ось,  по  ее
телу пробегала нервная дрожь, ей нужно было успокоиться - в  таком  волнении
ее никто не должен был видеть...  Майнау  обладал  благородной  натурой,  и,
чтобы избежать его справедливого противодействия, прибегли к подлогу,  зная,
что  никаким  другим  путем  им  не  удалось  бы  склонить   его   к   явной
несправедливости. Прежде всего надо было положить бумагу на место; она могла
бы только тогда сообщить это открытие Майнау, если бы на его  глазах  вынула
бумажку из ящика. Лиана горько улыбнулась;  он,  во  всяком  случае,  скорее
заподозрил бы ее, чуждую здесь всем и всеми не любимую, нежели  поверил  бы,
что в его Шенверте, этом гнезде рыцарского благородства и строгости  правил,
могли происходить подобные вещи... Но рано или поздно  Майнау  должен  будет
узнать всю правду - это требовалось для спасения Габриеля.
   Тихонько прокралась она в зал. Там уже затопили  камин.  Тяжелые  штофные
гардины были спущены на окнах, а стеклянная дверь заперта дубовыми ставнями.
Тишина нарушалась только беспрерывно лившимся дождем. Чайный  стол  был  уже
приготовлен, и среди него горела лампа под зеленым  колпаком.  Обширный  зал
тонул в полумраке; лампа  освещала  только  стол  и  небольшое  пространство
вокруг него, да, кроме того, отблеск топившегося  камина  падал  на  паркет,
углы же комнаты были погружены в совершенный мрак.
   Молодая женщина робко осмотрелась: в комнате никого не было. Успокоенная,
она подошла к столу, выдвинула ящик, развернула, не вынимая из него, сверток
и положила в середину его записку. В эту  минуту  кто-то  схватил  ее  руку,
удерживая ее в ящике; ужас сковал Лиану; она не имела даже силы вскрикнуть -
вся кровь прилила ей к сердцу. Почти лишившись чувств, она пошатнулась, и ее
помутившимся  глазам  предстало  лицо  придворного  священника.  Он   принял
беспомощную в свои объятия и, прижав к груди, покрывал  ее  руку  страстными
поцелуями.
   - Успокойтесь, ради Бога! Я один это видел,  кроме  меня,  никого  нет  в
зале, - шептал он нежным, ободряющим голосом.
   Этот голос мгновенно возвратил ей сознание; она  вырвалась  и  оттолкнула
его руку.
   - Что вы видели? - спросила она слабым, беззвучным голосом,  в  то  время
как красивая ее фигура приняла гордую осанку. - Разве эти ящики  содержат  в
себе золото или серебро?.. Разве я хотела красть?
   - Как мог бы я предположить такую мысль  в  вашей  божественной  головке?
Скорее я запятнал бы память моей матери таким позорным  подозрением,  нежели
вашу ангельски чистую душу, - верьте мне!.. Вы не  поймете,  конечно,  этого
выражения,  потому  что  именно  любовь  к  матери  и  привела  вас  сюда...
Баронесса, кто может обвинять вас за желание уничтожить маленькую записочку,
которая оскорбляет и унижает вас? - Он вынул из ящика записку. -  Сожжем  же
вместе это розовое свидетельство материнских заблуждений!
   Быстрым движением вырвала она у него письмо и бросила на прежнее место.
   - Разве это не кража? Разве оно ко мне адресовано? - кричала она  гневно.
- Оно останется там, где было. Нечестным поступком я не могу смыть  пятна  с
репутации моей матери.
   Она отступила от него и стала по другую  сторону  письменного  стола:  ей
хотелось увеличить расстояние,  отделявшее  ее  от  священника,  дерзнувшего
дотронуться до нее. Зеленый свет лампы падал на  ее  прелестный  благородный
профиль; своим гордым выражением походил он на камею... Священник попробовал
было накинуть ей петлю на шею, и, будь у нее поменьше энергии, она неминуемо
попала бы в его сети. Но вместо того ему пришлось  убедиться,  что  она  его
насквозь видит.
   - Как вы осмелились склонять меня на такое темное дело?
   -  Вы  преднамеренно  не  хотите  понимать  меня  и,  где  только  можно,
относитесь ко мне враждебно, - сказал он с горечью;  в  его  голосе  звучала
неподдельная страсть, в этом она не могла сомневаться, - и  все-таки  у  вас
нет на земле более преданного друга, чем я.
