емедля продала барону Флери, человеку в ту пору совершенно ей постороннему,
за тридцать таллеров, под предлогом, что это место, так сказать, одр  смерти
ее друга, пробуждает в ней мучительные воспоминания.
   Немало толков и подсмеиваний породила эта внезапная продажа.
   Итак, знатное дитя было гостем у своего отчима в замке Аренсберг.
   Предсказание Зиверта, однако,  не  оправдалось;  пробыв  всего  два  дня,
министр уехал к князю, который в  то  время  находился  в  своем  охотничьем
замке, вдали от А.
   Ютта более не видалась с министром. На другой день после  кончины  слепой
госпожа фон Гербек отправилась в Лесной дом с выражением  соболезнования  от
имени его превосходительства и с букетом, который при погребении лежал у ног
покойницы. Могло ли когда прийти на ум несчастной страдалицы, что  с  ней  в
могилу пойдет хоть что-то, принадлежащее этому человеку!
   Между тем наступило Рождество.
   В ледяном панцире и в тяжелой снежной мантии, заволакивающей окна  убогих
крестьянских изб, посетило оно Тюрингенский  лес;  скованные  морозом  слезы
висели на его ресницах, могучее дыхание гнало теплоту,  голову  его  венчали
ели и, блистая королевской короной, зеленели над его добрыми очами.
   В доме пастора готовилась елка.
   Нелегкая эта была задача для матери - семь человек детей, и  каждого  она
желала видеть счастливым под рождественским деревом.
   Настал день, когда понадобились все с таким  трудом  скопленные  гроши  и
пфенниги, возвратившиеся обратно домой в виде различных пакетов.
   В то время, как мать хлопотала  около  елки,  белокурые  детские  головки
плотно, одна к другой, припали к замочной скважине запертой двери,  стараясь
увидеть  что-нибудь  в  той  обетованной  комнате.  Однако  усилия  их  были
напрасны. Надо было запасаться терпением.
   До уединенной комнатки верхнего  этажа  не  долетали  и  не  касались  ни
детские голоса, ни хозяйственные хлопоты. Ютта спускалась только к обеду.
   Новое шерстяное траурное платье с креповым рюшем вокруг ворота и  длинным
шлейфом, волочащимся по полу,  придавало  всей  фигуре,  внезапно  принявшей
повелительные и самоуверенные движения, вид спокойного величия. Бледное лицо
и почти постоянно сжатые губы только увеличивали впечатление: восхитительных
ямочек  на  щеках,  появлявшихся  при  улыбке  молодой  девушки,  никто   из
обитателей пасторского дома не видал.
   А тщательность, с которой нежные, блестящие белизной руки поднимали шлейф
при входе в столовую, видимо, относилась не только к песку, рассыпанному  по
полу, но и к детям. Движение, конечно, было грациозно,  но  в  то  же  время
очень определенно выражало;  "Пожалуйста  подальше!"  Дети  несколько  робко
посматривали на безмолвную строгую гостью за столом; всякое бряканье ложек и
вилок стихало и подвижные язычки смолкали.
   Пастор уважал "глубокую, безмолвную печаль" Ютты; он относился  к  ней  с
большой предупредительностью и почтением.
   Но глаза женщины-матери гораздо зорче - пасторша  нередко  наблюдала  эту
душевную скорбь юной аристократки. Но не это чувство подмечала она - то было
скорее презрение, холодное  пренебрежение  к  ее  мещанской  семье.  "Тихая,
безмолвная печаль" не мешала, однако, бренчать целыми днями  на  фортепиано,
которое перенесено было из Лесного дома. Тем не менее добрая честная женщина
всячески старалась объяснить в лучшую сторону горделивое  поведение  молодой
девушки. Все это она оправдывала отсутствием жениха.
   Молодой Бертольд находился в опасном положении.  Хотя  Зиверт  и  заменял
брата  у  постели  больного,  оставаясь  день  и  ночь  безотлучно  в   доме
смотрителя, тем не менее горный мастер лишен  был  удовольствия  видеться  с
невестой, ибо осторожность требовала  отказаться  от  посещений  пасторского
дома из боязни заразы.
   Лишь однажды он решился отправиться туда, и то переодевшись на  заводе  и
пробегавши целый час на воздухе.
   Напротив, госпожа фон  Гербек  в  сопровождении  графского  дитяти  почти
ежедневно навещала молодую девушку.
