лезами!..
   Она с таким  энтузиазмом  схватилась  за  идею  посвятить  себя  любви  к
ближнему - но как трудно привести было в исполнение эту идею! Могла  ли  она
любить эту тщеславную, лицемерную толпу, у которой ложь была и в сердце и на
устах! Это было свыше ее сил...
   В каменоломнях было мрачно и пустынно; путь мимо них  внушал  ей  ужас...
Птицы, порхавшие в то время, когда  они  вдвоем  шли  по  краю  пропасти,  и
насекомые, своим жужжанием придававшие жизнь этой дикой местности,  спали  в
эту минуту, приютившись в своих гнездах или во впадинах скал... Но путь этот
вел ее в уединение, где она  навсегда  могла  скрыться  от  глаз  лживого  и
лицемерного света...
   Прочь, скорее прочь отсюда! Пройти незамеченной  этой  любопытной  толпой
через освещенный иллюминацией луг  она,  конечно,  не  могла;  ей  следовало
обогнуть его вдоль опушки леса,  если  она  хотела  достичь  грейнсфельдской
дороги, лежащей совершенно в противоположном направлении от того места,  где
она стояла. Медленно  и  с  боязнью  повернулась  она  к  чаще  леса,  чтобы
осмотреться, как удобнее скрыться ей отсюда незаметным образом.
   Но вдруг она увидела  перед  собой  лицо  с  суровыми,  резкими  чертами,
которое она знала и которого боялась - это был строгий нелюдимый  старик  из
Лесного дома. В руках его была небольшая шкатулка, которую  он  поставил  на
ближайшую скамью. На мгновение остановив взгляд свой на молодой девушке,  он
выразительно вперил его в португальца,  перед  которым  в  это  время  стоял
возвратившийся из Лесного дома лакей и докладывал о приходе старого солдата.
   - А, бриллианты! - раздалось со всех сторон.
   Вокруг старого солдата и его драгоценной ноши образовался тесный  круг...
Эта минута для бегства была потеряна - князь стоял рядом с  ней,  а  графиня
Шлизерн, ласково взяв ее за руки, притянула ее к себе.
   Оливейра  открыл   шкатулку.   Содержание   ее   действительно   обладало
способностью привести в упоение сердце  светской  женщины,  и  все  убеждены
были, что  бразилец  хотел  пощеголять  своими  сокровищами...  Но  кто  мог
прочитать выражение его  лица,  тот  сейчас  бы  убедился,  что  душа  этого
человека далека была от тщеславия, - ужасающая строгость, мрачная  решимость
проглядывали на сумрачном челе.
   Он быстрой рукой начал вынимать одну за другой черные атласные подушечки,
усеянные бриллиантами, небрежно откладывая их в сторону. Рядом с ним  стояла
баронесса с полуоткрытыми устами, слегка склонясь вперед. Мало-помалу взгляд
ее стал принимать торжествующее выражение. Во всяком  случае,  замечательные
драгоценности,   заставлявшие   биться   ее   ненасытное   сердце,   сверкая
разноцветными огнями, появлялись из шкатулки, но это были все большей частью
старинные украшения, собранные здесь "собирателем", -  ни  одно  их  них  не
напоминало ее изящной диадемы... Неужели же португалец  намеренно  обманывал
ее относительно своего "corpus delicti"?
   Но вот значительно медленнее, чем прежде,  поднял  он  футляр  и  как  бы
колеблясь открыл его крышку Восклицание изумления сорвалось со всех  губ,  а
прекрасная баронесса, словно пораженная ужасом, отшатнулась назад.
   До самых мельчайших подробностей скопированный с  украшавшего  ее  локоны
убора, на подушке лежал венок из  фуксий,  отличавшийся  от  ее  венка  лишь
одним: "фамильные бриллианты графов Фельдерн"  казались  потухшими  рядом  с
этим сверкающим украшением.
   Футляр тот заключал не один венок - вокруг него лежало то самое ожерелье,
которое  сияло  на  белой,  тяжело  вздымающейся  груди  Титании,  и  аграф,
придерживавший на ее плече газовое серебристое  покрывало,  светился  здесь,
переливаясь всеми цветами радуги.
   - Какой постыдный обман! - вскричала прекрасная Титания, дрожа от  гнева.
