я раз в жизни похитрить,  во  имя  дяди
Гизберта, против сына которого я тяжко виноват. Даже дядя гофмаршал  -  этот
старик со своим умом и придворною  проницательностью  -  был  тоже  одурачен
запиской, как и я, что меня, конечно, немного утешает.
   Майнау непоколебимо верил в честность больного старика. Лиана  трепетала:
с этой минуты, когда Майнау брал на себя защиту Габриеля, ничто не обязывало
и Лен молчать... Какое горькое разочарование готовилось ему!
   - Если бы я теперь захотел изложить ему настоящее положение  дел,  то  он
просто осмеял бы  меня  и  потребовал  бы  неопровержимых  доказательств,  -
продолжал Майнау. - А потому я возьмусь за это дело иначе... Лиана,  как  ни
тяжело мне, а надо нам на некоторое время сохранять  по  наружности  прежние
отношения. Можешь ли ты принудить себя и  завтра  снова  приняться  за  свои
хозяйственные обязанности, как будто ничего не случилось?
   - Попробую. Ведь я твой верный товарищ.
   - О, нет! Наше товарищество кончено, условие,  которое  мы  заключили  на
другой день нашей свадьбы, давно нарушено  и  уничтожено.  Между  товарищами
всегда существует некоторого рода снисхождение, а я сделался нестерпимым и в
товарищи не гожусь. Даже Лео возбуждает во  мне  порой  враждебное  чувство,
когда так мило скажет "моя мама", а имена Магнуса и Ульрики  в  твоих  устах
возбуждают во мне просто ревность. Мне кажется, что я никогда не примирюсь с
этими именами. Впрочем, будь спокойна, я буду охранять тебя не  хуже  твоего
ангела-хранителя и ни на минуту не оставлю тебя, пока не очистится воздух от
хищника, который добирается до моей стройной лани.
   Прислуга, встретившая его через несколько минут в коридорах замка,  никак
не подозревала, что на его строго сжатых губах горели еще поцелуи помолвки и
что возбуждавшая их сожаление  вторая  жена  только  что  сделалась  "полною
госпожою его дома"... А когда, полчаса спустя, несмотря  на  дождь  и  бурю,
священник обходил вокруг замка, он увидел  тень  Майнау,  ходившего  взад  и
вперед по ярко освещенному кабинету, а внизу, в  будуаре,  сидела  Лиана  за
письменным столом и что-то  писала...  Значит,  эти  два  человека  даже  не
чувствовали потребности  объясниться  друг  с  другом.  Священник,  который,
подобно робкому, но алчному хищному зверю, разгоревшимся взглядом  искал  за
слегка притворенными ставнями роскошные золотистые косы,  считал  победу  за
собою.

Глава 22

   Буря, превратившаяся к вечеру в ураган, свирепствовала далеко за полночь.
Почти никто из прислуги замка не ложился спать.  Боялись,  чтобы  не  снесло
даже тяжелой мозаиковой крыши  замка;  что  же  удивительного,  если  легкая
бамбуковая крыша индийского домика была вся разметана!
   Наутро солнце весело взошло на  безоблачном  небе,  ярко  освещая  землю,
опустошенную бурей; деревья стояли неподвижно, прямо, но печально;  им  жаль
было  оторванных  и  далеко  отброшенных  ветвей,  старых  снесенных  гнезд,
укрывавшихся  в  их  покровительственной  тени,  а  листья   их   шелестели,
колеблемые легким ветерком...
   В кухне замка собралась прислуга, и все передавали друг  другу,  что  Лен
похожа на привидение; страшная буря  навела  ужас  даже  и  на  эту  суровую
женщину, которую ничто на свете не могло смутить: она всю ночь  не  спала  в
индийском домике и была свидетельницей, как снесло  крышу  над  ее  головой.
Только небесные звезды освещали комнату сквозь пробитые в потолке отверстия,
потому что по случаю сильного ветра во всю ночь нельзя было  зажигать  огня:
ветер тушил его. Никаких поправок нельзя было производить в доме, потому что
малейший  шум  мог  потревожить  умирающую  индианку...   Истинно   верующие
говорили, что вот и причина страшного урагана:  когда  "отходит"  некрещеная
душа, в природе всегда происходит борьба.
