ню
свои белые полные руки, как бы грея их.
   Гофмаршал вошел в зал и даже забыл затворить за собою дверь, - до того он
был поражен.
   - Как, и вы уже здесь? - сказал он, опираясь костылем о паркет. - Или  вы
все время были здесь впотьмах? Но  нет,  при  вашей  мещанской  привычке  ни
минуты не оставаться в бездействии этого не может быть.
   Вдруг в голове его мелькнуло подозрение, и он повернул голову к  столу  с
редкостями: один из ящиков был так выдвинут, что, казалось, вот-вот  выпадет
из своего места.
   Продолжительный вздох вырвался у старика.
   - Как, баронесса, вы  изволили  тут  рыться?  -  спросил  он  со  злобною
улыбкой, почти кротко, подобно тому, как  следственный  судья  обращается  к
обвиненному, потерявшему последнюю точку опоры. Он важно покачал головой.  -
Impossible  <Не  может  быть  (фр.).>,  что   я   говорю!   Эти   прекрасные
аристократические  ручки  женщины,  имеющей  счастье   именоваться   внучкой
герцогини фон Тургау, не могли унизиться до такой степени,  чтобы  рыться  в
чужой собственности... fi done! Извините меня, я позволил  себе  неприличную
шутку!..
   Он побрел к  столу  и,  опираясь  левою  рукой  о  костыль,  правою  стал
перебирать бумаги.
   Лиана судорожно скрестила руки  на  груди:  она  чувствовала  приближение
грозы. Этот человек в черной одежде так равнодушно  смотрел  на  огонь,  как
будто не слыхал ничего, что происходило за его спиной; конечно, он давно уже
обдумал план своих действий.
   Гофмаршал наконец повернулся к Лиане, лицо его было бело как снег.
   - Вы также пошутили, баронесса? - воскликнул  он,  смеясь.  -  Вы  хотели
подтрунить надо мной? Весьма возможно; я в присутствии герцогини был немного
не прав, но на будущее время я буду осторожнее, обещаю вам  это.  А  теперь,
пожалуйста, возвратите мне мой прелестный  billet  doux  <Любовное  письмецо
(фр.).>, к которому, как вам известно, я привязан всем сердцем!.. Как! Вы не
соглашаетесь? А я готов побожиться, что у вас из кармана выглядывает  уголок
розового письма. Нет? Где же письмо графини Трахенберг, спрашиваю я  вас?  -
прибавил он вдруг, совершенно переменив тон.
   В порыве бешенства он до того забылся, что с угрозой поднял свой костыль.
   - Спросите у его преподобия! - отвечала Лиана, и щеки ее побледнели.
   - У его преподобия? Да разве графиня Трахенберг его мать?.. Гм! Да, может
быть, он подкараулил ваш смелый поступок, и вы апеллируете к  его  рыцарской
готовности и христианскому великодушию и ищете у него помощи; но это вам  ни
к чему не послужит, прекрасная баронесса. Я хочу слышать прямо из ваших уст:
куда девалось письмо?
   Молодая женщина указала на камин.
   - Оно сожжено, - сказала она беззвучным, но твердым голосом.
   В эту минуту священник в первый раз повернул немного  голову;  он  искоса
бросил смущенный, почти безумный взгляд на Лиану,  которой  и  в  голову  не
пришло искать спасения во лжи.
   У гофмаршала вырвался хриплый крик бешенства, и он бессильно опустился на
ближайшее кресло.
   - Вы  были  свидетелем,  ваше  преподобие?  И  вы  спокойно  смотрели  на
совершение такого безбожного дела? - проговорил он сквозь зубы.
   - В данную минуту я ничего не могу отвечать вам, господин  гофмаршал:  вы
должны сперва успокоиться. Вы совсем не так смотрите на это дело, - возразил
уклончиво священник, подходя к гофмаршалу неверными шагами.
   - Ну, право, только и недоставало того, чтобы и вы  совратились  с  пути.
Неужели еретический дух, гнездящийся под этими огненными  косами,  сводит  с
ума все мужские головы? Раулю я уже давно не доверяю...
   Старик закусил губы; видимо, последние  слова  вырвались  у  него  против
воли, но на священника они произвели  действие  неожиданного  удара;  бросив
испуганный, но гневный взгляд на Лиану, он  поднял  руку,  как  будто  желая
зажать рот неосторожному старику.
   - Я не понимаю вас, господин гофмаршал, - проговорил  он  тоном  грозного
предостережения, взвешивая каждое слово.