-  Видишь  ли,  Флери...  -  обратилась  она  к  своему  супругу,   но   его
превосходительства не было здесь; он стоял  у  одного  из  более  отдаленных
буфетов и залпом  пил  в  это  время  стакан  вина.  Могущественный  человек
становился стар, не показывал более того жгучего  интереса,  как  бывало,  к
великолепию нарядов  своей  прекрасной  супруги,  напротив,  ему  неприятно,
казалось, было видеть ее, сияющую бриллиантами... Она стояла одна среди всех
этих злорадных физиономий, и вся неудержимость нрава этой женщины,  дававшая
себя знать лишь в четырех стенах будуара его  превосходительства,  казалось,
готова была разразиться сейчас на глазах всего придворного общества.
   - Флери, Флери! - кричала  она  с  неописуемой  досадой.  -  Прошу  тебя,
подойди сюда и убедись, насколько я была права,  протестуя  против  излишней
чистки камней в Париже!.. Но ты, a tout  prix-  поставил  на  своем,  и  эти
вероломные французы воспользовались минутой украсть рисунок... О, лучше бы я
никогда не расставалась с ними!
   Каждое  из  этих   резких   слов   должно   было   оскорбить   обладателя
бриллиантов... Не мог же он в самом деле оставаться вполне нечувствителен  к
дерзким  выражениям  разгневанной  женщины?  Однако  ни  единый  мускул   не
шевельнулся на его лице, и на вопрос князя, где приобрел  он  этот  головной
убор, он отвечал лаконически:
   "В Париже".
   Министр медленно подошел к группе. Какой контраст  между  этим  мертвенно
бледным, словно из  камня  высеченным  лицом  и  лихорадочно  взволнованными
чертами прекрасной Титании!.. Надо было  быть  очень  наблюдательным,  чтобы
заметить легкое, нервное подергивание в сонливо опущенных веках барона.
   - Я не могу тебе помочь, милое дитя; раз несчастье совершилось, ты должна
утешиться, - сказал он с холодно-спокойной усмешкой и равнодушием дипломата.
Он ни единым взглядом не удостоил футляра, который держала графиня  Шлизерн,
между тем как князь восхищался великолепием камней. - К тому  же,  соперники
не могут быть для тебя опасны, - продолжал он,  слегка  пожимая  плечами,  -
господин фон Оливейра, как кажется, хранит их ради курьеза, и так как сам он
не может их носить, то они едва ли станут тебе поперек дороги.
   Она с гневом отвернулась от него. Насколько она его  знала,  несмотря  на
свое кажущееся равнодушие, в эту минуту  он  был  ужасно  встревожен  -  так
почему же он не выказывал своего справедливого негодования и, напротив того,
к этому мерзкому обману относился как к ребячеству?..
   При последних словах его превосходительства взоры всех дам устремились на
португальца, пылающий взор которого не покидал лица говорившего...  С  какой
стати вздумалось министру утверждать, что если этот  человек  сам  не  может
носить камни, то они навсегда осуждены скрываться в этой шкатулке?.. Всем им
невольно пришло на ум, что рано или поздно  он  изберет  себе  в  жены  юное
счастливое созданье, и как "свое  лучшее  я"  осыплет  всеми  этими  чудными
сокровищами...
   Вероятно, эта же самая  мысль  мелькнула  и  в  голове  графини  Шлизерн.
Улыбаясь, она взяла венок с подушки и, прежде чем Гизела успела  оглянуться,
тяжелые, холодные камни лежали уже у нее на голове.
   Она и не подозревала, что в эту минуту все присутствующие молча  отдавали
дань ее красоте и невыразимой прелести; она  не  заметила,  как  неукротимый
порыв страстной нежности на мгновение озарил строгие  черты  лица  Оливейры.
Прекрасная придворная дама стояла тут же и  нетерпеливо  потряхивала  своими
темными локонами, в глазах и  в  опущенных  углах  рта  ее  ясно  выражалось
глубокое негодование - ведь она имела уже право на имущество этого человека,
а между тем теперь, пока это право не  было  еще  официально  объявлено,  ей
приходилось  быть  посторонней  зрительницей  того,   как   чудная   диадема
красовалась  на  челе  другой  женщины!..  Мысль,  что  именно  это   должна
чувствовать  красавица-фрейлина,  промелькнула  в  голове  Гизелы,   и   она
судорожно схватила холодные камни дрожащей рукой, положив их на подушку.
   - Что с вами, мое милое дитя? - вскричала испуганная графиня Шлизерн и  с
участием взяла ее за руку.
   -  С  ней  всегда  так  бывает,  Леонтина,  -  воскликнула  торжествующая
баронесса Флери, забывая в эту минуту свое собственное огорчение.