   Она  никогда  не  спускалась  в  нижний  этаж,  позволяя  изредка  Гизеле
оставаться на некоторое время в детской,  сама  же  проводила  это  время  в
бесконечной болтовне в Юттой.
   Наступил вечер сочельника.
   Ясный морозный день сменялся сумерками. Было  очень  холодно,  в  воздухе
стояли клубы пара, подмерзший снег хрустел под ногами.
   Несмотря на стужу, госпожа фон Гербек с  маленькой  графиней  приехала  в
пасторат - Гизела хотела видеть  зажженную  елку;  ее  елка  назначалась  на
завтрашний день.
   В маленькой железной печке угловой комнатки наверху пылал  яркий  огонек.
Тонкий душистый курительный порошок тлел на нагретой  пластинке  платины,  и
его благовонное облачко смешивалось с  сильным  ароматом,  разливавшимся  от
стоящего на столе маленького кофейника.
   Огонь еще не был зажжен. Плотные  ситцевые  оконные  занавеси  пропускали
последний неопределенный отблеск угасавшего дня, узкими,  бледными  полосами
скользивший по полу, в то время как глубокая тень лежала уже  на  стенах.  В
неплотно притворенную заслонку печки пламя разливало свой  красноватый  свет
на элегантное фортепиано и на висевший над ним портрет умершей.
   Уголок этот был очень уютен и комфортабелен.
   Маленькая Гизела стояла  на  коленях  на  стуле  у  окна.  Она  не  могла
спуститься в детскую, потому что детей еще мыли и одевали. Взор ее следил за
голодным вороном, который летал вокруг ближнего грушевого  дерева,  смахивая
снег своими распущенными крыльями с его ветвей.
   На маленьком, невзрачном  личике  не  заметно  было  того  поверхностного
интереса, с которым обыкновенно дети смотрят на быстрые движения птицы.
   В этой молодой головке, несомненно, зрело семя  разумного  мышления,  той
сосредоточенности, которая  со  страстным  упорством  добивается  причины  и
исходной точки всех явлений, отрываясь  в  этот  момент  от  внешнего  мира.
Ребенок, погруженный в размышления, вероятно, не слушал разговора обеих дам,
болтающих за его спиной.
   Госпожа фон  Гербек  обвила  рукой  стройную  талию  Ютты,  Женщина  эта,
несмотря на свои довольно пожилые лета, была еще очень красива.  Это  именно
подтверждалось в настоящую минуту, когда  она  сидела  рядом  с  несравненно
прекрасной молодой девушкой. Для тонкого знатока женской  красоты,  конечно,
эти формы могли  показаться  слишком  колоссальными  и  роскошными,  и  иная
чуткая, чистая женщина инстинктивно могла бы  отвернуться  от  этих  странно
улыбающихся и в то же время заплывших  глаз.  Но  все  же  это  обилие  тела
представлялось столь здоровым и розово-свежим, а большие, несколько навыкате
глаза  в  известные  минуты  были  в  состоянии  бросать  такие  строгие   и
внушительные   взгляды,   что   все   эту   женщину   находили   прекрасной,
респектабельной, любезной.
   Она была бездетной вдовой одного бедного офицера из старинной  фамилии  и
еще  при  жизни  графини  Фельдерн  поступила  в  дом  министра  в  качестве
воспитательницы Гизелы. Вечно безусловно готовая к выполнению  всех  желаний
бабушки относительно воспитываемого  ею  ребенка,  она  избрана  была  и  на
смертном одре графиней Фельдерн  как  "вполне  подходящая"  продолжать  дела
воспитания.
   И вот в элегантном темном шелковом  платье,  причесанная  по  моде  и  со
вкусом искусными руками камеристки, она рассказывала  различные  эпизоды  из
великосветской  жизни,  а  молодое  существо,  сидевшее  с  ней   рядом,   с
наслаждением внимало речам салонной дамы: выражения  "глубокого  безмолвного
горя" как бы не существовало на молодом лице.  Это  была  прежняя,  жаждущая
светских удовольствий девушка, которую мы видели с нарциссами в  волосах,  в
подвенечном материнском платье, любующейся собой перед  зеркалом:  блестящие
темные глаза не отрывались от алых,  говорливых  уст  рассказчицы,  рисующей
одну пленительную картину за другой.
   Мысли молодой девушки также далеко витали от этой узенькой комнатки,  как
и мысли задумчивой девочки, сидевшей у окна.
   За дверью послышалось какое-то шуршанье.  Ютта  обернулась  с  гневом  во
взоре.