   - Боже мой,  да  я  не  говорю  о  его  католическом  вероисповедании!  -
воскликнул тот с досадой.
   Человек, о вере которого теперь шла  речь,  поднимался  в  это  время  по
покрытой византийскими коврами  парадной  лестнице.  Лиана  стояла  лицом  к
отворенной двери; ярко освещенный коридор оканчивался сенями, также залитыми
огнем. На верхней ступеньке  Майнау,  закутанный  в  темный  дождевой  плащ,
остановился на минуту. Неизвестно, увидел ли он светлое платье своей жены  в
полумраке зала, но только, вместо  того  чтобы  прямо  пройти,  как  сначала
намеревался, в свои комнаты, Майнау вдруг пошел по коридору.
   - А, во г и он! Очень кстати! - сказал гофмаршал, злорадно  прислушиваясь
к приближавшимся знакомым шагам племянника.
   Он удобнее устроился в кресле, как бы готовясь к борьбе, и,  покряхтывая,
начал потирать свои костлявые сухие руки.
   - - Господин гофмаршал, я убедительно  прошу  вас  не  говорить  пока  ни
слова,  -  воскликнул  священник  странным,  повелительным  полушепотом,   в
котором, однако, слышалась тревога.
   Но Майнау уже был на пороге.
   - Я не должен этого знать? - спросил он резко.
   Слова священника не укрылись 01 его острого ревнивого слуха.  Он  перенес
огненный, пронзительный взгляд со священника на лицо молодой женщины.
   - Значит, это тайна между его преподобием и моей женой?.. Тайна,  которой
ты не должен выдавать мне, дядя? - прибавил он, медленно отчеканивая  каждое
слово. - Я должен сознаться, что это возбуждает во мне живой интерес.  Тайна
между строго католическим священником и "еретичкой" - как пикантно!.. Должно
быть, я угадал, дядя, интересная попытка к обращению, не так ли?
   - Не думай этого, Рауль: его преподобие слишком положителен и умен, чтобы
стал понапрасну тратить время и слова; баронесса даже и  не  протестантка...
Нет, мой друг, тайна принадлежит исключительно баронессе, а  его  преподобие
только невольный свидетель ее; он так рыцарски благороден и великодушен, что
не хочет компрометировать твою жену... Я бы и сам, пожалуй,  готов  молчать,
да что же я тебе скажу? Я слишком стар для того,  чтобы  быстро  придумывать
сказки...
   - К делу, дядя! - воскликнул Майнау суровым, глухим голосом.
   Его лицо было страшно, губы судорожно сжаты, а глаза горели  лихорадочным
огнем.
   - Ну, да и рассказывать-то не долго. Ты оставил в столе ключ, как  раз  в
том ящике, где лежало письмо графини Трахенберг.  Я  должен  сознаться,  что
слишком часто дразнил баронессу маленьким интересным документом, и  вот  она
подумала, что хорошо было бы, если  бы  он  в  один  прекрасный  день  исчез
навеки... Оставшись одна в зале, она воспользовалась удобным случаем,  чтобы
бросить в огонь мое милое, любимое розовое письмецо...  А?  Что  ты  на  это
скажешь?.. К сожалению, по странной случайности,  я  как  раз  в  это  время
заметил, что у меня не было ключа; его преподобие предложил мне  сходить  за
ним, и таким  образом  его  любезная  услужливость  была  причиной,  что  он
сделался невольным свидетелем этого аутодафе. Когда же я, встревоженный  его
долгим отсутствием, вдруг вошел сюда,  мой  почтенный  друг  еще  стоял  как
пораженный громом у камина, а баронесса, увидя  меня,  хотела  скрыться,  но
было уже слишком поздно... Посмотри туда!  Открытый  ящик  говорит  довольно
ясно.
   Молодая женщина, видя, что буря  готова  разразиться  над  ней,  опустила
платок, который прижала к губам, и, бледная как воск,  сделала  шаг  вперед,
чтобы приблизиться к мужу.
   - Оставь это, Юлиана! - сказал он ледяным тоном, отступив назад и  подняв
руку, как бы приказывая ей молчать. - Дядя судит  с  предубеждением:  ты  не
дотрагивалась до письма, я знаю это, и горе тому,  кто  осмелится  повторить
подобное обвинение!.. Но я должен высказать удивление, что вижу тебя здесь в
этот час.
   - Ага! В этом пункте мы совершенно сходимся, - засмеялся гофмаршал.
