  после  минутного
молчания он ответил отрывисто:
   Я уже сказал вам, что это потерянная женщина: она была неверна, как и все
индианки; мальчик имеет столько же прав на дом Майнау, как и  всякий  нищий,
стучащийся у ворот Шенвертского замка.
   Лиана замолчала. Она ускорила шаги; ей было невыносимо душно под  сводами
густых  ветвей.  Ее  разгоряченному  воображению  представлялось,  будто  от
шедшего за ней человека веяло пламенем. Вдруг ей показалось, что одна из  ее
кос зацепилась за куст; протянув руку, чтобы освободить  ее,  она  коснулась
чьей-то  быстро  отнятой  руки.  Лиана  чуть  не  вскрикнула.  Если   бы   в
действительности ей попалось под руку скользкое тело пестрой  змеи,  она  не
больше испугалась бы, чем этого прикосновения.
   Выйдя из рощи, она невольно бросила  робкий  взгляд  на  освещенное  лицо
священника; оно  было  так  спокойно,  как  изваянное  из  камня.  Небольшое
расстояние  они  прошли  молча;  когда  же   калитка   проволочной   решетки
затворилась  за  ними,  священник  остановился;  казалось,   он   подыскивал
выражение для того, что хотел еще сказать...
   - Этот Шенверт - раскаленная почва для нежных женских ног - из  Индии  ли
они происходят или из немецкого графского дома, - начал он глухим голосом. -
Баронесса, теперь всеобщее  мировое  волнение  и  боевой  клич  его:  "Долой
ультра-монтанов, долой иезуитов!" Вам будут говорить, что я  самый  ярый  из
них, что я фанатик, вам будут говорить, что я умел  вполне  подчинить  своей
власти высокопоставленных особ, что и составляет  главную  цель  иезуитского
ордена на всем земном шаре; думайте об этом, как вам  угодно...  Но  если  в
тяжелые для вас минуты - а без этого не обойдется  -  вам  понадобится  рука
помощи, позовите меня - и я тотчас же явлюсь.
   Он поклонился и быстрыми шагами направился  к  северному  флигелю  замка.
Лиана поспешила к себе. Трепещущими руками заперла она  стеклянную  дверь  и
недоверчиво осмотрела все гардины - плотно ли они сдвинуты, боясь, чтобы  не
проник сюда чей-нибудь непрошеный взгляд...
   Никогда еще при мысли о том, что ожидает ее в  будущем,  не  было  у  нее
такой тягости на душе, как в эту минуту, - никогда, даже и в те ужасные дни,
когда по Рюдисфордскому замку раздавался молоток  аукциониста,  а  ее  мать,
ломая руки, бегала по пустым залам и в отчаянии бросалась  на  пол,  обвиняя
Провидение, допускавшее умирать с  голоду  последних  Трахенбергов...  Тогда
умная, энергичная Ульрика взялась за хозяйство  и  сумела  сделать  довольно
сносною их домашнюю жизнь, и спасителем их и брата явился труд. Труд - более
достойная поддержка, нежели "рука  помощи"  того  католического  священника!
Нет,  тысячу  раз  лучше  пасть  в  борьбе  с  "тяжелыми  минутами",  нежели
обратиться к нему за помощью!

Глава 8

   Наутро  Лиана  открыла  рядом  со  своей  уборной  скромно  убранную,  но
веселенькую комнатку, очевидно, предназначенную служить ей гардеробной. Сюда
перенесла  она  свой  ботанический   пресс,   свои   книги   и   рисовальные
принадлежности, - тут будет она работать. Большое  окно  выходило  на  самые
живописные части сада и на возвышавшиеся  за  ним  высокие,  покрытые  лесом
горы. Она заперла дверь на ключ и приказала горничной перенести  гардероб  в
другую комнату. Горничная  объяснила  свое  позднее  появление  обедней,  и,
действительно, от ее платья еще пахло ладаном.