   Старая Розамунда, поставив на пол чадившую  кухонную  лампу,  с  истинным
усердием  посыпая  переднюю  и  лестницу   песком,   завершала   этим   свои
рождественские работы. Она слишком хорошо знала  ножки  "маленьких  пандур",
чтобы сомневаться, что они не замедлят затоптать  только  что  вымытый  пол,
потому с невероятной пылкостью бросала целые залпы предохранительного песку.
   Затем в передней послышались быстрые шаги, и в комнату вошла пасторша.
   В одной руке она держала зажженную свечу, а в другой  -  своего  меньшого
мальчика, закутанного  в  толстый  шерстяной  платок.  Эта  высокая  сильная
женщина,  с  ярким  румянцем  на  щеках,  с  энергическими  движениями  была
олицетворением напряженной деятельности.
   Любезно поздоровавшись, она поставила свечу на фортепиано, когда обе дамы
заслонили себе глаза рукой.
   - Сегодня немалая возня в старом пасторате, не правда ли, фрейлейн  Ютта?
- сказала она улыбаясь и показывая  при  этом  два  ряда  здоровых,  крепких
зубов. - Ну, завтра вы этого ничего не услышите, дом  совсем  опустеет.  Муж
мой будет говорить проповедь в Грейнсфельде, и моя маленькая, дикая  команда
отправляется с ним туда же - старая тетка Редер  пригласила  всех  на  чашку
кофе...  Фрейлейн  Ютта,  я  желала  бы  оставить  у  вас  на  полчаса  свое
ненаглядное дитятко - Розамунде некогда, и она будет ворчать, если  оторвать
ее от работы, а из детей никого не усадишь сегодня на место; они  бегают  от
одной двери к другой, посматривают на небо,  скоро  ли  стемнеет,  и  потому
маленький плутишка, который уже начинает подниматься на  ноги,  рискует  раз
десять расшибить себе нос, А мне сегодняшний вечер и десяти рук было бы мало
- дети уже с нетерпением ждут звонка, а у меня еще елка не совсем готова.
   Она раскутала ребенка и посадила его на колени к молодой девушке.
   - Ну, вот, сиди смирно! - сказала она, своею  мускулистой  сильной  рукой
приглаживая кудрявую головку. - Он только сейчас из ванны и чист и свеж, как
ореховое ядрышко. Он не будет вас много беспокоить, - это мое самое  смирное
дитя.
   Вооружаясь сухарем, который мать вложила ему  в  ручонку,  ребенок  начал
действовать своими четырьмя недавно прорезавшимися зубиками.
   Пасторша направилась к двери.
   Но эти большие, голубые,  ясные  глаза  в  хозяйстве  обладали  зоркостью
полководца; они даже в самую спешную минуту останавливались на  какой-нибудь
противозаконности, и теперь они упали  на  ветвь  барвинка,  ниспадавшую  на
портрет госпожи фон Цвейфлинген и освещенную принесенной сальною  свечой,  -
полузасохшие молодые побеги висели на своем стебле.
   - О, бедняжка!  -  произнесла  она  с  состраданием,  взяв  стоявший  тут
наполненный водою графин и поливая засохшую, как камень, землю.
   - Фрейлейн Ютта,  -  обратилась  она  приветливо  к  молодой  девушке,  -
позаботьтесь о моем барвинке! Когда мы были еще молодые и у  мужа  моего  не
было ни гроша  в  кармане,  чтобы  одарить  меня  чем-нибудь  в  день  моего
рождения, он в этот день рано утром ушел в  лес  и  принес  мне  оттуда  это
растение, и, первый раз  в  моей  жизни,  я  видела  его  тогда  плачущим...
Признаться вам, жалко мне было расставаться с ним, - продолжала она, приводя
в порядок спутавшиеся ветви, - но обои не на что нам купить, да и общине  не
из чего за них платить, а голыми, известковыми стенами мне никак не хотелось
окружить свою милую гостью.
   При последних словах лицо ее приняло снова  ясное,  спокойное  выражение.
Поставив свечу на стол перед софой и кивнув своему  мальчику,  она  поспешно
оставила комнату.
   Когда дверь за нею затворилась, госпожа фон  Гербек,  как  бы  онемев  от
изумления, поглядела на лицо Ютты, затем  разразилась  звонким,  насмешливым
хохотом.
   - Ну, могу  сказать,  наивность,  какой  поискать!  -  вскричала  она  и,
всплеснув руками, откинулась на подушку дивана. - Боже, что за  классическое
теперь у вас лицо,  мое  сердце!  И  как  это  божественно  вообразить  вас,
нянчущуюся с ребятами!.. Я просто умру со смеху!