   Лиана тоже не спала до самого утра. Но не буря, конечно, мешала ей спать,
- вся душа ее была  как  бы  в  лихорадочном  состоянии:  какое  несказанное
блаженство сознавать себя так горячо любимой!..  Она  торопливо  распаковала
маленький ящик и опять положила каждую вещь на свое место; ключи тоже вынула
из адресованного на имя Майнау конверта, который тотчас же сожгла,  так  как
никто не должен был знать о том, что она хотела бежать отсюда...  Потом  она
написала Ульрике, передав ей  в  кратких  словах  все  свои  неприятности  и
страдания вплоть до счастливой развязки.
   Она заснула только под утро; этот короткий сон необыкновенно освежил  ее.
Когда горничная подняла шторы и отворила ставни, то  Лиане  показалось,  что
она  во  всю  жизнь  не  видала  такого  синего  неба  и  не  дышала   таким
бальзамическим воздухом даже и  в  Рюдисдорфе,  где  она  проводила  утра  с
дорогими  ее  сердцу  Магнусом  и  Ульрикой...  С  намерением   надела   она
фиолетового цвета платье, которое, по словам Ульрики, "было ей к лицу"... О,
она сделалась за ночь кокеткой, ей хотелось нравиться Майнау!
   По обыкновению держа Лео за руку, вошла она к завтраку  в  столовую.  Она
знала, что ее ожидали оскорбления со  стороны  гофмаршала,  к  которому  она
вчера презрительно повернулась спиною, а сегодня вдруг опять являлась  поить
его утренним шоколадом. Необходимо было вооружиться стоическим  мужеством  и
терпением... Ей, конечно,  не  было  известно,  что  говорил  вчера  вечером
священник гофмаршалу в спальне и как он выпутался из дела.  В  девятом  часу
Ганна привела Лео, который все время находился в комнате дедушки; но из всей
его  болтовни  она  вывела  только  заключение,  что  между  священником   и
гофмаршалом не произошло никакого  оживленного  разговора,  и  все  обошлось
мирно и тихо, и они даже играли в шахматы.
   При входе в столовую Лиана невольно вспомнила первое утро, проведенное ею
в Шенверте. Гофмаршал сидел у камина, а только  что,  по-видимому,  вошедшая
Лен стояла в нескольких шагах от  него.  Не  обратив  внимания  на  неловкий
поклон ключницы, он оперся обеими руками на ручки кресла, наклонился  вперед
и смотрел на вошедшую Лиану щурясь, как будто не веря своим глазам.
   - Ах, это вы, баронесса! - воскликнул он. - Я и вчера еще подумал,  когда
вы так.., так грубо оставили нас, объявив о своем  намерении  отправиться  в
такую непогоду в давно задуманное путешествие, домой, что, успокоившись,  вы
наверно примете другое решение... Еще бы, в такую бурю! А потом вы, конечно,
и то обсудили, что такое внезапное удаление  из  нашего  дома,  без  всякого
судебного решения, значительно сократит ваши материальные средства; вы очень
умны, баронесса.
   Она хотела было молча уйти, чувствуя, что ее задача была ей не по  силам.
Где Майнау? Он обещал не оставлять ее ни на одну минуту... Лео с  удивлением
заметил ее нерешительность; ребенок не  понимал,  какие  оскорбления  вместо
утреннего привета были сказаны его матери. Заметив, что она  колеблется,  он
схватил своими руками ее правую руку и, смеясь, тащил ее в глубину столовой.
   - Вот так, вот так, милый мальчик! - весело засмеялся гофмаршал.  -  Веди
маму к чайному столу и попроси для дедушки чашку шоколаду: он всего  охотнее
пьет из ее прекрасных рук, если бы даже от них  и  пахло  жженой  бумагой...
Что, Лен, - быстро обернулся он к ключнице,  как  будто  хотел  предупредить
ответ молодой женщины, - правда, говорят, что ночью снесло бурей всю крышу с
индийского дома?
   - Да, барон, правда, как есть всю снесло.
   - И потолок поврежден?
   - Да, барон, в нем есть такие дыры, что не знаю, что с нами и будет, если
снова пойдет такой дождь, как вчера.
   -  Очень  печально!..  Но  в  индийском   саду   ничего   не   будет   ни
возобновляться, ни поправляться:  чем  скорее  разрушится  эта  забава,  тем
лучше!.. Позаботьтесь, чтобы больную перенесли в маленький круглый павильон.
   При этом приказании Лиана взглянула на ключницу: люди были правы, говоря,
что "суровая женщина" походила  на  привидение.  От  тонкого  слуха  молодой
женщины не скрылось, что она давала короткие и  резкие  ответы  только  ради
того, чтобы не заметили, как дрожал ее голос.