   - У меня два друга: брат и сестра, другой дружбы я не  ищу,  -  возразила
она.
   Услышав ее враждебный тон, священник прижал обе руки к  груди,  точно  он
получил смертельный удар; глаза его вспыхнули зловещим огнем, и он подошел к
ней ближе.
   - Баронесса, здесь, в  Шенверте,  вы  не  должны  были  бы  говорить  так
оскорбительно и гордо, потому что  вы  не  имеете  здесь  никакой  опоры  и,
подобно мячику, зависите от дуновения ветра.
   - Слава Богу, он не отнес меня ни на одну линию  в  сторону  относительно
моих правил.
   - Свет не спрашивает об этом; он видит только  ваше  фальшивое  положение
здесь и, зная побудительную причину, в силу которой сделали  вас  баронессой
Майнау, насмешливо улыбаясь, шепчет самые унизительные предположения.
   Она стала еще бледнее.
   - К чему вы все это говорите мне? - спросила  она  нетвердым  голосом.  -
Впрочем, я знаю побудительные причины, вследствие которых я здесь: я  должна
быть матерью Лео и хозяйкой  осиротевшего  дома;  это  положение  отнюдь  не
оскорбляет моего женского достоинства, - прибавила она гордо  и  с  холодным
спокойствием. Это равнодушие, видимо, огорчило его.
   - Да, если бы вы были ею на самом деле! - сказал он  торопливо.  -  Но  в
Шенверте вряд ли когда-либо  чувствовалось  отсутствие  хозяйки.  Преклонные
лета и почтенная особа гофмаршала делают хозяйку дома совершенно  лишнею  во
время празднеств, а хозяйство он умеет контролировать лучше всякой  женщины.
Лео предназначается к военной службе и должен будет рано оставить Шенверт  и
выйти из-под опеки матери, так что едва ли эти причины имелись здесь в виду.
Главною  причиной  была  неутолимая  жажда  мести;  не  знаю,  не  будет  ли
оскорблено чувство достоинства женщины, если  она  узнает,  что  ее  избрали
единственно для того, чтобы  нанести  другой  женщине  смертельный  удар,  и
притом с самой утонченной жестокостью.
   Большие серые  глаза  молодой  женщины  пристально  устремились  на  лицо
говорившего, но именно ее  молчание  и  этот  взгляд,  полный  нескрываемого
страха, и побудили его безжалостно продолжать:
   - Тем, кто знает барона Майнау, известно, что все поступки и действия его
рассчитаны на эффект. Выслушайте, как было дело. В молодых летах он страстно
любил высокопоставленную женщину, и она так  же  пламенно  отвечала  на  его
любовь; близкие принудили ее отказать ему, чтобы взойти  на  ступени  трона.
Барон Майнау, может быть, и прав, называя  ее  поступок  неверностью,  но  в
глазах  приближенных  это  не  более  как   страшная   жертва,   принесенная
обязанностям звания... Смерть мужа сделала  эту  женщину,  не  перестававшую
любить  Майнау,  свободною;  для  бедной  страдалицы  в  порфире  и   короне
готовилась  взойти  новая  заря;  она  мечтала  сбросить  с   себя   тяжесть
герцогского блеска и  величия,  чтобы  хоть  в  одиннадцатый  час  сделаться
любящей и любимой женой, но кому  удавалось  тогда  проникнуть  в  настоящие
намерения и действия барона Майнау?.. Во все  время  траура  он  был  с  нею
чрезвычайно любезен до  той  минуты,  когда  она,  вся  сгорая  от  любви  и
сладостной надежды, готовилась услышать из уст  его  предложение,  а  вместо
того он в присутствии всего двора объявил ей о  своей  помолвке  с  Юлианой,
графинею фон Трахенберг. Это, конечно, произвело  громадный  эффект,  Майнау
мог торжествовать.
   Молодая женщина оперлась на высокую отделку письменного стола  сложенными
руками и прижалась к ним лицом. Она охотно согласилась бы провалиться сквозь
землю, чтобы только не слышать более этого безжалостного голоса, наносившего
неизлечимые раны ее фамильной гордости, ее бедному  достоинству  и  даже  ее
бедному сердцу.
   - Что должно было произойти после этой комедии, ему  было  все  равно,  -
продолжал священник  с  возрастающим  жаром;  казалось,  он  дорожил  каждым
мгновением, которое  проводил  теперь  с  этой  женщиной  один,  без  всяких
свидетелей. - Для чувства долга в душе этого человека  нет  места;  он  и  к
своей первой жене, самой привлекательной, любезной  и  благородной  женщине,
какую только можно себе представить, выказывал полное пренебрежение.
