ял в руки шляпу и, прихрамывая, поплелся к выходу.
   Молодая женщина спокойно положила  бумаги  обратно  в  ящик  и  старалась
приладить крышку.
   - Ну-с, ваше преподобие, - обратился Майнау к священнику, который  словно
окаменел у двери и, очевидно, выжидал, чтобы Майнау  вышел  прежде  него.  -
Разве вы не знаете, что герцогиня обидится, если при выходе  из  экипажа  не
услышит обычного приветствия из ваших уст?
   Глаза их встретились: насмешливо-удивленный  взгляд  Майнау  и  открытый,
глубоко негодующий взгляд священника. Оба они метали искры.
   - Я уступаю вам дорогу, - проговорил Майнау, указывая рукой на дверь,  но
не  из  почтительности  к  духовному  лицу,  а  с  вежливою   настойчивостью
повелевающего хозяина; при этом он не мог скрыть саркастической улыбки. -  А
обо мне не беспокойтесь, я как раз вовремя сойду вниз.
   Священник вышел с  легким  поклоном.  Майнау  следил  за  ним,  пока  тот
спускался со ступенек, потом, когда его  черная  одежда  совсем  исчезла  из
глаз, он вдруг обернулся и  с  огненным  взглядом  своих  демонических  глаз
быстро подошел к молодой женщине, протянув ей обе руки.
   - К чему это? - спросила она, оставаясь неподвижно стоять на своем месте,
- уж не желаешь ли ты выразить мне твое великодушное прощение? Но я  его  не
требую, потому что ни в чем  не  провинилась.  Я  хорошо  знаю,  что  своими
занятиями не нарушила своих обязанностей ни как матери Лео, ни  как  хозяйки
дома и dame d'honneurl <Придворной дамы  (фр.).>.  Растения  собирала  я  во
время прогулок с Лео, причем вкратце объясняла ему начала ботаники. Рисовала
и писала я ранним утром, когда никто не требовал моих услуг...  Если  же  ты
желаешь и требуешь, чтобы я отказалась от  этих  занятий,  составляющих  для
меня отдых, то я повинуюсь. Но только подумай, что муж, признающий за  собою
право, во избежание неприятностей и скуки  домашнего  очага,  без  церемонии
оставить его для продолжительного путешествия, не должен бы был  по  крайней
мере отказывать жене во время своего отсутствия в нескольких  часах  отдыха,
чтобы она могла, хотя на время, забыть все свои  хлопоты  и  беспокойства...
Как я уже прежде заявила, я подчиняюсь тебе и в этом пункте, но не как слепо
и послушно уступающая жена, а как мать Лео.  Я  взяла  на  себя  материнские
обязанности и исполню их до конца; если бы не это, то я не пошла  бы  теперь
навстречу герцогине, а вернулась бы в Рюдисдорф.
   Приподняв шлейф, она взяла букет и хотела с покойным достоинством  пройти
мимо него, но он заступил ей дорогу. Очутившись так близко к нему, она почти
испугалась. Женщина всегда ощущает страх  при  виде  внезапной,  смертельной
бледности на полном энергии и силы выразительном мужском лице.
   - Еще минуту! - сказал он, подняв руку, спокойно, но с глубокой  горечью.
- Ты ошибаешься, думая, что я хочу беспокоить тебя своим прощением; тогда  я
не  мог  бы   к   тебе   приблизиться.   Я   не   обладаю   такою   холодной
рассудительностью, как ты, чтобы  контролировать  и  анализировать  то,  что
происходит в моей душе, -  я  увлекаюсь  и  откровенно  высказываю  то,  что
чувствую, и, может быть, подходя к тебе, я чувствовал  в  ту  минуту  скорее
потребность просить у тебя прощения, чем желание унижать тебя.  Или  ты  так
худо  понимаешь  выражение  лица,  чего  я  не  могу  допустить  при   твоем
необыкновенном артистическом даровании,  или  гордая,  глубоко  оскорбленная
графиня Трахенберг не хотела понять меня? Я верю последнему и сообразуюсь  с
твоим желанием, отвергающим откровенный порыв... Во  всяком  же  случае,  мы
должны явиться перед лицом света счастливою  четой,  -  продолжал  он  своим
обычным небрежным тоном, - а потому будь так добра, возьми  меня  под  руку,
когда мы будем сходить с лестницы.