   - Придворный священник слишком строг, - жаловалась она, - и если  больной
человек в состоянии хоть ползать, то должен быть у обедни... Он гостит здесь
иногда дня по два или по три; у него в Шенверте свои отдельные  апартаменты,
и он бывает еще строже самого гофмаршала. В столице  говорят  то  же  самое,
господин придворный священник у герцогини первое лицо... -  Затем  она  свое
длинное объяснение заключила словами:
   - Слава Богу, он только что уехал назад в город!
   Это известие успокоило также и Лиану.
   Вошел слуга и  доложил,  что  в  столовой  подан  завтрак.  Эта  столовая
замыкала собою длинный ряд комнат гофмаршала; окна ее, обращенные на восток,
выходили на обширный двор замка. Убранство ее состояло из массивной  дубовой
мебели, из множества оленьих и кабаньих голов, развешанных по стенам,  и  из
массивных кубков  в  буфетах,  -  все  это  могло  бы  с  гордостью  служить
украшением рыцарских обеденных зал средних веков. В одном из углов  столовой
топился камин, искры с треском летели на широкую полосу падавшего на  паркет
луча утреннего солнца. Теплота от камина достигала только кресла  гофмаршала
и стоящего около него, покрытого салфеткою столика, так  как  столовая  была
слишком обширна.
   Подагра в ногах на этот раз, по-видимому, не так мучила старика:  оставив
свое кресло, но все-таки опираясь на костыль, он стоял у окна и  смотрел  на
двор, когда вошла Лиана. Она увидела всю его фигуру в профиль. Этот  человек
был высокого роста, худой  и,  как  все  Майнау,  был,  вероятно,  красив  в
молодости, если бы только черты его не были так  мелки  для  мужского  лица;
сильное углубление между лбом и носом и слишком  маленькое  пространство  от
подбородка до носа составляли те особенности, которые делали в молодости его
лицо пикантным, а теперь придавали ему чрезвычайно лукавое выражение.
   Сквозь полуотворенную  дверь  соседней  комнаты  слышался  громкий  голос
маленького Лео. Странное дело, при виде  старика,  стоявшего  у  окна,  этот
голос как-то успокоительно подействовал на молодую женщину... В  стороне  от
гофмаршала в почтительном отдалении стояла ключница.  В  руках  она  держала
книгу и разные бумаги, по-видимому хозяйственные счета,  и  тоже  вытягивала
шею, стараясь через плечо своего господина заглянуть на двор...
   Когда Лиана, поклонившись гофмаршалу, прошла мимо нее, то не заметила  по
ее  лицу,  чтобы  она  помнила  о  происшествии  прошедшей  ночи,  Гофмаршал
повернулся и ответил на поклон Лианы  хотя  вежливо  и  любезно,  но  как-то
торопливо; все внимание его, казалось, сосредоточилось на одном предмете  во
дворе.
   - Вот, полюбуйтесь, - сказал он  с  волнением,  обращаясь  к  подходившей
Лиане, и указал ей на двор. - Эти безбожные повесы обрезали молодые деревья,
только что посаженные в парке.., негодяи!  Они  хорошо  знают,  что  арапник
висит на стене с тех пор, как я осужден сидеть на одном месте... Но на  этот
раз Рауль проучит их для примера: ведь это его касается - эти новые  посадки
сделаны по его желанию.
   Барон Майнау, вероятно, только что вернулся с утренней  прогулки  верхом;
он был в шпорах, с хлыстом в руке и в запыленном платье.
   Перед ним стояли "безбожные повесы" - двое деревенских детей:  мальчик  и
девочка. Их привел полевой сторож, который, держа мальчика за  плечо,  делал
доклад о совершенном ими преступлении. Из всех окон  выглядывали  головы;  у
сарая стоял конюх, вытаращив глаза и устремив их на хлыст господина  барона,
которым тот, слушая доклад, хлестал воздух. Девочка горько  плакала,  утирая
слезы  передником,  и  маленькое  грустное  личико  ее  было   бледно,   как
известковая стена.