   - До чаю еще далеко, - продолжал Майнау, не обратив внимания на замечание
дяди, - при этом бедном освещении ты не могла вышивать, да я и  не  вижу  ни
твоей рабочей корзинки, ни книги, которые могли бы свидетельствовать о твоих
занятиях... Обыкновенно ты первая удаляешься отсюда, а сюда приходишь всегда
последней. Повторяю, что все эти данные заставляют  меня  крайне  удивляться
твоему  присутствию  здесь,  и  я  только  так  могу  его   объяснить:   под
каким-нибудь предлогом  тебя  вызвали  сюда,  и  ты,  Юлиана,  поддалась  на
приманку. Птичка попала-таки в силок, и я считаю ее  погибшей,  безвозвратно
погибшей. Ты прикована теперь к той руке, которая,  разумеется,  без  твоего
согласия и к твоему собственному ужасу оказала  тебе  любезное  одолжение  -
сжечь компрометирующее  тебя  письмо...  Ты  еще  не  пропала,  но  все-таки
погибла... Зачем ты пришла?!
   - Что это значит, Рауль? Что ты за  бессмыслицу  говоришь?  -  воскликнул
гофмаршал.
   Майнау засмеялся так горько и так громко, что стены отозвались.
   - Попроси святого отца объяснить тебе это, дядя!  Он  так  долго  загонял
жирных карпов в обширные римские сети, что никто не решится осудить  его  за
то, что он хоть раз  в  жизни  пожелал  залучить  в  свою  собственную  сеть
прекрасную, стройную золотую рыбку...  Ваше  преподобие,  ваш  святой  орден
отвергает в новейшее время часто приводимое правило, что  "цель  оправдывает
средства". Может быть, из предосторожности его никогда  не  писали,  но  тем
сильнее действует оно,  как  на  ухо  сказанный  лозунг,  и  я  не  могу  не
поздравить вас, что вы эту сделку с совестью умеете применять  и  к  частным
интересам... Неужели эти прекрасные  уста  должны  только  творить  молитву,
перебирая четки?
   - Признаюсь, я не понимаю, что вы этим хотите сказать, господин барон,  -
возразил священник совершенно непринужденно.
   Он имел время принять спокойную и  даже  вызывающую  позу,  хотя  по  его
горевшим местью глазам и бледному лицу было  видно,  что  он  вовсе  не  так
равнодушен, как желал казаться.
   - Глупости!.. Я решительно не понимаю, с какою целью ты все это говоришь,
- заметил старик, нетерпеливо ворочаясь в своем кресле.
   - Зато я понимаю, Майнау, - проговорила молодая женщина как уничтоженная.
   Потом она молча подняла руки к небу: ей казалось, что вместе с признанием
падет огонь на ее голову.
   -  Комедия!  -  крикнул  гофмаршал  своим  пронзительным  голосом   и   с
негодованием отвернулся; но священник подошел к нему неверными шагами.
   - Не грешите, господин гофмаршал! - сказал он строго  и  повелительно.  -
Эта бедная, измученная женщина находится под  моим  покровительством.  Я  не
допущу, чтобы небесную чистоту ее души...
   - Ни слова больше, ваше преподобие! - воскликнула  возмущенная  Лиана  со
сверкающими огнем глазами. - Вы ведь знаете, что я "одним  поворотом  головы
становлюсь выше ничтожества", вы знаете, что я  "высокомерна,  как  ни  одна
природная аристократка, в жилах которой течет  герцогская  кровь"!  Все  это
слова,  только  что  произнесенные  вами!   И   вы,   непрошеный,   все-таки
осмеливаетесь защищать меня? Разве вы не знаете, что графиня  Трахенберг  не
потерпит такой навязчивости, а с достоинством отвергнет ее?.. Тут пред вами,
господин гофмаршал, стоит комедиант, неподражаемый актер! - она  указала  на
священника. - Решайте с ним, как знаете. Пусть  он  объяснит  вам  все,  что
случилось здесь в зале, как вам и ему  будет  удобнее.  Я  считаю  напрасным
трудом и  унижением  моего  достоинства  сказать  хоть  одно  слово  в  свое
оправдание, Она быстро повернулась и подошла к мужу; теперь они стояли  друг
против друга.