Глава 12

   Подъехали два экипажа; в первом из них, остановившемся у крыльца,  сидели
высокие гости; во втором, остановившемся в  почтительном  отдалении,  сидели
воспитатель принцев и фрейлина. Герцогиня, еще сидя в экипаже,  благосклонно
и искренно протянула гофмаршалу руку, выказывая свое удовольствие, что видит
его поправившимся от последнего припадка подагры. Она еще не окончила своего
приветствия, как Майнау показался на крыльце,  под  руку  со  своей  молодой
женой. Черные глаза герцогини метнули огненный взгляд вверх  на  крыльцо,  и
слова замерли у ней на языке; она поспешно обернулась, как бы с удивлением и
вопросом, к своей фрейлине, которая уже стояла у подножки экипажа  герцогини
и тоже с изумлением смотрела на приближающуюся молодую женщину; но тотчас же
герцогиня быстро и с грациозным  движением  руки,  договорив  начатую  речь,
вышла с помощью придворного священника из экипажа.
   В самом деле, кто мог ожидать, что "серая  монахиня",  робко  сидевшая  в
углу кареты, так величественно разыграет роль  хозяйки  Шенвертского  замка,
как сделала это она теперь, спускаясь с лестницы под руку с  мужем?  Кто  бы
подумал, что эта женщина, не смущаясь всеми осмеянным  цветом  своих  волос,
выкажет все богатство их, распустив во всю длину свои роскошные косы, и  что
шенвертское солнце, играя в этих золотистых массах, превратит их в блестящий
ореол вокруг лица молодой женщины? Обе женщины  стояли  друг  против  друга.
Говорили, что герцогиня, снявши траур, одевалась в особенно светлые и  яркие
цвета, чтобы вернуть первую молодость, и сегодня  слухи  эти  подтвердились.
Она была в розовом платье, с  открытым  воротом  и  короткими  рукавами;  на
обнаженные  плечи  ее  была  накинута  кружевная  косынка,  круглая   шляпка
брюссельской соломки украшалась веткой яблоневого цвета.
   Внезапно на лицо герцогини набежал гнев: умные  темно-серые  глаза  новой
баронессы встретили ее взгляд с таким гордым спокойствием, от ее миловидного
лица веяло такой юношеской свежестью, чего нельзя было отрицать  даже  и  на
самом близком расстоянии; но, бросив косой взгляд на Майнау, герцогиня опять
просияла радостью. Правы были те, которые утверждали, что Майнау женился  не
по любви. Он, равнодушный, стоял неподвижно  около  своей  молодой  жены  и,
когда она, почтительно, но не слишком низко поклонившись  герцогине,  подала
ей букет, он представил ее несколькими холодными словами.
   Букет был принят благосклонно, и, может быть, герцогиня  не  ограничилась
бы несколькими любезными фразами, которые многими сохраняются, как реликвии,
в сердце, если бы ее взгляд не упал на гофмаршала, который  был  бледен  как
мертвец, ноги его подкашивались, зубы были сжаты.
   - Я слишком понадеялся на  свои  силы,  -  бормотал  он.  -  А  теперь  в
отчаянии, что вынужден просить соизволения  вашего  высочества  сопровождать
вас в кресле.
   По знаку герцогини оно  было  подано,  и  гофмаршал  погрузился  в  него;
грустную  минуту  переживал  этот  человек,  пользовавшийся  когда-то  общей
благосклонностью при дворе. Заскрипел гравий под колесами тяжелого кресла, и
оно покатилось к парку, где назначен был прием сегодняшних высоких гостей...
Розовое платье прекрасной герцогини прошумело мимо него; она шла,  оживленно
болтая, под руку с Майнау, и никогда еще не была так  непринужденно  весела,
как в настоящую минуту, - а между тем он, который когда-то  думал,  что  его
блестящее красноречие имело силу вызывать на оживленную беседу этот  гордый,
замкнутый ум, молча сидел в своем кресле, - он был забыт. Принцы  пронеслись
с Лео мимо него, а прежде они цеплялись за фалды его фрака и никакие игры не
устраивались без него; теперь всем было ясно, что он стар  и  хвор  и  вдруг
сделался статистом в своем собственном  владении  -  гнетущее  сознание  для
ловкого придворного быть еще заживо причисленным к мертвым!.. А тут еще  эта
"рыжеволосая" шла так медленно, сознавая  себя  госпожою  Шенверта;  да,  он
должен был с горечью признаться самому  себе,  что  эта  обедневшая  графиня
держала себя величественнее, благороднее  даже  самой  герцогини,  -  старик
просто задыхался от злобы и досады.
