вынесло последнюю,  тяжелую  борьбу  благороднейшее
сердце... Далее он рассказал ей, как бежал он сам из  отечества  с  пылающим
чувством  мести  в  груди,  как  потом  жажда  деятельности  привела  его  к
благосостоянию и как у него родилась  мысль  приобрести  заброшенный  горный
завод, купив его, и создать  нейнфельдскую  колонию  в  том  виде,  в  каком
находится она в настоящее время.
   И когда, наконец, рассказ его был  кончен,  две  маленькие  нежные  ручки
взяли его руку и крепко пожали ее.
   - Графиня, рука эта не внушает вам отвращения?
   - Нет - как могло бы это случиться? - проговорила она тихим голосом.
   Он взял ее руки и быстро повел ее по аллее.
   - Помните ли вы те слова, которые вы сказали мне, когда я думал  уйти  от
вас навсегда? - произнес он в волнении, прижимая к своей груди ее трепещущие
руки. - "Я хочу с вами умереть, если это понадобится!" - прошептал он ей  на
ухо. - Это были ваши слова, Гизела, не правда ли? Но эти слова были  сказаны
португальцу с благородным аристократическим именем, который исчез в ту самую
минуту, когда выполнена была его задача; перед  вами  стоит  немец  с  самым
обыкновенным мещанским именем, от которого он никогда не откажется.
   - И этому человеку я говорю,  -  перебила  она  его  твердым  голосом,  с
любовью поднимая на него глаза, - что не умереть я хочу, Бертольд Эргардт, а
жить, жить с вами!... Вы слышали, как я объявила князю, что  жизненный  путь
открылся передо мною ясно и определенно? По этому пути я пойду, опираясь  на
вашу сильную руку...
   В то время, как она это говорила, горячие губы, которые она  уже  однажды
чувствовала на своей руке, прильнули к ее лбу.
   Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома,  а  португалец  отошел  в
сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под гостеприимную кровлю.