   - Гизела питает отвращение к  драгоценным  камням,  и  ты  видишь  теперь
собственными глазами, что одного прикосновения к ним вполне достаточно, чтоб
произвести в ней самое сильное нервное возбуждение.
   Графиня  Шлизерн  молча,  с  крепко  стиснутыми  губами  передала  футляр
португальцу.  Князь,  очевидно,  желавший  видеть  этот  спорный  вопрос   о
бриллиантах исчерпанным, начал  их  рассматривать  с  величайшим  интересом;
старинные драгоценности стали переходить из рук в руки, между тем Оливейра в
коротких  словах  рассказал  их  историю,  объяснив,  каким  образом  он  их
приобрел. Затем бриллианты снова были убраны в шкатулку.
   - Ну, прекрасная повелительница эльфов, наконец желание ваше исполнилось,
-  сказал  его  светлость  баронессе  Флери,  которая  стояла   в   глубокой
задумчивости, между тем как Оливейра запирал шкатулку.  Князь  произнес  эти
слова полушутливо, но в тоне его слышалось что-то серьезное. - Надеюсь,  это
не может дурно отразиться на расположении вашего  духа,  моя  дорогая...  Не
пора ли нам отправиться в буфет, - продолжал он, обращаясь к гостям, -  пока
эти предательские тучи не загасили наших факелов.
   В самом деле в воздухе слышалось приближение бури. На гладкой  зеркальной
поверхности  озера,  спокойно  отражавшей  свет  факелов,  появилась  теперь
небольшая рябь, и из лесу доносился глухой шелест  листьев;  огонь  факелов,
еще недавно прямо вздымавшийся вверх, беспокойно метался теперь из стороны в
сторону.
   Среди  хлопания   пробок,   звона   стаканов   и   восторженных   тостов,
раздававшихся в честь светлейшего хозяина, никто не обратил внимания на этих
грозных предвестников бури.
   Гизела отказалась идти в буфет. Она надеялась улучить  удобную  минуту  и
незаметно скрыться отсюда; однако надежды ее  не  оправдались!  Госпожа  фон
Гербек ни на шаг от  нее  не  отходила.  Маленькая  толстушка  была  сегодня
неистощимо любезна и  имела  очень  довольный  вид!  Его  превосходительство
только что шепнул ей, что, в виду его  безусловного  доверия  к  ней  завтра
утром, перед своим отъездом, он  желает  "откровенно  переговорить  с  ней";
кроме того, он просил ее сегодняшний вечер строго наблюдать за Гизелой.
   И вот она усадила молодую девушку на скамейку, находившуюся  близ  опушки
леса, откуда было видно все собравшееся общество. На другом  конце  скамейки
уселась гувернантка рядом со своей старинной приятельницей, с которой она не
виделась уже несколько лет. Дамы велели принести себе кушанья и во время еды
не переставали толковать о беспримерном бесстыдстве иностранного  выходца  -
португальца. Это просто какой-то авантюрист, хвастун, - почем знать,  какими
средствами приобрел он все эти драгоценности? А впрочем, толстушка была даже
уверена, что все это "дрянь" поддельная, камни имеют какой-то неестественный
блеск  -  это  может  отличить  всякий  ребенок,  сравнив   эту   мишуру   с
необыкновенными   фамильными   бриллиантами   графов   Фельдерн.    А    его
превосходительство отличнейшим образом отделал этого сумасброда - он даже не
удостоил ни одним взглядом ни его самого, ни его хваленые бриллианты.
   Словно больной ребенок,  откинула  Гизела  утомленную  голову  на  спинку
скамейки. Раздавшаяся музыка заглушила продолжение остроумного  разговора...
Бедная девушка чувствовала себя совершенно одинокой  и  глубоко  несчастной,
сердце ее болезненно сжималось... Сейчас она  должна  была  молча  перенести
оскорбление, нанесенное ей злобной мачехой; борьба уже истомила ее, да  и  к
чему повела бы эта борьба? - думала она с тупой покорностью и равнодушием...
Все эти неудавшиеся попытки... Не все ли равно, что о ней думает свет? И вот
сколько времени она сидит тут одна и никому нет  до  нее  дела,  все  о  ней
забыли, все, все... А там, в толпе, словно поддразнивая ее, мелькает красная
шапочка и, как магнит, влечет к  себе  померкший  взор  молодой  девушки;  и
всякий раз, как  высокая  мужская  фигура  появлялась  рядом  с  темнокудрой
головкой, - чего на самом деле не было, она постоянно ошибалась, - сердце ее
обливалось кровью и она едва переводила дыханье.