   - С вашего позволения, замечу вам, баронесса, - крикнул он  резким  тоном
молодой женщине, которая мимоходом  сорвала  скрывавшуюся  в  траве  полевую
гвоздичку: сегодня нельзя собирать ни орхидей, ни прочей негодной травы  для
России.
   Майнау вспыхнул и обернулся; может быть, резкий  ответ  гофмаршалу  готов
был сорваться у него с языка, но при взгляде на молодую женщину,  которая  с
таким высокомерным молчанием и так  спокойно  приколола  маленький  пунцовый
цветок к поясу, он с нетерпением пожал плечами  и  пошел  вперед,  продолжая
начатый с герцогиней разговор.
   Часть парка, где росли великолепные шенвертские фрукты, расположена  была
возле индийского сада,  под  защитою  гор,  счастливая  группировка  которых
давала возможность редкостям индийской флоры расти в  прохладном,  умеренном
поясе. Северо-восточный ветер не проникал сюда, и под теплыми лучами  солнца
здесь высоко поднимались бананы, вызревали великолепнейшие  сорта  персиков,
самые нежные сорта винограда и прочих фруктов на шпалернике и  пирамидальных
стволах, стоявших группами среди обширных,  покрытых  дерном  площадок.  Эта
часть парка, более нежившая вкус, чем ласкавшая взоры, вдавалась в самый лес
- разумеется, не сразу  в  вековую  чащу  дивных  исполинов,  простиравшуюся
вплоть до большой проезжей дороги, но туда,  где  на  порядочном  расстоянии
вились между деревьями светлые ленты дорожки, а под  первою  группою  кленов
находилась усыпанная мелким гравием площадка. На эту  площадку  обращен  был
фронтон так называемого охотничьего  домика.  Это  было  красивое  маленькое
строение из кирпича, со светлыми окнами и оленьими рогами на крыше, и  могло
отчасти считаться станцией  между  Шенвертским  замком  и  домом  лесничего,
находившимся в получасовом расстоянии и одиноко  стоявшим  в  лесу.  В  этом
домике жил ловчий с охотничьими собаками; под его контролем находился шкаф с
богатым оружием Майнау, и в торжественных случаях фигурировал он в  парадном
мундире как егерь барона Майнау.
   Если хотели разыграть идиллию, то для  этого  выбиралась  площадка  перед
охотничьим  домиком,  -  это  был  один  из  самых  привлекательных  пунктов
Шенверта: тут дышалось чистым лесным  воздухом,  виднелся  с  одной  стороны
пестревший яркими красками индийский храм среди чужеземной растительности, а
с другой - еще издали красовались зубцы мозаичных крыш замка в средневековом
стиле, живописно возвышавшиеся над роскошной зеленью парка.
   При таких  празднествах,  носивших  характер  сельской  простоты,  вместо
замкового повара у белой кафельной плиты охотничьего  домика  стояла  Лен  и
варила кофе. Так велось издавна;  ее  широкоплечая  фигура  в  вечно  черном
шелковом парадном платье была такою же принадлежностью  охотничьего  домика,
как и великолепные охотничьи собаки, лениво растянувшиеся на  мягком  теплом
песке. Правда, что ее серьезное  лицо  в  чепце  традиционными  шотландскими
лентами никогда не улыбалось и "кникс" ее был из рук вон  неловок,  но  кофе
был так вкусен и ароматен и все  приготовленное  ее  руками  блестело  такой
удивительной чистотой, что на сухость  и  на  суровость  ее  лица  никто  не
обращал снимания.
   Было ли сегодня в кухне жарче обыкновенного, или хлопоты утомили  ее,  но
только Лен казалась разгоряченною, и если бы не ее суровая натура, то по  ее
лихорадочно блестевшим глазам и нахмуренному лбу можно было бы подумать, что
она плакала.
   - Вы больны, милая Лен? - благосклонно спросила ее герцогиня.
   - Нет, ваше высочество! Благодарю покорно за ваше милостивое  внимание  -
весела и здорова, как рыба в воде! - возразила она испуганно,  бросив  косой
взгляд на гофмаршала.
   Она принесла несколько  белых  искусно  сплетенных  корзиночек,  которыми
тотчас же завладели маленькие принцы. Вокруг  кофейного  стола  вдруг  стало
пусто, - дети помчались  к  фруктовому  саду,  а  садовник  замка,  стоя  на
почтительном расстоянии,  молча,  но  с  отчаянием  смотрел,  как  маленькие
вандалы без разбора  и  сожаления  опустошали  так  тщательно  лелеянные  им
деревья, наполняя свои корзинки самыми дорогими фруктами.
