ерскую бывший овощной магазин.
     Оборудуя это  помещение разного рода  "станками", скульптор обнаружил в
бочке довоенного  еще  рассола рядом  с  неразорвавшейся  осколочной  бомбой
нижнюю  челюсть  небольшого,  меньше человека, животного. Наверное,  челюсть
динозавра, подумал он и  задумчиво глянул  на  глыбу  голубоватого  мрамора,
полученного  им  недавно  из  Югославии  в знак  благодарности за  статуэтку
"Юность маршала Тито".
     Пантик Пантелей и  Арик Куницер никогда друг  с другом не  встречались,
что неудивительно, но однажды ухаживали за одной и той же дамой, которая как
раз отбывала в Соединенные Штаты Америки на дипломатическую работу. Провожая
ее в дорогу, Арик полдня  бродил среди портальных  кранов морского порта, не
смея подойти  к белому теплоходу, где дама уже предвкушала себя американкой,
и смотрел на шеи кранов, на длиннейшие эти шеи,  на  их медленное  движение.
Пантик тем временем, стараясь заглушить тоску по дипломатше и злое чувство к
ее мужу,  отправился в Зоологический музей и стал изучать жизнь  на Земле от
ее истоков до нынешнего состояния.
     Таким  образом обнаружилась  несомненная,  хотя  и  очень далекая связь
явлений: учебника дарвинизма, сопливого  стиха, косточки в бочке с рассолом,
молодой  дипломатши,  портальных кранов, копеечного билета  в  Зоологический
музей.
     - Да  что тебе дался этот дурацкий динозавр?  -  иногда спрашивала меня
Машка.
     -  Глупышка,  прочти!  - мгновенно  воспламенялся  во мне дарвинист.  -
Прочти вот это! "Теперь уже достоверно доказано, что обезглавленный ящер мог
жить  в доисторической среде не менее одного  года и  даже  сохранял функции
продолжения рода".
     Ну? Каково?
     - Да, - каждый раз с неохотой соглашалась моя женевская  дурочка. - Это
все-таки кое-что значит...
     ...Утром  мимо  госпиталя  рысью пробежало  разгромленное подразделение
вооруженных сил ООН, несчастные индусы в  потрескавшихся голубых касках. Они
оставили  нам своих раненых и сказали, что их всю ночь преследовали какие-то
ужасные  люди,  несколько ужаснейших  персон, у  которых будто  бы  не  было
другого дела, кроме насилия над воинством голубого флага.
     Машка размешала  в  содовой  воде  целую ампулу  таблеток алка-зельцер,
привела  в божеский вид  нашего главного хирурга Патрика Тандерджета, и весь
госпиталь взялся за работу.
     Мы оперировали  несчастных искалеченных  какими-то мерзавцами индусов в
нашей ультрасовременной операционной, сразу  на трех столах,  и  даже думать
забыли об опасности. Индусы  под  действием эфирно-кислородного наркоза пели
жалобными  голосами  свои  религиозные  гимны.  Машка,  затянутая   в  халат
операционной  сестры,   подавала   зажимы  и  лигатуры:  Патрик  пилил  ногу
индийскому сержанту и  проклинал романтическую Шотландию, породившую столько
сортов виски.
     Увлеченные  своей человеколюбивой работой,  мы  не  сразу  заметили  за
стеклянной стеной  операционного  блока  медленно  передвигающийся  по двору
броневик с  безоткатной пушечкой на буксире. Это был бандитский броневик без
верха,  и  в  нем  сидело пятеро подонков,  четверо белых и  один  негр. Они
сидели, развалясь,  в  суперменских  позах  и с кривыми  блатными улыбочками
смотрели на госпиталь и на  пигмеев, столпившихся вокруг помоста Метамунгву.
Богиня  с  воздетыми, по  обычаю, ногами  курила, не обращая  на  пришельцев
никакого внимания, но племя было явно встревожено.
     - К оружию! - вскричал наш рентгенолог японец Нома. - Это мерсенеры!
     -  Господа, прошу вас оставаться  на  своих местах, - сказал  профессор
Аббас. - Мы не можем бросить наших раненых.
     Продолжайте оперировать, господа! Нас защищает Красный Крест!
     -  А  также  Лев и Полумесяц, Змея над Чашей,  Серп  и  Молот, Ватикан,
Мекка, Кремль... -  Патрик Тандерджет безудержно  расхохотался,  его  просто
распирало от похмельного зловещего юмора.
     Мы  продолжали  оперировать, а  между тем трое перепрыгнули  через борт
броневика  и   медленно  направились  к  госпиталю,  двое  в   маскировочных
комбинезонах, а один  атлет в джинсах и пуленепробиваемом жилете, надетом на
голое тело, ни  дать ни взять  голливудский  герой. На  груди  у  всех троих
болтались  автоматы  "стенли", а чресла опоясывали массивные пояса,  набитые
патронами и гранатами.