   - Я удивляюсь, Майнау, - сказала она; как ни твердо и энергично звучал за
минуту пред тем ее голос, теперь  в  нем  слышалось  как  будто  рыдание.  -
Несколько дней тому назад я могла бы оставить Шенверт, не сказав и  тебе  ни
слова в свое оправдание; но с тех пор как я глубже заглянула в твою душу,  я
ближе узнала ее; я уважаю ее, хотя, к моему глубокому сожалению,  я  сегодня
должна снова убедиться, насколько ты можешь быть слабым и ослепленным и  как
искажен твой взгляд на вещи, если ты веришь тому, что  говоришь...  Сама  я,
конечно, не могу ни устно, ни письменно изложить  тебе  настоящее  положение
дел, но у меня есть сестра и брат, от них ты услышишь обо мне.
   - Она направилась к выходу.
   - Ради Бога, Рауль, без скандала! Надеюсь, ты  не  поверишь  этой  хитрой
интриганке! Заклинаю тебя памятью твоего отца, не  дозволяй  вооружать  себя
против верного друга нашего дома! О Боже, дорогой, достойнейший святой отец,
уведите меня скорей отсюда, скорее в мою спальню! Мне очень худо! -  слышала
Лиана громкие тревожные возгласы гофмаршала, когда затворила за собою дверь.
   На самом же деле один актер стоил другого: это притворное нездоровье было
только предлогом, посредством которого гофмаршал хотел избавить своего друга
и поверенного от столкновения с раздраженным Майнау.

Глава 21

   С горькою улыбкой, едва сдерживая  душившие  ее  слезы,  сходила  молодая
женщина с лестницы. Три человека, оставленные ею наверху, может быть,  будут
в течение нескольких дней враждовать между  собою,  но  время  и  этикет  не
замедлят примирить их; бездна же,  в  которую  ввергли  несчастную  женщину,
скоро, очень скоро  сомкнется  над  ее  головою,  и  кто  тогда  вспомнит  о
разведенной жене?  В  высшем  свете  неприятные  происшествия  необыкновенно
быстро порастают травой забвения.
   В гардеробной перед  трюмо  горели  лампы.  Ганна  предполагала,  что  ее
госпожа, во всяком случае, переоденется к чаю и заменит легкое летнее платье
более теплым, так как на дворе стало холодно и сыро. Белая фарфоровая печка,
топившаяся исключительно в это время года, распространяла приятную  теплоту,
а сквозь отверстие в медной дверке ее падал  на  ковер  красноватый  отблеск
горевшего в ней угля. И в этот уютный, приветливый утолок вошла в  последний
раз молодая женщина  с  разбитым  сердцем  и  помутившимся  взглядом,  чтобы
приготовиться к отъезду... Она  отпустила  горничную  ужинать  в  людскую  и
заперла за нею дверь, которая вела на колоннаду.
   Почти все окна были уже закрыты ставнями, только в  голубом  будуаре  оба
окна стояли отворенными. Лиана всегда сама затворяла их из предосторожности,
чтобы чужие, неумелые  руки  не  повредили  ее  прекрасных  азалий...  Дождь
шумными потоками лился на землю. Холодный сырой воздух, врываясь в  открытое
окно, веял на атласные стены. По временам буря выла еще  яростнее,  и  дождь
лился тогда с удвоенною силой. Эоловы арфы то  звучали  сильнее  от  порывов
ветра, то заглушались шумом дождя и замирали где-то в саду.
   С минуту Лиана простояла у открытого окна; она невольно содрогнулась  при
мысли, что в такую ужасную погоду и  притом  ночью  ей  приходится  покинуть
замок и идти пешком. Она хотела уйти из Шенверта так тихо и незаметно, чтобы
никто не мог даже знать, когда она ушла. Она ни одной ночи  не  могла  более
оставаться под кровлею того, кто считал ее неверною и погибшею безвозвратно.
Масса взведенных на  нее  оскорбительных  обвинений  и  вероломные  действия
священника лишили ее всякой возможности доказать свою  невинность,  так  что
только опытная в хитрости и коварстве женщина могла бы  выпутаться  из  этой
интриги; ей же, беспомощной по чистоте ее души, остался только  один  исход:
бежать к Магнусу и Ульрике и им поручить свою защиту.
   Она заперла окно и опустила штору;  вдруг  раздались  торопливые  шаги  в
передней, и сильная рука взялась за  ручку  двери,  но  голубой  будуар  был
заперт... Лиана прижала руки к  сильно  бьющемуся  сердцу.  Майнау  стоял  в
передней и требовал, чтобы его впустили... Нет, ни за что на  свете  она  не
увидит его больше! Он сделал эту встречу невозможной.
   Майнау стал с силою стучать в дверь.
   - Юлиана, отвори! - кричал он повелительно. Она словно окаменела; не было
слышно даже ее дыхания, только глаза тревожно скользили  по  платью,  боясь,
чтобы какая-нибудь складка не шевельнулась и не выдала ее присутствия.