   Ютте никогда не случалось держать ребенка, а маленькой девочкой ей  редко
удавалось играть со своими сверстниками.
   Когда начались неприятности между родителями, ей было всего два  года,  и
она тогда же была отдана на воспитание к одной вдове, ибо ужасные  отношения
в родительском доме не должны были ее касаться.  Лишь  незадолго  до  смерти
отца мать взяла ее обратно к себе, и, таким образом,  большую  часть  своего
детства  она  провела  исключительно  со  старою  женщиной,  задача  которой
состояла в том, чтобы воспитать ее к уединенной, замкнутой жизни.
   Да и помимо этого обстоятельства молодой девушке природа точно отказала в
инстинкте, который появляется у всякой другой женщины. Она откинулась назад,
опустила руки и с выражением неудовольствия смотрела на мальчика.  Внутренне
она была озлоблена выраженным требованием - глаза смотрели гневно  и  мелкие
белые зубы кусали нижнюю губу.
   - Ах! И как ведь отлично этот почтенный полевой цветок умеет  выражаться!
Какая великодушная жертва принесена была в этом  благочестивом  доме  "милой
гостье"! - продолжала госпожа фон Гербек с прежним смехом.  -  Боже,  этакая
коренастая, доморощенная особа, и туда же, сентиментальничает с  цветочками!
На вашем месте я бы отправила эти горшки туда, куда их  принес  расстроенный
супруг, в противном случае вы будете отвечать за каждый высохший  листок,  и
советую вам сделать это немедля, если у вас нет охоты  поливать  драгоценную
оранжерею госпожи пасторши.
   Маленькая Гизела наблюдала внимательно за всем происходящим.
   Она встала со стула и свои большие, умные глаза с волнением устремила  на
лицо гувернантки, в то время  как  яркий  румянец  выступил  на  ее  бледных
матовых щеках.
   - Цветы останутся здесь, - проговорила она довольно быстро. - Я не  хочу,
чтобы их выбрасывали, мне их жалко.
   Голос и жесты девочки ясно говорили, что она привыкла повелевать. Госпожа
фон Гербек обняла ее и с нежностью поцеловала в лоб.
   - Нет, нет, - заговорила она, - с цветами ничего  не  сделают,  если  так
хочет моя милочка...
   Между тем Фрицхен, грызя свой сухарь,  вздумал  попотчевать  Ютту:  отняв
лакомство ото рта неумытой рукой, он ткнул им  в  губы  девушки,  которая  с
ужасом отшатнулась. Маленькая графиня принялась  громко  хохотать  -  момент
показался ей в высшей степени забавным.
   - Но, Гизела, дитя мое,  как  можешь  ты  так  смеяться?  -  с  мягкостью
выговаривала г-жа фон Гербек. - Разве ты не видишь, что бедная фрейлейн  фон
Цвейфлинген испугана до смерти этим маленьким пентюхом?..
   - Ив самом деле, с какой стати мы должны прерывать нашу приятную  беседу?
- продолжала она с сердцем. - Постойте, я сейчас устрою дело.
   Поднявшись, она взяла ребенка с колен Ютты и посадила его на пол.
   В ту же минуту Гизела подсела к мальчику и свои худенькие ручки  положила
ему на плечи. Она уже больше не смеялась. На лице ее выражалось и  сожаление
к ребенку, и упорство относительно гувернантки.
   - Fi done <Ну, ладно (фр.)>, дитя мое, прошу тебя, оставь этого  грязного
мальчишку, -  сказала  госпожа  фон  Гербек,  Маленькая  графиня  ничего  не
отвечала, но взор, который она бросила на гувернантку, сверкал гневом.
   Надо сознаться, немало трудностей представляло положение гувернантки  при
подобном ребенке, но,  как  было  уже  сказано,  она  была  найдена  "вполне
подходящей" воспитательницей для маленькой графини; она отлично  знала,  как
себе помочь в затруднительных случаях.
   - Как, моя милочка  не  хочет  слушаться?  -  проговорила  она  почти  со
страстной нежностью.  -  Ну  что  ж,  останься,  сиди,  если  это  тебе  так
приятно!.. Но что бы сказал папа, если бы свою маленькую  имперскую  графиню
Штурм увидел сидящей, как какая-нибудь нянька, на полу, рядом с этим грязным
ребенком! Или если бы увидела бабушка!.. Помнишь ли, ангельчик мой, как  она
сердилась и бранилась, когда в прошлом году  по  твоей  просьбе  жена  егеря
Шмидта посадила тебе на колени  своего  ребенка?..  Милая,  дорогая  бабушка
умерла, но ты знаешь, что с неба она может видеть, что делает  ее  маленькая
Гизела, - в эту минуту она, верно, очень огорчена, потому что ты  поступаешь
так неприлично!