   - В этом нет надобности, барон, - больная сама отправится! - ответила Лен
на его приказание с обычною ей неподвижностью во взгляде.
   - Как! Что? Вы с ума сошли? - воскликнул гофмаршал; тут  Лиана  в  первый
раз увидела, как это старческое лицо вспыхнуло ярким румянцем.  -  Глупости!
Не хотите ли  уверить  меня,  что  ее  разбитые  члены  могут  двигаться,  а
парализованный язык - говорить?
   - Нет, барон, что умерло, то и останется мертвым.., и с заходом солнца ее
не станет.
   Лен произнесла это ровным голосом, а между тем ее слова пронзали душу.
   Гофмаршал отвернулся и стал смотреть в топившийся камин.
   - В самом деле? - воскликнул он торопливо. Лиана, готовившаяся подать ему
чашку шоколада, поставила ее опять на стол:  она  не  могла  принудить  себя
приблизиться теперь к убийце, который как-то странно то  открывал  рот,  то,
словно забывшись, снова  устремлял  взгляд  на  свои  болезненно  скорченные
пальцы, сжимавшие костыль... Не восставал ли теперь  пред  ним  изувеченный,
умирающий "цветок лотоса", указывая на синие пятна на  своей  нежной,  белой
шейке?..
   Старик вдруг  поднял  голову,  будто  чувствуя  на  себе  взгляд  молодой
женщины, причем глаза его приняли резкое выражение.
   - Ну-с, баронесса, вы видите, я  жду  своего  шоколада,  зачем  вы  опять
поставили его на стол? Может быть, потому, что я  немного  задумался?..  Ба!
Мне только показалось, что из  золы  выглядывает  маленький  клочок  розовой
бумажки.
   Это было выше сил Лианы, но она  скоро  ободрилась,  так  как  за  дверью
послышались шаги Майнау.
   Он быстро вошел в комнату.  Какая  разница  между  первым  и  сегодняшним
утром!  Не  мельком  взглянул  он  на  нее,  как  тогда,  но,  забыв  всякую
предосторожность, он устремил свой огненный взгляд на ее лицо, как будто  не
мог от него оторваться. Больной старик в своем кресле не мог этого заметить:
он сидел спиною к двери, но Лен была вконец поражена; она изо всех сил стала
дергать своею жесткою рукою туго накрахмаленный передник и потупила глаза.
   - Ты уже здесь, Юлиана? - спросил Майнау небрежно и  посмотрел  на  часы,
как будто думал, что ошибся временем. - Вот зачем  вызывали  меня,  дядя,  -
обратился он к  гофмаршалу,  подавая  ему  карточку.  -  Герцогиня  прислала
конного с приглашением на концерт сегодня вечером; он ждет  внизу  ответа...
Герцогиня еще вчера говорила, что ее любимая примадонна проездом находится в
столице и изъявила готовность петь при дворе. Она  приехала  днем  раньше  и
завтра уезжает - вот  причина  этого  неожиданного  концерта;  ты,  конечно,
принимаешь приглашение?
   - Разумеется! Довольно долго пришлось мне коптеть в этом глухом Шенверте.
Ты знаешь, что я всегда готов явиться, когда меня требуют ко двору, хотя  бы
мне пришлось тащиться туда на четвереньках.
   Насмешливо улыбаясь, отворил Майнау дверь и передал лакею ответ.
   - Это развлечение мне очень кстати, - прибавил гофмаршал. -  Опустошения,
произведенные бурей в садах, расстраивают  меня;  кроме  того,  есть  еще  и
другие неутешительные вещи... Вот Лен, - он тут указал, не  оглядываясь,  на
то место, где стояла ключница, - докладывала мне  сейчас,  что  с  "той",  в
индийском  доме,  сегодня  все  будет  кончено...  Я  всегда  чувствую  себя
нехорошо, когда знаю, что у нас в замке находится  покойник,  оттого  я  два
года назад тотчас же отправил в город в покойницкую убившегося работника; но
как поступим мы в настоящем случае?
   - Признаюсь, дядя, мне ужасно слышать от тебя такой вопрос. Он  в  высшей
степени возмущает меня! - вскричал раздраженный Майнау. - Как можешь ты  так
выражаться о человеке, который еще дышит?.. Послали вы за доктором,  Лен?  -
обратился он к ключнице.