   Наконец, она решилась не смотреть туда и медленно откинула голову  назад.
Широкие влажные листья висящей над головой ветки освежили ее  пылающий  лоб;
она закрыла глаза, но во внезапном  испуге  тотчас  же  снова  подняла  свои
отяжелевшие веки.
   Португалец стоял сзади и называл ее по  имени.  Гизела,  как  окаменелая,
продолжала сидеть неподвижно. Да, это его голос, но как странно он изменился
и звучал как-то странно!..
   - Графиня, слышите ли вы меня? - повторял Оливейра громче, между тем  как
сильный аккорд заглушал его слова.
   Гизела медленно наклонила голову, не повертывая к нему лица.
   Голос португальца раздался над самым ее ухом.
   - Вы, графиня, поступаете так  же  неблагоразумно,  как  и  те,  что  там
веселятся, - сказал он шепотом. - Вы музыкой хотите заставить себя  позабыть
о буре, которая не замедлит разразиться...  -  Он  помолчал  с  минуту...  -
Неужели вы ждете, пока не хлынет дождь? - продолжал он настоятельным  тоном,
желая услышать звук ее голоса.
   - Я не могу уйти, не предупредив госпожу фон Гербек, - возразила  Гизела.
- Она, конечно, только посмеется над моими опасениями, потому  что  вы  сами
видите, что здесь никто не помышляет о буре.
   Она немного повернула голову в его сторону, не  поднимая  глаз.  Малейшее
движение ее могло привлечь  внимание  гувернантки,  которая  не  переставала
весело болтать со своей приятельницей. Молодая девушка инстинктивно боялась,
чтобы подозрительный ненавистный взор толстухи не упал  не  этого  человека,
стоявшего так близко к ней и говорившего с ней таким  глубоко  взволнованным
голосом.
   Он протянул руку в ту сторону, где сидел князь, неподалеку от  одного  из
буфетов. Перед его светлостью стоял министр с полным стаканом  в  руке.  Его
превосходительство, как казалось, был в  столь  оживленном  настроении,  что
напрасно  бы  в  его  жестах,  в   его   улыбающемся   лице   стали   искать
равнодушно-неподвижную  маску  дипломата.  Вероятно,   в   эту   минуту   он
провозглашал тост, полный веселости и остроумия,  предназначенный  лишь  для
уха его светлости и некоторых  из  близстоявших  кавалеров,  -  члены  этого
маленького  избранного  кружка  смеялись   и,   обменявшись   выразительными
взглядами, подняли стаканы.
   - Вы правы, там никто не хочет думать о непогоде, нависшей в  воздухе,  -
сказал португалец. - Но буря разразится, -  прервал  он  сам  себя,  опуская
голову так низко, что молодая девушка почувствовала  его  дыханье  на  своей
щеке. - Графиня, вернитесь в ваш тихий Грейнсфельд! - прошептал он с мольбой
в голосе. - Я знаю, что эти тучи несут удар и для вас.
   Смысл его слов был темен, как прорицание... Какие противоречия скрывались
в намерениях этого странного человека! При  каждой  встрече  он  обнаруживал
неприязненность  к  ней,  но  в  то  же  время  оберегал  ее  от  падения  в
каменоломнях и теперь, предостерегая  о  наступлении  грозы,  просит  скорее
укрыться от нее... И почему именно ее?.. Там только что промелькнула красная
шапочка...  А-а,  прекрасной,  темно-каштановой  кудрявой  головке   немного
времени понадобится, чтобы скрыться от непогоды, - Лесной дом так близко,  в
самый  момент  опасности  можно  спасти  свою   лучшую   драгоценность   под
собственной крышей...
   Сердце ее наполнилось несказанной горечью.
   - Я поступлю так, как другие, и преспокойно останусь  здесь,  -  добавила
она мрачно, почти жестким голосом. - Если гроза эта несет удар и  для  меня,
то и я с твердостью буду ожидать его.
   Она почувствовала, как спинка скамейки задрожала под его рукой.
   - Я полагал, что говорю с женщиной, которая вчера, по  собственной  воле,
шла, опираясь на мою руку, - проговорил он, после небольшого молчания.  Этот
неуверенный тон показался Гизеле глубоко раздражительным. - К ней  обращаюсь
я, несмотря на только что испытанный решительный отказ, вторично... Графиня,
последний раз вы видите меня близ себя -  через  час  вам  станет  известно,
какого жестокого противника вы имеете во мне.