   Гофмаршал тоже приказал подкатить туда свое кресло;  но  чтобы  изгладить
впечатление своей беспомощности, ему необходимо было встать и пройтись, хотя
бы это стоило ему тысячи пыток. И он поднялся и заковылял вдоль  зеленевшего
виноградного шпалерника, кончавшегося у проволочной решетки индийского сада.
Ему посчастливилось добраться бодро  до  кофейного  стола,  за  которым  уже
сидела герцогиня. С блаженной улыбкой подал он ей в корзине несколько  веток
раннего винограда, срезанных им собственноручно; вдруг улыбка его исчезла, и
он побледнел от испуга.
   - Мое кольцо! - воскликнул он в волнении,  торопливо  бросив  корзину  на
стол.
   Он стал смотреть на тонкий указательный палец  правой  руки,  на  котором
несколько минут назад блестел дорогой смарагд.
   Все, исключая герцогиню, вскочили и принялись искать его. Кольцо, "всегда
так  крепко  державшееся",  как  уверял  гофмаршал,  вероятно,  свалилось  с
похудевшего пальца в то время, когда он срывал виноград, и исчезло в зелени;
но, как тщательно ни искали, найти его не могли.
   - Прислуга поищет его потом под моим личным надзором,  -  сказал  Майнау,
возвращаясь к столу.
   Ради этикета пора было прекратить эту неприятную сцену.
   - Да, потом, когда оно уже безвозвратно исчезнет в каком-нибудь  кармане,
- возразил с мрачной улыбкой гофмаршал. - Доверяй  прислуге!  Она  постоянно
вертится около  виноградного  шпалерника;  главная  дорожка  пролегает  мимо
него... Ваше высочество, простите мое волнение, - обратился он с просьбой  к
герцогине. - Но кольцо это для меня  дорого  как  редкость,  завещанная  мне
Гизбертом; за несколько дней до смерти он передал его  мне  при  свидетелях,
причем написал следующие слова: "Не забывай никогда, что ты получил десятого
сентября!" Он завещал его специально мне, и его  внимание  трогает  меня  до
глубины души... Вашему высочеству известно, что я не ладил  с  этим  братом,
напротив, осуждал его безнравственный образ жизни.., но,  Боже  мой,  сердце
все же сохраняет свои права. Я любил его, несмотря на все его заблуждения, а
потому утрата его кольца глубоко огорчила бы меня.
   - Невзирая на истинно баснословную ценность самого камня! - сухо  заметил
Майнау.
   Он уже сидел возле герцогини, между тем как остальное общество только еще
собиралось.
   - Ну, конечно, но это уже на втором плане, кто же это стал бы  отвергать?
- ответил гофмаршал с притворным равнодушием.
   И движением, в котором выразилось все его отчаяние, он разом откатил свое
кресло в сторону, откуда можно было видеть всю дорогу вплоть до злополучного
шпалерника.
   - Смарагд очень дорог, а резьба редкой работы, в своем роде чудо... В ней
заключается  тайна.  Около  герба  виднеется  маленькая  точка,  как   будто
крошечная царапина, но под лупою ясно выступает отчетливо вырезанная мужская
голова. Приложение этой печати имеет, по-моему, больше значения,  чем  самая
подпись.
   - Мы теперь будем пить кофе, а потом и я пойду искать  его,  -  милостиво
сказала герцогиня. - Замечательное кольцо должно быть найдено.
   Между тем Лен  в  это  время  подавала  всем  душистый  кофе  на  большом
серебряном подносе. Ее лицо не выражало  недовольства:  среди  водворившейся
тишины слышно было только, как шуршало ее  шелковое  платье  и  как  скрипел
песок под ногами. Но вдруг посуда загремела на подносе, как будто у  нее  от
страха задрожали руки. Гофмаршал, которому она в эту минуту подавала кофе, с
удивлением поднял на нее глаза и посмотрел  в  направлении  ее  взгляда:  по
дорожке, вдоль шпалерника, шел Габриель.
   -  Что  надо  здесь  этому  мальчику?  -  спросил  он,  устремив  на  нее
пристальный взгляд.
   - Не могу знать, барон, - ответила она, уже совершенно успокоившись.