Глава 32

   В то время как юная  имперская  графиня  Штурм  навсегда  покидала  Белый
замок, а с ним вместе и аристократическую почву, министр ходил взад и вперед
по  своему  кабинету;  волосы  его  против  всегдашнего   обыкновения   были
всклокочены,   а   пальцы   судорожно   перебирали    надушенные,    кое-где
засеребрившиеся пряди.
   Наконец, в волнении он бросился к письменному столу и начал писать. Капли
пота выступили на его бледном, как воск, лбу, зубы стучали, как в лихорадке,
и рука, отличавшаяся до сих пор таким железным, твердым  почерком,  выводила
какие-то неясные иероглифы на бумаге.
   После нескольких слов он бросил перо и, обхватив  голову  обеими  руками,
снова начал ходить в неописуемом отчаянии... Казалось, глаза  его  старались
не смотреть на красивый,  стоявший  близ  окна  столик,  на  котором  лежала
небольшая шкатулка из красного дерева. Столик этот всегда стоял на  одном  и
том же месте с тех пор, как Белый замок сделался собственностью барона Флери
и как  он  отделал  его  по  своему  собственному  вкусу,  а  шкатулка  была
неразлучной спутницей его превосходительства и не покидала его  даже  тогда,
когда он находился в бюро министерского отеля, в А. Но теперь,  в  то  время
как глаза его старались не смотреть на эту мебель, боязливый взор его так  и
тянуло к ней помимо его воли, как будто из этой изящной вещицы  смотрели  на
него очаровывающие глаза змеи.
   Таким образом прошло с  четверть  часа,  затем,  наконец,  министр  вдруг
порывистым движение приблизился к столику  и,  едва  дыша,  открыл  шкатулку
трепещущими  руками...  Не  взглянув  ни  разу   на   элегантно   отделанную
внутренность ее, он быстро вынул оттуда какой-то предмет  и  положил  его  в
свой боковой карман.
   Это движение придало решимости этому  человеку...  Он  пошел  к  двери  и
отворил ее. На пороге он остановился: в открытое окно дыхнул ночной ветер  и
стал раздувать пламя стоящей на письменном столе лампы; пламя  чуть-чуть  не
задевало оконный занавес.
   Министр злобно усмехнулся; мгновение он следил за пламенем, которое так и
льнуло к материи; невольно рука его протянулась, как будто он хотел прийти к
нему на помощь, - впрочем, для чего? Замок был застрахован очень  хорошо,  а
танцующие там, внизу, успеют  двадцать  раз  убежать,  прежде,  чем  потолок
рухнет им на голову...
   Он медленно запер дверь и тихими, едва слышными шагами пошел по  анфиладе
комнат. Перед будуаром своей супруги он остановился и  стал  прислушиваться:
оттуда раздавались стоны... Теперь невыразимое отчаяние, подавляемое до  сих
пор, овладело всем существом этого человека. Женщина, так  горько  плакавшая
там, была его богом, единственным существом, которое когда-либо он  любил  и
жгучая страсть к которой до сих пор еще не остыла в  нем,  несмотря  на  его
лета.
   Он тихо вошел в комнату и остановился.
   Прекрасная Титания лежала на кушетке. Лицо ее скрыто было в подушках;  на
грудь и спину роскошными волнами падали черные, как ночь, волосы,  а  белые,
обнаженные по самые плечи руки безжизненно свисали, перекинутые через мягкую
атласную спинку  кушетки;  только  маленькие  ножки  не  лишены  были  своей
энергии: они попирали брошенный на  пол  брильянтовый  венок  из  фуксий  и,
казалось, готовы были втоптать его полностью в пол.
   - Ютта! - воскликнул министр.
   При этом восклицании, полном мольбы  и  отчаяния,  она  вскочила,  словно
укушенная тарантулом. С диким жестом откинула она  назад  волосы  со  своего
лица и встала на ноги.
   - Что тебе от меня надо? - закричала она. - Я знать тебя не  хочу!  И  не
хочу иметь с тобой дела!
   Она протянула руку по направлению к салону, где был князь,  и  язвительно
захохотала.
   - Да, да, у стен были уши, господин дипломат par excellence <Великолепный
(фр.).>, и я наслаждаюсь  тем  преимуществом,  что  великую  государственную
тайну узнала несколькими часами ранее, чем остальная публика!.. Муки ада  не
могут быть так  утонченны,  как  те,  которые  я  испытывала  там,  стоя  за
дверью!..  Ваше  превосходительство,  -  продолжала   она   с   уничтожающей
насмешкой, - я поражена была насмерть, услышав, каким восхитительным образом