   Два раза он позвал ее, сильно дергая дверь. Потом  он  пошел  назад  и  с
силой распахнул обе половинки большой двери, ведущей на колоннаду; но  Лиана
не слыхала, чтобы она снова  затворилась,  -  очевидно,  Майнау  удалился  в
сильном негодовании.
   Облегченно вздохнув, Лиана снова  вошла  в  гардеробную,  но  о  чем  она
плакала? Ей самой стыдно было  своих  слез.  Есть  ли  на  свете  что-нибудь
непоследовательнее и загадочнее женского  сердца?  Не  было  ли  оно  теперь
готово разорваться от невыносимой муки?.. Она закрыла лицо руками, как будто
чей-нибудь насмешливый взгляд мог заглянуть в ее душу, обманывать  же  самое
себя было невозможно. Если бы он теперь вошел к ней, то, пожалуй,  она  была
бы настолько слаба, что сказала бы ему: "Я удаляюсь, но знаю, что никогда не
забуду тебя..." Какое торжество было бы  для  его  демонического  характера!
Значит, действительно ни одна женщина не умела противостоять ему. Даже  она,
с которою он держал себя так холодно, чтобы не допустить никакого сближения,
на которой женился только для того, чтобы жестоко отомстить другой, все  еще
горячо любимой, и которой хотя и дал свое имя, но предоставил в  своем  доме
только место гувернантки, - даже и она, забыв свою гордость и  свое  женское
достоинство, готова была сказать ему: "Я никогда  не  забуду  тебя..."  Нет,
слава Богу, он ушел. Он не видел своей победы и никогда не узнает о ней.  На
лице ее вдруг появилось  суровое,  чуждое  ей  до  сих  пор  выражение.  Она
мысленно  представила  себе  серых  рысаков,  остановившихся  у  герцогского
дворца; видела Майнау, смело правившего ими и  потом  стоявшего  у  подножки
кареты, и  эту  высокопоставленную,  самую  гордую  женщину  в  государстве,
выходившую  из  кареты  и  опиравшуюся  на  его  руку,  -  может  быть,  это
возвращение решило судьбу обоих. Молодая женщина была так  огорчена,  что  в
душе  ее  явилось  подозрение,  что  Майнау  с  намерением,  против   своего
убеждения, обвинял ее в неверности, чтобы ускорить развод... О  Боже,  но  к
чему же эти убийственные мысли! Ведь не любовь же терзает  ее  сердце  -  от
этого чувства ее сохранила фамильная трахенбергская гордость? Она только  не
могла в эту минуту преодолеть горячего желания обладать его дружбой; но  как
только вернется домой, она скоро сладит с собой... Лиана  открыла  ларчик  с
бриллиантами, чтобы еще раз проверить их по описи, точно так же  пересчитала
свертки с золотом, - она  не  дотрагивалась  ни  до  одного  из  них.  Потом
положила оба ключа в конверт, запечатала его, надписала на нем имя Майнау  и
оставила на письменном столе. Некоторые вещи, до которых  не  хотела,  чтобы
касались посторонние руки,  она  уложила  в  маленький  ящик,  остальное  же
предоставила переслать горничной.
   Среди этих приготовлений прошло около двух часов.  Она  подняла  штору  в
голубом будуаре; на дворе было совершенно темно; свет  от  стоявшей  за  ней
лампы падал на усыпанную гравием площадку и отражался в лужах, вода  которых
была покрыта пузырями от дождевых капель. Ливень прекратился,  но  буря  все
еще свирепствовала с  удвоенной  силой  по  дворам,  дворикам  и  колоннадам
огромного замка, точно радуясь, что, наконец  освободившись,  она  могла  на
просторе завывать в обширных шенвертских парках.
   Теперь пора было идти.  Лиана  надела  темное  платье,  черное  бархатное
пальто и накинула на голову капюшон. С горькими слезами вошла она в  спальню
Лео и склонила голову на его подушку, около  которой  сидела  каждый  вечер,
пока сладкий сон не смыкал блестящих глаз ее резвого любимца. Он был  теперь
у деда и не предчувствовал, что ее слезы орошали  его  подушку  и  что  она,
которую он боготворил всею силою своего пылкого сердца, готовилась в  бурную
ночь покинуть Шенверт, чтобы никогда более не возвращаться в него.
   Неслышно отодвинула Лиана задвижку у двери голубого будуара и  вышла,  но
тотчас же с испугом отступила назад; она думала вый