   "Неприлично!"  Это  была  заколдованная  формула,   посредством   которой
управляли  душой  ребенка.  Он  был  еще  слишком  мал,  чтобы  проникнуться
аристократическим элементом, но "это неприлично",  так  часто  употребляемое
"милой, дорогой бабушкой", оказалось вполне достаточным,  ибо  сама  бабушка
представлялась маленькой внучке идеалом всего высокого и непогрешимого.
   Брови еще были гневно сдвинуты, глаза с участием обращены на сидевшего на
полу мальчика, но,  когда  гувернантка  своими  мягкими,  белыми  руками,  с
нежностью охватив худенький, воздушный стан девочки, увлекла  ее  за  собой,
Гизела, как пойманная птичка, без сопротивления последовала за ней на  софу.
Фрицхен почувствовал себя совершенно одиноким и покинутым. Он бросил  сухарь
и стал тянуть к ним свои ручонки, но никто не обращал на него внимания, лишь
госпожа фон Гербек, сделав сердитое лицо, грозила ему пальцем. Глаза ребенка
наполнились слезами, и он разразился громким плачем.
   Вскоре затем послышались на лестнице быстрые  шаги  и  пасторша  вошла  в
комнату. Дамы, обнявшись,  небрежно  сидели  на  софе,  как  бы  желая  этим
показать, что им нет никакого дела до плебейского потомства.
   Ни единого слова не произнесено было оскорбленной матерью, лишь  на  одно
мгновение глубокая бледность покрыла ее цветущее лицо. Она подняла  ребенка,
завернула его в платок и направилась к двери.
   - Любезная госпожа пасторша, - крикнула ей вслед гувернантка, -  я  очень
сожалею, что мы не могли занять вашего сына, но он был ужасно  беспокоен,  а
фрейлейн фон Цвейфлинген еще слишком слаба.
   - Я сама не могу простить себе, что не распорядилась  иначе,  -  отвечала
пасторша просто, без едкости, и вышла из комнаты.
   -  Ничего,  душечка,  не  огорчайтесь   этим   пассажем,   -   прошептала
гувернантка, приметив на лице Ютты тень стыда и оскорбления. - Подобная вещь
сразу избавит вас от целого ряда дальнейших неприятных столкновений.
   И затем полилась у них прежняя прерванная пасторшей беседа.

Глава 5

   Между тем настал вечер. Пасторша предложила дамам  спуститься  вниз,  ибо
сейчас должно было  начаться  рождественское  торжество  -  раздача  с  елки
подарков.
   Маленькая графиня схватила руку  пасторши,  дамы  медленно  поднялись  со
своих мест.
   Внизу, в своем узеньком кабинете сидел пастор перед старинными маленькими
клавикордами.
   Личность эта нисколько не напоминала ту, какую бы мистик желал видеть  на
кафедре. Черты эти не побледнели в мрачном пыле фанатизма, ни единого  следа
той железной непреклонности и нетерпимости мрачного рвения веры не лежало на
этом лбу, и голова не склонялась на грудь, стремясь явить миру живой  пример
христианского смирения, - нет, пастор этот  был  истым  сыном  Тюрингенского
леса. Это был мужчина, полный сил, высокого роста, с широкой грудью,  добрым
лицом, большим открытым лбом, с густыми темными курчавыми волосами.
   Теперь его окружали дети, вперившие полные ожидания взоры в лицо отца. Он
безмолвным наклоном головы приветствовал вошедших  дам  и  опустил  руки  на
клавиши. Раздались звуки церковной песни;  детские  голоса  пели:  "Слава  в
вышних Богу и на земле мир".
   По окончании гимна пасторша тихо отворила дверь в соседнюю комнату -  там
стояла убранная елка. Дети молча вошли.
   Маленькая графиня с выражением разочарованья на лице  остановилась  среди
комнаты  -  и  это  называется  елкой?  Это  маленькое,  бедное  деревцо,  с
несколькими горящими свечами на  ветвях?  Едва  заметные  крошечные  яблоки,
орехи, которых никогда не отведывало знатное, болезненное дитя, и  несколько