мистифицировали вы княжескую фамилию!.. А вот валяется  здесь  сокровище,  -
она с презреньем  пнула  ногою  венок  из  фуксий,  -  которым  вы  с  таким
удовольствием   украшали   "ваше   божество"!..   Как    возрадуются,    как
восторжествуют злые завистники при неоцененном открытии,  что  бриллиантовая
фея, в смешном неведении, осыпана была богемскими стеклами!
   И маленькие ручки в бешенстве принялись рвать на себе волосы.
   Министр нетвердой походкой подошел  к  ней  -  она  отбежала  в  сторону,
протянув руки.
   - Не смей касаться меня! - угрожала она. - Ты не  имеешь  более  никакого
права на меня!.. О, кто возвратит  мне  потерянные  одиннадцать  лет!..  Мою
молодость, красоту я отдала вору, плуту, нищему!
   - Ютта! - В эту минуту человек этот снова овладел  собою.  -  Ты  теряешь
рассудок, - сказал он строго. - В подобные моменты я всегда давал тебе вволю
накричаться, как избалованному ребенку. Но теперь у меня нет на это времени.
- С кажущимся спокойствием он скрестил руки на груди и продолжал:
   - Хорошо, ты права, я обманщик, я нищий; у нас не останется и подушки, на
которую мы могли бы преклонить голову, если все они явятся и предъявят  свои
законные права... Ты не единого упрека никогда не слыхала от меня,  но  если
эти несколько минут ты решилась употребить на  то,  чтобы  насмехаться  надо
мною, то и я тебе скажу, для кого я разорился... Ютта, припомни и  сознайся,
как с каждым годом нашего брака  твои  требования  возрастали  все  более  и
более, сама княгиня не могла под конец поспорить с блеском твоих туалетов...
Я постоянно без возражения исполнял твои желания. Моя безумная слепая любовь
к тебе делала  меня  послушным  орудием  твоего  безграничного  тщеславия...
Смешным ребячеством звучит  твоя  жалоба  о  потерянных  одиннадцатых  годах
нашего брака - они дали тебе  возможность  наслаждаться  жизнью!  Руки  твои
могли буквально утопать в золоте.
   Баронесса стояла все это время отвернувшись, теперь она повернула  голову
и бросила на него взгляд, полный злобы.
   - О, ты отлично знаешь старую песню, которую постоянно тянет  весь  свет,
когда дело доходит до разорения: "Виновата жена!" - вскричала она со смехом.
- Жаль, милый  Друг,  что  я  так  часто  бывала  свидетельницей  несчастья,
доводившего тебя до отчаяния в Баден-Бадене или в Гамбурге и  тому  подобных
местах,  обладающих  сильным  магнитом  -  зелеными  столами!  При  подобных
обстоятельствах я всегда убеждалась, что и твои руки отлично могли утопать в
золоте, - или ты захочешь утверждать, что всегда вел законную игру?
   - Я нисколько не намерен тратить слова на  свою  защиту...  Кто,  как  я,
сознательно вступил на тот темный путь...
   -  Да,  темный,  темный!  -  перебила  она  его,   подступая   ближе.   -
Превосходительство,  конечно,  рухнуло,  -  прошипела  она.  -  Барон  Флери
спустился, с высоты своего величия и вступил на единственное оставшееся  ему
поприще - помощника банкомета!
   - Ютта! - проговорил он и схватил с силой ее руки.
   Она вырвала их и бросилась от него к двери.
   - Не смей приближаться ко мне - ты наводишь на  меня  ужас!  -  вскричала
она. - Ты весьма хитро начинаешь  свое  дело,  навязывая  мне  вину,  хочешь
принудить меня нести с тобою ее последствия!.. Но не заблуждайся! Я  никогда
не последую за тобою, не разделю твоего позора  и  нищеты!  Мои  обязанности
перед тобой более не существуют... Если в эти  ужасные  часы  я  и  чувствую
небольшое утешение, так это от сознания, что нравственно я никогда  не  была
связана с тобой, - я никогда тебя не любила!..
   Это было последним ударом, разразившимся над  человеком,  на  которого  с
завистью  устремлены  были  взоры  окружающих,  и  этот   удар,   нанесенный
очаровательными женскими устами, был самым жестоким из всех, обрушившихся на
его голову.
   Министр,  шатаясь,  направился  к  двери,  как  бы  намереваясь  оставить
комнату, но ноги отказались служить ему; закрыв лицо руками, он  прислонился
к стене.
   - Несмотря на все клятвы твои и уверения,  ты  никогда  не  любила  меня,
Ютта? - проговорил он с усилием, прерывая мертвое молчание в комнате.
   Жена с диким торжеством, энергично покачала головой.
   На губах его появилась горькая усмешка.