   Сторож окончил доклад; Майнау сердито журил детей, и его голос  доносился
в комнаты. Он раза два поднимал над  головами  маленьких  преступников  свой
хлыст, угрожая строгим взысканием, если проступок повторится,  потом  указал
им  на  ворота;  девочка  опустила  передник  и  пустилась  бежать,  мальчик
последовал за нею, и через несколько мгновений они  скрылись  за  углом  под
громкий хохот замковых слуг.
   - Глупец, глупец! - в бешенстве ворчал гофмаршал и,  прихрамывая,  побрел
от окна к своему креслу. Он  был  в  самом  дурном  расположении  духа.  Лен
окутала его ноги стеганым одеялом, поправила  в  камине  дрова  и  спросила,
указывая на расходную книгу, какие  будут  дальнейшие  приказания  господина
барона.
   - Никаких, - сердито ответил он, - кроме тех, что я раньше  отдал,  -  не
давать больше мадеры там, в индийском доме!.. С ума, что ли, вы сошли,  Лен!
Вы, кажется, думаете, что у меня деньги с неба валятся? Почему бы вам уже не
делать ей ванны из вина и бульона? От вас и это станется!
   - Мне все равно, господин барон, какое мне  до  того  дело,  -  возразила
ключница равнодушно. - Не одно ли и то же для меня наливать воду или вино  в
ложку, которую я подаю ей... Новый доктор просто  сказал:  она  должна  пить
мадеру.
   - Пусть этот болван со всею его премудростью проваливается,  куда  знает!
Ему незачем посещать ее.
   - В тот день, как он вступил в должность замкового врача,  молодой  барон
сам изволил проводить его туда, - возразила Лен, нисколько не смутясь грубым
тоном своего господина. - Он осматривал ее и уже два раза спрашивал меня,  -
будто я могу что знать! - не были ли  у  нее  припадки  удушья,  прежде  чем
разбил ее паралич?
   Между тем Лиана подошла к  большому  круглому  столу,  стоявшему  посреди
зала; на столе был приготовлен завтрак. Взявши кофейник, она стала спиною  к
говорившим и вдруг испуганно схватилась за свое  легкое  батистовое  платье:
искры градом посыпались из камина, с таким ожесточением  гофмаршал  мешал  в
нем своим костылем дрова.
   - Довольно, теперь вы можете убираться, Лен! - крикнул он со  сверкающими
глазами и указал на дверь. - Вы с вашей бабьей болтовней надоели мне!
   Ключница с покорностью пошла к двери и уже взялась  было  за  ручку.  При
этом шуме барон опять сильно ткнул  в  дрова  костылем  и  повернул  лицо  к
уходившей.
   - Лен! - снова позвал он ее. - Вы  самая  несносная  женщина,  какую  мне
когда-либо приходилось иметь в услужении, но вы по крайней  мере  имеете  то
преимущество пред прочей прислугой замка,  что  по  большей  части  бережете
мудрость свою про себя и не пускаетесь в рассуждения... - Тут он откашлялся.
- Пожалуй, продолжайте  давать  ей  мадеру,  но  только  чайными  ложками  -
слышите? - чайными, большая порция вина может причинить ей вред... Посещения
же доктора я запрещаю раз навсегда. Помочь ей  он  все  равно  не  может,  а
только беспокоит ее своими осмотрами.
   В эту минуту в соседней комнате раздался гневный крик, за ним  последовал
целый поток бранных слов из уст Лео, и слышно было, как он затопал ногами.
   - Эй, что там! - закричал гофмаршал. - Да где прячется эта Бергер?