   - Нет, барон, да и к чему? Он помочь ей не может, а только  будет  мучить
ее разными пустяками... Я говорю: ее души уже нет более на земле,  а  то  бы
она не смотрела  такими  спокойными  и  неподвижными  глазами  на  Габриеля,
который так ужасно рыдает над ней.
   - Убирайтесь вы  с  вашими  жалобными  причитаниями,  Лен!  -  воскликнул
раздраженно гофмаршал. - Если бы вы знали, как не  пристало  вашему  грубому
голосу так жалобно стонать, вы и сами замолчали бы.  Возмущаешься  ты  этим,
Рауль, или нет, мне  все  равно,  -  сказал  он,  с  возрастающим  волнением
обращаясь к Майнау. - В подобном случае, по пословице "своя рубашка ближе  к
телу", я не стану скрывать своего отвращения. При подобной  обстановке  я  с
ужасом вдыхаю воздух... Я совсем расхвораюсь, если ты не позаботишься, чтобы
тотчас же после катастрофы останки были отправлены туда,  где  их  настоящее
место, то есть на городское кладбище.
   Лиана понимала объявший старика ужас, сказавшийся как в его голосе, так и
в нервной дрожи, пробегавшей по его телу. Он не боялся измученной  им  души,
пока она была прикована к изувеченному телу, но как только она отрешится  от
него, то, по народному поверью, будет парить над местом своего жилища до тех
пор, пока ее тело не будет погребено.
   - Женщина будет  покоиться  в  могиле  под  обелиском,  -  сказал  Майнау
серьезно и выразительно. - Дядя Гизберт увез ее из ее отечества, и она  была
единственной женщиной, которую он любил; итак, по справедливости она  должна
лежать рядом с ним; а теперь положим конец этому печальному разговору.
   - Она по справедливости должна лежать рядом с ним? -  повторил  старик  с
хриплым хохотом. - Осмелься только, Рауль, и ты узнаешь меня!..  Я  ненавижу
эту женщину даже мертвую. Она не должна лежать рядом  с  ним,  хотя  бы  мне
самому пришлось лечь между ними.
   Что же это такое?... Майнау смотрел широко открытыми глазами на  старика,
о котором он сказал: "Дядя скуп, в высшей степени одержим бесом высокомерия,
он имеет свои мелкие недостатки, но при его обдуманности и  холодной  натуре
он никогда не был игрушкою страстей..." Что же, как  не  долго  сдерживаемая
безумная  страсть,  сказывалось  теперь  так  ужасно  в   этих   энергически
протестующих жестах, в этих лихорадочно горящих глазах?
   Гофмаршал встал и довольно твердыми и скорыми шагами подошел к ближайшему
окну. Он близко прошел мимо Лен, почти касаясь своего тайного,  беспощадного
врага; глаза его смотрели прямо в пространство; ему и в голову не приходило,
что это суровое, бесстрастное  лицо  тоже  могло  одушевляться  и  неумолимо
выследить по пятам высокорожденного гофмаршала.
   Утренний ветер, врываясь в полуотворенное окно,  поднимал  над  его  лбом
тщательно причесанные седые волосы; но он, обыкновенно избегавший  малейшего
дуновения ветерка, как злейшего врага, теперь и не замечал его.
   - Я не понимаю тебя, Рауль, - сказал он, стараясь победить свое волнение.
- Неужели ты хочешь срамить моего брата и в могиле?
   -  Если  он  не  считал  срамом  привлечь  к  себе  индийскую  девушку  и
боготворить ее... - Тут гофмаршал громко засмеялся. - Дядя! -  прервал  себя
Майнау и, угрюмо нахмурив брови,  напомнил  ему,  что  он  вышел  из  границ
самообладания. - Я только один раз при его жизни был в  Шенверте,  но  знаю,
что рассказы людей в замке заставляли тогда лихорадочно биться  мое  сердце.
Человек,  который  охраняет  предмет  своей  страсти   с   такою   боязливою
нежностью...
   Он невольно замолчал при  виде  зловещего  огня,  грозно  вспыхнувшего  в
обыкновенно холодных, бесстрастных глазах гофмаршала. Он ведь не подозревал,
до  какой  раны  касался  неосторожною   рукой.   Соблазнительная   оболочка
несчастного "цветка лотоса",  с  тихими,  неподвижными  глазами,  готовилась
умереть и превратиться в прах, человек  же,  который  когда-то  с  боязливою
нежностью нес ее на руках через сады, чтобы ни один камешек не обеспокоил ее
дивных ножек, давно уже спал под обелиском вечным сном, а  он,  отвергнутый,
все еще мучился бешеной ревностью и до сих  пор  не  мог  простить  умершему
брату, что женщина, внушавшая ему безумную страсть, была достоянием брата...