   Последние слова заставили Лиану поднять голову:  священник  лгал;  первая
жена Майнау, напротив того, не отличалась благородством;  она  от  малейшего
противоречия топала ногами и швыряла ножами и ножницами куда попало.  А  тем
временем священник продолжал:
   - Он и женился на ней единственно для того, чтобы доказать герцогине, что
ее неверность мало  его  трогает...  Но  участь  первой  жены  была  завидна
сравнительно с участью второй, которую он безжалостно принес в жертву своему
тщеславию. На стороне первой был ее отец; вторая жена  и  его  имеет  против
себя, - он ее непримиримый враг... Он знает теперь, что второй брак есть  не
что  иное,  как  образчик  самой  неслыханной  мести  и  что  герцогиня   не
остановится ни перед какими средствами, чтобы хоть теперь одержать победу, и
он - верный ее союзник. Царственное имя придаст завидный  блеск  родословной
дома Майнау.
   - Я спрашиваю вас еще раз: к чему вы мне все это говорите? - прервала она
его вдруг, приняв свой гордый, величественный вид. - Я добровольно удаляюсь,
как это всем известно; и не  доставлю  много  хлопот  ни  герцогине,  ни  ее
союзнику, но пока я еще ношу  имя  Майнау,  я  никому  не  позволю  в  своем
присутствии дурно отзываться о человеке, с которым повенчана, если  бы  даже
он  был  в  десять  раз  виновнее...  Прошу  вас  не  забывать  этого,  ваше
преподобие... Впрочем, не  берусь  решать,  что  более  достойно  осуждения:
легкомыслие ли светского человека или суетность священника, который, зная  о
святотатстве, в потрясающей душу молитве призывает  благословение  Божие  на
недостойную комедию; первый попирает  ногами  женское  сердце,  как  большая
часть знатной молодежи; другой же, превращая алтарь в сцену, является на ней
даровитым актером и тем совершает страшный грех!..
   Лиана  говорила  громко,  горячо,   забыв   всякую   предосторожность   и
самообладание.
   - Этот Шенверт - омут, и, к чести Майнау, должно сказать, что он этого не
знает и потому, сам того не замечая,  проходит  мимо  темных  дел,  которыми
пропитан самый воздух в этом замке. Он и не предполагает, что документы,  на
которые он, по простоте души, опирается, подложны...
   Не  договорив,  она  вдруг  испугалась  и  замолчала.  Священник   сделал
выразительное движение,  как  будто  у  него  блеснула  внезапная  мысль.  С
быстротою молнии выхватил он из ящика лежавшую сверху бумажку и поднес ее  к
лампе.
   - Вы говорите об этом документе? Ученая мыслительница исследовала его под
микроскопом и открыла...
   - Что он писан предварительно карандашом, - сказала она твердо.
   - Совершенно справедливо. Каждая буква срисована на стекле  карандашом  и
потом обведена пером, - подтвердил он спокойно. - Я знаю это  очень  хорошо,
знаю даже и то, что это очень  трудная  и  неприятно  действующая  на  нервы
работа; а знаю я это потому, что сам сочинял и писал этот документ... О,  не
смотрите же на меня с таким отвращением! Разве  в  ваших  глазах  ничего  не
значит, что я так унижаю себя и так откровенно каюсь перед вами... Вы можете
спокойно коснуться этой руки: не ради денег, не ради земной власти и величия
действовала она так, но для осуществления высших идей... Разве я  не  мог  с
таким же успехом прибавить к этой последней воле какое-нибудь  пожертвование
капиталом или недвижимым имуществом в пользу  нашего  ордена?  Барон  Майнау
верит в неподдельность этого документа, он поверил бы и такому добавлению, а
старик гофмаршал... Ну, он по уважительным причинам должен бы был  поверить.
Я был далек от подобного  грабежа,  я  только  хотел  приобрести  две  души:
языческую душу матери для крещения и душу мальчика  для  миссии...  Наш  век
ненавидит и преследует, как  фанатизм,  самоотверженную  преданность  пылкой
души к призванию священника, но  никто  не  думает,  что,  заключив  горячее
вещество в железном сосуде, он тем самым заставляет его  стремиться  к  нему
и...
   - Сжигать еретиков, - добавила она ледяным тоном и отвернулась.