   - Я здесь, -  отвечала  наставница,  входя  в  комнату  с  обиженным,  но
все-таки смиренным видом. - Я все время была здесь в комнате... Лео  сначала
был  такой  смирный,  послушный  мальчик,  но  потом  Габриель  выронил   из
молитвенника картинку. А ведь вы, господин барон, знаете, что мальчик глуп и
вздорен. Вместо того чтобы отдать ее Лео, он стал вырывать ее у него из рук.
   Маленький Лео не дал ей окончить; он своими сильными руками оттолкнул  ее
в сторону, подбежал к деду, держа в каждой руке по половине картинки.
   - Рвать она все-таки не должна была! Ведь это  глупо  было,  дедушка!  Не
правда ли? - кричал он вне себя. - Мне очень хотелось  иметь  эту  картинку,
это правда, а Габриель не давал, ни за что не хотел дать ее мне;  тогда  она
схватила этого чудного льва и разорвала его пополам!.. Посмотри!
   - Не могу не похвалить вашего неподражаемого решения, госпожа мудрость, -
сказал гофмаршал  с  едким  сарказмом  наставнице,  которая,  сознавая  свою
правоту, подошла было ближе и теперь в смущении потупила глаза.
   Гофмаршал взял разорванную картинку и бросил на нее беглый взгляд.
   - Габриель! - позвал он строго и повелительно.
   Мальчик вошел в комнату и остановился у двери; его ресницы были  опущены,
и лицо сделалось бледнее обыкновенного.
   - Ты опять малевал? - спросил резко гофмаршал, прищурив свои и  без  того
маленькие глаза, и устремил язвительный взгляд на трепещущего мальчика.
   Габриель молчал.
   - Ты опять стоишь, как будто и до трех не  умеешь  сосчитать,  хитрец!  А
там, за проволочной решеткой,  ты  совсем  другой..,  я  знаю  тебя!  Только
попусту портишь дорогую бумагу и  поешь  светские  песни,  как  какой-нибудь
язычник.
   Эти слова потрясли Лиану; она нежно взглянула на мальчика:  это  были  те
самые песни, которые пел бедный  ребенок  с  исполненным  тревогой  сердцем,
чтобы успокоить свою взволнованную мать.
   Гофмаршал потер бумагу пальцами.
   - И откуда у тебя такая великолепная бумага? - продолжал он допрашивать.
   Ключница,  взявшаяся  было  за  ручку   двери,   быстро   повернулась   и
приблизилась на несколько шагов; ее лицо было  совершенно  спокойно,  только
всегда румяные щеки стали еще краснее обыкновенного.
   - Это я дала ему, барон, - сказала она своим решительным тоном. Гофмаршал
обернулся.
   - Что это значит, Лен? Как  осмелились  вы  сделать  это,  вопреки  моему
непременному желанию и моей воле?
   -  Э,  господин  барон.  Рождество  исключительное  дело:  тут  только  и
хлопочешь о том, чтобы за пару пфеннигов видеть  благодарность,  а  мальчика
ничем так не утешишь, как этой бумагой... Детям кучера Мартина я подарила на
елку целый стол разных безделушек, и никто не осудил меня за это... Я  целый
год не забочусь о том - пишет или рисует Габриель, ведь это не мое дело,  да
я ведь ничего и не понимаю; я и подумала так:  а  может  быть,  он  нарисует
Матерь Божию, ведь это не грех.
   Гофмаршал смерил ее долгим, подозрительным взглядом.
   - Не знаю, или вы бесконечно глупы, или чрезвычайно хитры,  -  проговорил
он, отчеканивая каждое слово.
   Лен спокойно выдержала его взгляд.
   - Милосердный Боже! Во всю жизнь мою я ни разу не хитрила! Нет, уж скорее
я глупа, господин барон.