   - О  женская  логика!..  Эта  женщина  безжалостно  отталкивает  от  себя
обманщика и при  этом  с  милой  наивностью  объявляет  мужу,  этому  самому
обманщику, что она в продолжении одиннадцати лет обманывала его!.. О, ты еще
сделаешь карьеру - перед тобою лежит еще несколько лет молодости и  красоты;
но конец  этой  карьеры...  Ну,  я  хочу  быть  скромнее  тебя  и  не  стану
рассказывать этим стенам, каков будет конец  карьеры  ее  превосходительства
баронессы Флери!
   Взявшись за ручку двери, он обвел взглядом эту комнату.
   Баронесса снова бросилась на кушетку; никогда она не казалась  ему  столь
прелестной, как в эту минуту, в этой изнеможденной и полной  отчаяния  позе.
Жгучее чувство любви к  этой  прекрасной  женщине  взяло  верх  над  прочими
страстями, кипевшими в растерзанной душе этого человека, - он забыл,  что  в
этом обольстительном теле скрывалась  жалкая  душонка,  он  забыл,  что  это
ненасытное, тщеславное сердце никогда не билось для него, - он снова подошел
к кушетке.
   - Ютта, дай мне твою руку и  посмотри  на  меня  еще  раз!  -  сказал  он
прерывающимся голосом.
   Она спрятала обе руки под подушку и еще ниже опустила лицо.
   - Ютта, взгляни на меня последний раз, мы никогда не увидимся!
   Она продолжала лежать неподвижно. Стиснув  зубы,  он  вышел  из  комнаты.
Неслышными  шагами  он  миновал  коридор  и  стал  спускаться  с   лестницы.
Долетавший снизу разговор заставил  его  замедлить  шаги;  скрытый  перилами
лестницы,  он  увидел  внизу   трех   придворных,   счастливых   обладателей
камергерского ключа. Лица их были встревожены, а тон голосов взволнованный.
   - Итак, господа, его светлость уезжает, - сказал один из  этих  достойных
кавалеров, натягивая перчатку на свою жирную руку и заботливо застегивая ее,
- но я в силу данного мне приказания должен возвратиться в  зал  с  возможно
беззаботной миной, faire les honneurs <Здесь: делать вид.> - положение очень
неприятное, когда имеешь на шее целый короб новостей!.. И не смешно  ли:  во
что бы то ни стало князь хочет на сегодня затушить скандал, как будто завтра
не станет он всем известен. Боже, что за кутерьма поднимется в нашей  доброй
резиденции! Любопытно  посмотреть!..  Что,  не  говорил  ли  я  вам  всегда,
господа? Имел ли я право или нет? Это был негодяй насквозь. И как я ни жалею
его светлость, но для него, собственно, еще не так ужасно убедиться наконец,
какому ловкому патрону такое  долгое  время  подчинено  было  наше  древнее,
родовитое дворянство.
   Господа  покачали   утвердительно   головами   и   разошлись   в   разных
направлениях.
   - О, все вы, вместе взятые, - древнее родовитое дворянство - околели бы с
голоду без меня! - проворчал сквозь зубы министр,  продолжая  спускаться  по
лестнице. - Мы квиты.
   Длинным пустынным коридором он вышел на двор.  Там  кипела  деятельность:
поспешно выводили лошадей из стойла и выкатывали княжеский экипаж из сарая.
   Министр вошел в сад... Из окон бил яркий свет, вспыхнувший  по  мановению
этого человека, который, как нищий, бродил теперь без пристанища.
   Вот подъехала к крыльцу княжеская карета; показался князь в сопровождении
лишь немногих из своих приближенных.
   При виде его министр сжал кулаки и с диким отчаянием ударил себя в грудь.
   Карета  покатилась,  вот  она  переехала  мост;  стук  колес  уже  издали
раздавался в ночной тишине, наконец, замер и он.
   Странно, неужели элегантный кавалер  не  с  обычным  искусством  исполнил
возложенную на него трудную обязанность?  Вскоре  карета  за  каретой  стали
выезжать со двора замка.
   Звуки оркестра как-то дико звучали среди опустелых стен,  и,  наконец,  и
они смолкли.
   Министр шел все далее и далее по аллее. Наконец, он очутился в отдаленном
уголке сада, поддерживаемом в искусственном запустении. Тут все было дико  и
угрюмо.
   Он остановился. Взгляд его упал на замок, где уже начали тушить огни; вот
погас последний огонек, и здание потонуло во мраке.
   На нейнфельдской колокольне пробило двенадцать часов, С последним  ударом
колокола в аренсбергском саду раздался выстрел...
   "Кто-нибудь охотится", - подумали пробужденные поселяне  и,  повернувшись
на другой бок, снова заснули сном праведников...