   Священник нервно скомкал в руке записку.
   - Но это пламя уже более не пылает, - проговорил он глухим  голосом;  он,
видимо, отчаянно боролся со страшным волнением. - Ни самая усердная молитва,
ни бичевания не в состоянии снова раздуть его. Меня пожирает другой огонь. -
Тут он протянул ей руку с измятой бумажкой. - Вы можете  относительно  этого
документа обвинить меня в подлоге двумя словами, можете освободить Габриеля,
можете  лишить  меня  моего  положения,  возбуждающего   всеобщую   зависть,
уничтожить влияние, которое я имею на  высокопоставленных  лиц,  -  сделайте
это,  и  я  буду  молчать,  не  моргну  даже  глазом.  Предайте  меня   моим
многочисленным врагам, только позвольте мне, когда вы оставите Шенверт, жить
вблизи вас!
   Лиана посмотрела на него большими, изумленными глазами,  подумав,  уж  не
сошел ли он с ума... Она гордо выпрямилась перед ним во весь рост.
   - Вы забываете, ваше преподобие, что мой брат, владелец Рюдисдорфа, может
предоставить   место   приходского   священника   духовному   лицу    только
протестантского вероисповедания,  -  сказала  она  ему  через  плечо  слегка
дрожащим голосом, но с насмешливою улыбкой.
   -  Психологи  правы,  говоря,  что  блондинки  обладают  самою   жестокою
холодностью. - Он как-то особенно прошипел  эти  слова.  -  Вы  умны  и  так
высокомерны, как ни одна  природная  аристократка,  в  жилах  которой  течет
герцогская кровь,  -  одним  поворотом  вашей  головы  вы  становитесь  выше
ничтожества. Другого вам, может быть, удастся  отстранить  от  себя,  но  не
меня. Я буду следовать за вами всюду по пятам, никогда  не  отниму  я  назад
руки, которую раз протянул к вам, даже если бы  мне  пришлось  ее  лишиться!
Бейте меня, попирайте ногами, я все вынесу молча, терпеливо; но вы никак  от
меня  не  освободитесь...  Моя  церковь  требует  от  священника,  чтобы  он
бодрствовал и постился, чтобы он работал без устали, тут  вел  бы  подземный
ход, подобно кроту, там перекидывал бы в воздухе мост; судите же сами, какая
фанатическая энергия будет одушевлять это стремление,  пока  вы  не  станете
моею.
   Неведомый до сих пор ужас объял Лиану. Теперь она поняла, что не душу  ее
он хотел приобрести для своей церкви: клятвопреступник священник любил в ней
женщину. От этого открытия вся кровь застыла в ее жилах -  она  содрогнулась
от ужаса; но  как  ни  отвратителен  был  грех,  эта  энергическая  речь,  в
потрясающих душу словах передававшая всю  борьбу,  все  бури  и  муки  души,
произвела отталкивающее и вместе с тем  магнетическое  действие  на  молодую
женщину: она еще никогда не слыхала от мужчины  пылких  речей  всезабывающей
глубокой страсти... Прочел ли он это в ее прелестном побледневшем  лице  или
еще почему-либо догадался, только он вдруг приблизился  к  ней  и,  страстно
закинув назад голову, бросился к  ее  ногам,  чтобы  обнять  колени  молодой
женщины; зеленоватый свет лампы  ярко  освещал  его  бледное  лицо  и  пятно
гуменца, резко выделявшегося среди темных кудрявых волос. Лиане  показалось,
будто невидимая рука указывала ей на это пятно как на  знак,  положенный  на
Каина; она сделала  шаг  назад  и  протянула  свои  красивые  руки,  как  бы
защищаясь от стоявшего перед ней на коленях священника.
   - Лицемер! - воскликнула она хриплым голосом. - Я скорее брошусь в пруд в
индийском саду, нежели позволю вам хоть одним пальцем дотронуться  до  моего
платья.
   Боязливо прижав руки к груди, стояла она,  как  дитя,  которое,  страшась
ужасного прикосновения, не имеет, однако, сил сдвинуться  с  места.  Она  не
могла уйти, пока документ находился в его руках, иначе она  сама  выдала  бы
свое соучастие с ним.