   - Ну, так  позвольте  просить  вас  оставить  ваши  глупости  на  будущее
Рождество. Берегите ваши пфенниги на черный день, когда вы не в силах будете
ни работать, ни служить! - гневно сказал он и ударил костылем  о  паркет.  -
Мальчик не должен рисовать  ни  под  каким  видом,  слышите  ли?..  Это  его
развлекает... Разве это Матерь Божия? - горячился он, показав ей  оба  куска
разорванной бумажки, на которой был  правильно  нарисован  лев,  готовящийся
сделать прыжок. - Я говорю, что он только дурачится, а вы  так  просты,  что
еще помогаете ему... Отвечай!  скомандовал  он  мальчику,  -  какое  у  тебя
призвание?
   - Я пойду в монастырь, - ответил тот тихо.
   - И почему?
   - Я должен молиться за свою мать, - проговорил мальчик, и слезы  брызнули
у него из глаз.
   - - Правда, ты должен молиться за свою мать, на  то  ты  родился,  на  то
послал тебя Бог на свет... И если ты  протрешь  свои  колени,  день  и  ночь
призывая на нее милосердие Божие, то и этого будет недостаточно.  Ты  знаешь
это, тебе и придворный священник тысячу раз повторял то же самое, а  ты  все
предаешься светским  занятиям  и  даже  строго  запрещенное  тебе  малеванье
кладешь в молитвенник.., стыдись ты, негодный мальчишка!.. Марш отсюда!
   Худенькая фигурка мальчика исчезла за дверью, как тень.
   - Лен, вы соберете всю подаренную на  елку  бумагу  и  принесете  мне!  -
сказал гофмаршал.
   - Слушаю, господин барон, - ответила  ключница  и  расправила  свой  туго
накрахмаленный фартук; ее рука  слегка  дрожала,  но  лицо  было  совершенно
серьезно.
   Поклонившись, она вышла из комнаты.
   - Сегодня дедушка такой злой, - шепнул Лео наставнице.
   Она с испугом зажала ему  рот  рукой.  Лео  ударил  ее  по  руке  и  стал
порывисто вытирать рукавом губы.
   - Вы не смеете трогать моего лица вашими ледяными руками: я терпеть этого
не могу, - ворчал он грубо.
   Напрасно  ждала  Лиана  выговора   со   стороны   гофмаршала,   но   тот,
отвернувшись, смотрел в камин, точно и не  слыхал  звонкого  удара  по  руке
наставницы.
   - Ты нехороший мальчик, Лео, и  заслуживаешь  наказания,  -  сказала  она
наконец строго.
   - О, пожалуйста, это ничего, - тараторила наставница, подвязывая мальчику
салфетку. - Мы все-таки ладим между собою; не правда ли, мой милый Лео?
   - С такими правилами вы недалеко уйдете,  фрейлейн  Бергер,  -  возразила
молодая женщина. - И для ребенка подобное обращение...
   - Извините, но я поступаю согласно данной мне инструкции, -  прервала  ее
колко наставница, бросив при этом взгляд в сторону гофмаршала.  -  Я  всегда
буду стараться заслуживать одобрение только с этой стороны; никто  не  может
служить двум господам.
   - Позвольте  мне  высказаться,  фрейлейн  Бергер!  -  прервала  ее  Лиана
совершенно спокойно, но с таким достоинством,  что  наставница  замолчала  и
потупила глаза.
   - Позвольте мне прежде высказаться! - воскликнул старик.
   Он небрежно откинулся на спинку кресла, сложив ладони и ударяя пальцами о
пальцы; дерзкая и злая улыбка играла на его губах.
   - Вы вчера были величественной, но все же девственно прекрасной невестой,
и могу уверить вас, что вы мне гораздо больше понравились,  нежели  сегодня,
когда вы облеклись  в  материнское  достоинство;  это  мудрое  выражение  не
пристало к вашему молоденькому  личику...  Скажите:  откуда  взялась  у  вас
наклонность вмешиваться в воспитание детей? Уж  конечно,  не  от  светлейшей
матушки, ее-то я знаю.
   Все