Глава 33

   Был сентябрь месяц. Первое суровое дыханье  осени  смешивалось  с  летним
ветерком и слегка колыхало вершины деревьев вокруг Лесного дома.
   В самом доме царствовала весна любви.
   Бертольд Эргардт  и  Гизела  были  обвенчаны.  Баронесса  Флери,  получив
небольшой пенсион, предоставленный ей князем, исчезла.
   Госпожа фон Гербек также сошла  со  сцены.  Получая  от  Гизелы  ежегодно
небольшую сумму, забытая всеми, она удалилась в  маленький  городок  и  жила
"своими воспоминаниями".
   При дворе в А, выбор молодой графини Штурм произвел сильное впечатление.
   Князь несколько ночей провел без сна от мысли,  что  португалец  вторично
грозит секирой  корням  светлейшего  княжеского  принципа,  доказывая  всему
свету, что урожденная имперская графиня Штурм может  сделаться  обыкновенной
госпожой Эргардт, и никто не вправе предотвратить это несчастье.
   Результатами этих  бессонных  ночей  было  тайное  поручение,  исполнение
которого возложено  было  на  женщину  "с  острым  языком  и  проницательным
взглядом".
   Графиня Шлизерн однажды нанесла визит в пасторский дом невесте и  бывшему
при этом жениху, где с изысканной, дипломатической  тонкостью  дала  понять,
что его светлость  имеет  намерение  даровать  дворянскую  грамоту  "первому
промышленнику"  своей  страны...  Той  же  изысканной   тонкостью   "упрямый
португалец" позолотил и свой ответ, горький  смысл  которого  тем  не  менее
означал следующее:  удостоенный  сей  чести  отнюдь  не  принадлежит  к  тем
личностям, которые борются с дворянством до  тех  пор,  пока  сами  оное  не
получают. Наше время и  без  того  представляет  много  образчиков  подобных
ренегатов, которые, заручившись предлогом "лишь в  интересах  своих  детей",
становятся в ряды защитников столпов отжившего  сословия,  от  которого  они
видели одно презрение. Он  не  находит  нужным  прибавлять  к  своему  имени
что-либо и никогда его не переменит.
   Потерпев подобное поражение, дипломатка вернулась в А.
   Тем не  менее  невеста  вскоре  получила  доказательства,  что  княжеская
немилость не распространяется на нее. Под петицией  нейнфельдских  прихожан,
ходатайствовавших о допущении к  должности  их  пастора,  стояло  также  имя
имперской графини Штурм. Были слухи, что подписи  этой  нейнфельдцы  обязаны
были тем, что им оставили их пастора...
   Наступали   сумерки.   На   террасе   Лесного   дома   застыла   высокая,
величественная фигура мужчины, рядом с которым было юное  существо,  которое
склонило голову к нему на грудь; на этот раз словам любви, которые срывались
с их губ, никто не мог помешать!
   "Гизела!" - вдруг раздался неприятный голос рядом с молодой женщиной. Она
повернула голову - попугай беззаботно раскачивался на своем кольце  ,  а  из
дверей вышел, улыбаясь, старый Зиверт. Гизела  протянула  ему  обе  руки:  с
большим трудом старику удалось выучить птицу произносить имя будущей хозяйки
дома. 



   Евгения МАРЛИТТ
   ВТОРАЯ ЖЕНА


   ONLINE БИБЛИОТЕКА  http://www.bestlibrary.ru


Анонс

   Романтические и таинственные  события  романа  "Вторая  жена"  популярной
немецкой романистки Евгении Марлитт происходят в  Германии.  Графиня  Лиана,
представительница очень знатного, но обедневшего рода, по  настоянию  матери
выходит  замуж  за  богатого,  знатного,  красивого,  но  нелюбимого  и   не
влюбленного в нее графа  Майнау.  Что  окажется  сильнее  любовь  или  долг,
гордость  или  смирение,  покорность   судьбе   или   чувство   собственного
достоинства? Это станет ясно лишь к концу захватывающей книги.
   Роман, впервые опубликованный на русском языке в 1902 году, печатается  с
небольшими исправлениями.

Глава 1

   Над прудом высоко в синем  весеннем  небе  виднелось  неподвижное  черное
пятно. В серебристой воде играло множество рыб; все было здесь так уединенно
и безмолвно, что даже  старые  гигантские  деревья,  окаймлявшие  зеркальные
воды, не могли защитить их обитателей  от  крылатого  хищника,  стремительно
спускавшегося с поднебесья за добычей и нарушавшего веселую  жизнь  водяного
царства.  Сегодня,  однако,  он  не  решался  спуститься,  так  как   против
обыкновения здесь было много людей: и взрослых и детей, и последние кричали,
шумели и бросали в него своими пестрыми мячиками;  распряженные  для  отдыха
лошади громко ржали и копытами взрывали прибрежную землю, а сквозь  верхушки
деревьев неслись к небу легкие облачка дыма. Людской шум и дым не  нравились
хищнику, и он, мрачный, стал подниматься  все  выше  и  выше  среди  детских
голосов, пока совсем не скрылся, точно тяжеловесное тело его  рассыпалось  и
рассеялось в голубом эфире.
   На левом берегу пруда ютилась рыбачья  деревенька  -  домиков  в  восемь,
разбросанных поодаль один от другого, под тенью столетних лип, ветви которых
спускались так низко, что соломенные крыши приходились как раз  под  нижними
ветвями; южная сторона домиков окружена была кустами шиповника и боярышника,
вдоль стен развешаны были сети с сачками, а перед  входными  дверями  стояли
деревянные скамейки, - все это резко выделялось на светлом фоне прибрежья.
   Но напрасно ваш взгляд стал бы искать мощные фигуры рыбаков: их  не  было
тут и следа. Хорошо было  и  то,  что  громадный  парк  со  своими  вековыми
деревьями  совершенно  скрывал  лежавшую  за  ним  столицу;  думалось,   что
находишься в патриархальном центре сельской жизни, пока не отворялась