   - Эта "боязливая нежность" была, к счастию, непродолжительна, - сказал он
хрипло. - Добрый Гизберт вовремя образумился и отвергнул "знаменитый  цветок
лотоса" как недостойную.
   - Для этого у меня недостает основательных доказательств, дядя.
   Как будто вчерашняя буря снова ворвалась в окно и прогнала от него  сухую
фигуру придворного - так внезапно отскочил гофмаршал от окна и теперь  стоял
перед племянником.
   - Основательных доказательств, Рауль? Они лежат в  белом  зале,  в  ящике
редкостей, который, к сожалению, сделался вчера жертвою нападения.  Мне  нет
надобности напоминать тебе, что это  последняя  воля  и  желание,  твердо  и
неизменно выраженные дядей Гизбертом, были вчера после обеда у тебя в руках.
   - И эта записка - единственный документ,  на  который  ты  опираешься?  -
спросил Майнау сурово.
   Вчерашняя дерзкая выходка старика по  отношению  к  Лиане  заставила  его
теперь вспыхнуть.
   - Да, единственный; но что с тобою, Рауль? Что же  может  быть  на  земле
действительнее, если не собственноручная подпись умирающего?
   - Ты видел, как он писал, дядя?
   - Нет, сам я не видал: в то время я тоже был болен; но я могу представить
тебе свидетеля, который по совести присягнет, что в его присутствии написана
каждая буква, - жаль, что час тому назад он возвратился  в  город!..  Ты  за
последнее время  стал  странным  образом  относиться  к  нашему  придворному
священнику...
   Майнау почти весело засмеялся.
   - Любезный дядя, твоего свидетеля я отвергаю и здесь, и перед законом.  В
то же время я объявляю этот документ недействительным и подложным. О  да,  я
верю, что святой отец готов присягнуть, - он поклялся даже  спасением  своей
души, что сам  обмакивал  умирающему  перо  в  чернила,  отчего  же  ему  не
поклясться? Господа иезуиты всегда сумеют найти себе лазейку на  небо,  если
бы даже и не удостоились быть торжественно принятыми туда в числе  святых...
Я и на самого себя сержусь, что поступал не так, как должны поступать люди с
совестью. Меня тут не было, когда умирал дядя. Как один из  наследников  его
огромного  состояния,  я  должен  был  бы  поступать  вдвойне  осторожно   и
осмотрительно,  а  не  дозволять  утверждать   тех   распоряжений,   которые
основывались на  клочке  бумажки,  написанной  без  законных  свидетелей.  В
подобном случае можно  и  должно  основываться  только  на  ясных  указаниях
закона.
   - Хорошо, мой друг, - согласился гофмаршал; он вдруг сделался  спокойнее,
но это спокойствие имело что-то зловещее: опираясь обеими руками на костыль,
он устремил свои маленькие блестящие глаза на прекрасное лицо племянника.  -
Так потрудись назвать мне закон,  под  покровительством  которого  находится
женщина в индийском домике? Она свободна  как  птица,  потому  что  не  была
законною женой  моего  брата...  Если  бы  мы  стали  придерживаться  "ясных
указаний закона", то имели бы право тотчас же вытолкнуть ее за порог, потому
что не было законного завещания, в силу которого она имела бы право на кусок
хлеба или приют в Шенверте. Если мы в этом случае  не  придерживались  буквы
закона, то и в другом случае не обязаны держаться ее.
   - Да разве это логично, дядя? Значит, потому, что мы не  были  дьявольски
жестоки,   нам   представляется   право    поступить    жестоко    в    силу
незасвидетельствованного  последнего  распоряжения?..  Положим,   что   дядя
Гизберт действительно составил  и  написал  документ  и  отвергнул  женщину,
потому что Габриель не сын  его,  что  ж,  спрашиваю  я,  давало  ему  право
произвольно распоряжаться судьбою чужого ребенка?..  Я  еще  был  молодым  и
неопытным человеком, когда умер дядя Гиз-берт. Разве я мог  тогда  думать  о
законе и тщательном исследовании дела? Для меня довольно было и твоих  слов,
чтобы поверить, что индианка осмелилась быть неверною, и  возненавидеть  ее,
потому что я искренно любил дядю... Только это некоторым образом и  извиняет
меня. Впоследствии мальчик своею рабскою покорност