   Священник медленно приподнялся. В это время среди наступившего  безмолвия
вдруг раздался стук колес подъехавшего экипажа, который, скрипя  по  мокрому
гравию, остановился затем у крыльца. То возвратился Майнау;  он  должен  был
ехать с  невероятною  быстротою.  Священник  топнул  ногою  и  с  бешенством
повернулся к  окну;  было  видно,  что  ему  хотелось  бы  иметь  под  рукою
какой-нибудь тяжелый предмет, чтобы бросить им в экипаж и в сидящего  в  нем
ненавистного ему человека.
   Молодая женщина вздохнула облегченно - нельзя было терять ни минуты.
   - Я попрошу вас, ваше преподобие, положить бумагу  на  место,  -  сказала
она, стараясь придать твердость своему голосу.
   -  Неужели,  баронесса,  вы  думаете,  что   я   способен   на..,   такое
бессмысленное простодушие? - воскликнул он с хриплым смехом. - Вы полагаете,
что ваша смертельно раненная жертва не имеет больше сил  для  защиты?  О,  я
могу еще рассуждать, могу объяснить вам  ваши  намерения.  Вы  пришли  сюда,
чтобы овладеть важной  тайной:  с  помощью  микроскопа  доказали  бы  вашему
супругу и  гофмаршалу,  что  в  доме  Майнау  совершен  бессовестный  подлог
относительно наследства. Конечно, с этой тайной вас не пустят в Рюдисдорф, а
попросят остаться... Но чего вы этим достигаете? Барон Майнау не любит вас и
никогда не будет любить: его сердце все-таки принадлежит  герцогине.  Теперь
он совершенно  равнодушен  к  вам,  а  после  открытия  тайны  будет  просто
ненавидеть, а я - видите, сколько самоотвержения в  моей  любви,  -  я  хочу
предотвратить это.
   И не успела Лиана оглянуться, как он, завладев розовой  запиской  графини
Трахенберг, стоял уже у камина. С громким криком бросилась она к нему и,  не
помня себя, обеими руками схватила руку человека, который никогда не  должен
был дотрагиваться до нее, но документ и письмо превратились уже в пепел.
   - Теперь обвиняйте меня, баронесса! Кто станет искать документ, не найдет
и письма графини Трахенберг, а что я его сжег, никто вам не поверит.
   Говоря это, он  все  еще  левою  рукою  защищал  камин,  хотя  в  нем  не
оставалось и признаков сожженной бумаги.
   Руки молодой женщины безжизненно опустились; она  стояла  как  пораженная
громом, освещенная ярким пламенем камина. Эта сильная, хотя слишком  чистая,
девственная душа не могла понять коварной души священника; нежная, стройная,
беспомощная, с испуганными глазами, устремленными на огонь, она была как  бы
парализована и, сама того не замечая,  склонила  голову  так  близко  к  его
плечу, что, казалось, довольно было  одного  энергического  движения,  чтобы
овладеть ею; только трепещущий вздох вырвался из ее груди  и  коснулся  щеки
монаха.
   - Еще есть время, - сказал он, помертвев от коснувшегося его  дыхания.  -
Будьте сострадательны ко мне, и  я  сейчас  пойду  к  владельцу  Шенверта  и
покаюсь ему.
   Она гордо отступила назад и смерила его с  головы  до  ног  презрительным
взглядом.
   - Это ваше дело, поступайте, как вам угодно! - сказала она резким  тоном.
- Я искренне желала спасти Габриеля и скорее решилась бы ради  доброго  дела
пасть к ногам герцогини, - но  действовать  сообща  с..,  иезуитом  я  не  в
состоянии... Мальчика спасти я уже не могу, -  да  совершится  его  жестокая
судьба!.. Но Германия вполне  права,  изгоняя  из  своей  страны  лицемерное
братство   Иисуса   и   вооружаясь   против   этого   непримиримого    врага
патриотического духа, духовного развития и  свободы  вероисповедания...  Это
мои последние слова к вам, ваше преподобие. А теперь вы можете начать против
меня  интригу  относительно  сгоревших  документов  со  всей   тонкостью   и
неподражаемою уверенностью, как подобает ученику Лойолы.
   Повернувшись к нему спиною, она хотела поспешно удалиться, но в это время
отворилась боковая дверь, и из нее, опираясь на костыль, выглянул гофмаршал.
   - Где же вы, почтенный друг? - воскликнул он, окинув взглядом зал. - Боже
мой, разве так много времени надо, чтобы вынуть ключ?
   При его появлении  молодая  женщина  остановилась,  повернувшись  к  нему
лицом; священник же продолжал неподвижно стоять у камина,  протянув  к  ог