   Габриель подошел прямо к гофмаршалу и  с  опущенными  глазами  подал  ему
потерянное кольцо. Его держали  прекрасные  тонкие  пальчики  безукоризненно
чистой, нежной ручки, а между тем, почувствовав ее прикосновение,  гофмаршал
оттолкнул ее с отвращением.
   - Мало вам тарелок? - с гневом указал он на стол. - И разве  ты  не  мог,
бывая в замке,  научиться,  как  прилично  подавать  вещь?..  Где  ты  нашел
кольцо?
   - Оно лежало  у  проволочной  решетки,  я  его  сейчас  узнал,  я  всегда
любовался им на вашей руке, - робко проговорил мальчик, как бы  извиняясь  в
том, что подал кольцо без тарелки.
   - В самом деле? Очень лестно! - Гофмаршал насмешливо покачал  головой.  -
Лен, дайте ему кусок торта и спросите, что ему надо.
   Она вынула из кармана ключ.
   -  Ты  за  ним  пришел,  да?  -  спросила  она   Габриеля.   Он   ответил
утвердительно. - Больная пить хочет, а я заперла малиновый сироп.
   - Глупости! В замке и  без  него  много  прислуги.  Он  мог  бы  прислать
кого-нибудь, но этот мальчик избалован и хочет принимать  участие  во  всем,
что происходит в замке, и притом сегодня, когда священник только что в  моем
присутствии   строго   запретил   принимать   ему   какое-либо   участие   в
удовольствиях! Забыли вы это. Лен?.. Он должен готовиться, - обратился он  к
герцогине, - сегодня утром мы  решили,  что  через  три  недели  он  наконец
поступит в семинарию, - уже давно пора.
   Лиана с удивлением посмотрела на ключницу. Так вот почему она сегодня все
утро бесцельно бродила по кладовой, с  трудом  отличая  тончайшие  ткани  от
толстого полотна, а ведь Лен была авторитетом по части льняных изделий, и  в
конце концов потеряла связку ключей, чего с ней никогда не случалось!.. Хотя
эта женщина казалась такою холодной и сурово  и  безучастно  относившейся  к
мальчику  при  других,  но  Лиана  давно  подозревала,  что  она  боготворит
ребенка... Она и теперь стояла молча, с густою  краской  в  лице;  для  всех
прочих это  была  женщина  глубоко  огорченная,  рассерженная  незаслуженным
упреком, в глазах же Лианы - это была мать, любящее сердце которой терзалось
от одного ожидания предстоящей разлуки. Герцогиня посмотрела на  мальчика  в
лорнет.
   - Вы хотите сделать  из  него  миссионера?  -  спросила  она  священника,
покачав головою. - На мой взгляд, звание это совершенно для него не годится.
   Эти слова точно наэлектризовали Лиану: в первый раз  слышала  она  слова,
высказанные против решения священника и  гофмаршала,  да  еще  таким  лицом,
которое несколькими словами могло изменить судьбу  человека.  Все,  сидевшие
тут за столом, были или не расположены к ребенку, или  просто  равнодушны  к
его судьбе, как холодно, например, смотрел Майнау на "трусливого  мальчика",
стоявшего, подобно осужденному, неподвижно на месте, которое как  бы  горело
под его ногами! Молодая  женщина  призвала  все  свое  мужество,  разве  она
взывала не к женскому сердцу?
   - Габриель уже имеет миссию в самом себе,  ваше  высочество;  это  миссия
художника, - сказала она, глядя на прекрасную герцогиню с видимым смущением,
но твердо. Глаза всех обратились на нее, не сказавшую до сих пор ни слова. -
Без всякой посторонней помощи он так смело и мастерски  владеет  карандашом,
что это меня поражает. Я нашла в комнате у Лео его рисунки,  с  которыми  он
мог бы блистательно выдержать всякое академическое  испытание  и  непременно
был бы принят в число ее учеников... В этой детской  головке  таится  редкое
творческое  дарование,  пламенное  влечение  к  искусству,  присущее  только
гению... Ваше высочество правы, заметя, что он не годится  в  миссионеры,  -
для этого нужно внутреннее стремление, на  одном  этом  пункте  должны  быть
сосредоточены  вся  энергия  и  все  силы  души,  для  которой   не   должно
существовать другого идеала, - поступить же насильственно было бы жестоко  в
отношении искусства. Герцогиня с изумлением посмотрела на нее.
   - Вы совершенно не поняли меня, баронесса фон Майнау, - сказала она очень
сдержанно.  -  Мое  замечание  относилось  к  его  вялости  и   болезненному
телосложению