   - Мне это известно и теперь.
   - Нет, это не так, если  вы  столь  упорно  отказываетесь  исполнить  мою
просьбу... Я был дурным актером  -  не  выдержал  роли,  забыл  ее...  Рука,
которая должна нанести удар,  дрожит...  Я  могу  только  сказать  еще  раз:
"Бегите, графиня!"
   Она обернулась и взор, полный душевной муки, устремила в лицо неумолимого
противника.
   - Нет, я не уйду! - проговорила она дрожащим голосом, с горестной улыбкой
на судорожно подергивающихся устах, - Скажите  лучше,  что  вы  недостаточно
резко высказывали до сих пор свое презрение ко мне!.. Но будьте  покойны,  я
могу вас уверить, что презрение это  вполне  прочувствованно  мной...  Я  не
уйду!.. Наносите свой удар! В эти немногие дни я научилась страдать, я  знаю
слишком хорошо, что значат душевные муки!.. Вы сами  приучили  меня  к  этим
ударам - вы должны увидеть, я с улыбкой принимаю их!
   - Гизела!
   Имя это, как стон, слетело с его  уст.  Руки  его  коснулись  золотистых,
рассыпавшихся по плечам волос девушки, и страстным движением он прижал их  к
своему лицу.
   - Я был слаб, а теперь буду еще слабее, - продолжал он, медленно поднимая
голову. - Говорят, что в предсмертный момент душа  утопленника  ощущает  все
наслаждения и горести, испытанные ею в жизни, - я  стою  теперь  перед  этим
решительным последним мгновением, и в душе моей  проносится  все,  что  было
радостью и горем моей жизни.
   Он снова приблизил лицо свое к лицу девушки, которая с замирающим сердцем
не спускала с него глаз.
   - Посмотрите на меня  еще  раз  так,  как  вчера,  когда  мы  стояли  над
пропастью, - продолжал  он.  -  За  долгие,  скрытые  страдания  только  эту
блаженную секунду!.. Графиня, жизнь моя на юге была полна дикой деятельности
и опасных приключений.  В  борьбе  со  стихиями  я  пытался  заглушить  крик
душевной муки... Гоняясь день и  ночь  за  тиграми  и  медведями,  я  познал
наслаждение видеть у ног  убитого  врага,  но  никогда  у  меня  не  хватало
мужества подстрелить лань - мне чудилась душа в ее кротких глазах...
   Он замолк.
   Тихая улыбка играла на его  красиво  очерченных  губах;  взор  девушки  с
выражением горячей нежности устремлен был на него... Глубокий  вздох  поднял
его широкую грудь, улыбка исчезла, он провел рукой  по  лбу,  как  бы  желая
отогнать небесное, упоительное сновидение.
   - Я взял на себя задачу, - продолжал он еле слышно,  -  вывести  не  свет
скрытые преступления, настигнуть и  уничтожить  врага,  в  своем  непомерном
высокомерии глумящегося над остальным человечеством, - но  судьба  указывает
мне также и на бедную лань, с ее кроткими глазами, на дорогое мне  существо,
на мою первую и единственную любовь, и  приказывает  мне  собственной  рукой
нанести удар этому существу! Гизела,  -  прошептал  он  в  порыве  нежности,
близко наклонясь к  ее  уху,  -  я  принял  тогда  молча  ваше  обвинение  в
строптивости на лугу перед Лесным домом, но это было нечто другое, я не  мог
вынести, чтобы руки другого, даже руки того бедного  ребенка,  обнимали  мою
святыню, обожаемое мною существо, до которого я сам никогда  не  должен  был
прикоснуться; в каменоломнях сколько душевной борьбы перенес  я,  отталкивая
ваши руки, тогда как душа моя только и жаждала того, чтобы хоть единственный
раз в жизни прижать вас к своему сердцу, - даже теперь, несколько  мгновений
тому назад, я стоял здесь почти готовый на то, чтобы увести вас отсюда в мое
пустынное жилище... Эти мысли и желания, я знаю, безумны, - ваша  отважность
будет слишком жестоко наказана, через час, я уверен, вы оттолкнете меня, как
вандала, разбившего в прах вашу святыню...
   - Я никогда не оттолкну вас от себя, это я знаю. Суждено