     Они  переговаривались и смеялись,  но так как из-за стекол операционной
звуков не было слышно,  то  они приближались  к нам  с  немой  артикуляцией,
полной недоброго смысла. Они неумолимо приближались, словно во сне.
     Бывают  такие  сны преследования,  когда к  тебе  кто-то приближается с
неясной, но ужасной целью, приближается, приближается, приближается... и  ты
все  ждешь   -  что  же  будет?  -  а  он  все  приближается,  приближается,
приближается...
     Однако это был не сон, и вскоре троица исчезла с  экрана - вошла в дом.
Теперь мы их не видели, но из коридора - все  ближе и ближе - долетал шум их
шагов.
     -  Спиритус!   -  услышали  мы  звонкий  молодой  голос,  должно   быть
принадлежащий атлету в джинсах. - Фраера, я тут до хера выпивки накнокал!
     На каком языке это было сказано, я не понял, но я это так услышал.
     Скальпели  и пинцеты замерли в наших  руках, все врачи переглянулись, а
японец Нома с улыбкой прошептал:
     - Пусть пьют!
     Тогда Машка выглянула в коридор и крикнула:
     - Метиловый! Пить нельзя!
     - Ого! Какой помидорчик! - загоготали они в три голоса и спустя секунду
встали на пороге операционной.
     Мы  продолжали работать  и  делали вид,  что не видим пришельцев, а  те
громко переговаривались, с  любопытством разглядывая непривычную обстановку.
Не знаю уж, на каком языке они говорили, но я-то их понимал преотлично.
     - Смотри-ка, Ян, какая тут собралась пиздобратия!
     - Сысы-вава! Сколько лепил, уссаться можно!
     - Во, бля, стерилизация!
     - Ну, ты ученый, Филипп! Смотри, тебя тут за ученость кастрируют!
     - Ой, боюся! Ай! Ай!
     - Мы с Яном эту клевую курочку заделаем, а тебе отхватят все хозяйство!
     Все  трое тут ужасно расхохотались  и долго не могли успокоиться,  били
себя по ягодицам, вытирали слезы, даже икали. Они как будто  даже забыли про
нас, как  вдруг  христианский брат  милосердия  Алоизий Штакель не  выдержал
напряжения и оборвал их смех своим высоким голосом:
     - Гутен таг, господа!
     В  ответ на приветствие блондин-атлет, который  вблизи выглядел гораздо
хуже, чем издали,  приподнял воображаемую  юбочку и сделал  книксен.  Другой
наемник, жилистый субъект  лет сорока  с лицом узким, как томогавк, отставил
правую  ногу  и пополоскал воображаемой шляпой,  ни  дать  ни взять мушкетер
Дюма.
     Третий, однако, не стал  ломаться. Он насупился, засунул большие пальцы
за пояс и спросил по-французски:
     - Кто тут главный?
     Этот  третий,  массивный, корявый, с пучками седых  волос, торчащих  из
складок кожи и из ушей, с седыми бровями, с  дряблым зобом под круглым,  как
колено,  подбородком,  выглядел бы почти стариком, если бы  не  его  взгляд,
бездумный,  как щуп миноискателя,  но в  то  же время и неистовый  по-рысьи,
горевший рысьим неукротимым огнем.
     Этот третий кого-то мучительно вдруг мне напомнил, что-то очень далекое
закружилось в  голове...  снег,  солнечные  квадраты,  маленькие  дорические
колонны,  лист   фанеры,  качающийся  лист  фанеры,  вкус  жареных  семечек,
удивление - откуда они взялись тогда, эти  жареные семечки?.. тогда и там?..
- все  это  молниеносно  пронеслось в  голове, и следующей  на  очереди была
догадка- уж не из жизни ли Тольки фон Штейнбока?.. и дальше я бы узнал этого
мерзавца, если бы страх за Машку вдруг не выдул из головы все воспоминания.
     Между тем старший мерсенер хмуро и деловито говорил нашему старшему:
     - Вот что  я вам, месье, скажу. Мы вашу богадельню  не тронем, но  этих
жмуриков, - он показал на хирургические столы и каталки, стоящие вдоль стен,
- этих мы заберем с  собой.  Нам  платят за  убитых и пленных дополнительное
вознаграждение,  вот  в  чем  фокус. Мы  всю ночь  работали,  расколошматили
впятером целый полк голубых касок и своего упускать не намерены. Ясно?
     - Нет, господа, раненых  мы вам не отдадим, - возразил профессор Аббас.
- Они нуждаются в лечении.
     - Не отдадут, не отдадут, -  горько  заплакал блондинатлет.  -  Плакали
наши денежки, ребята...
     -  Не  плачь, Ян, мы их  попросим,  - взялся  его  утешать  "томогавк",
поглаживая по  заду,  словно  бабу.  -  Мы их  попросим:  дяденька,  отдайте
жмуриков!
     -  Факк  юорселф!  - неожиданно  взревел  Патрик Тандерджет и  выставил
вперед,  словно  пистолет,  свой длинный  костистый  нос.  - Линяйте отсюда,
подонки, здесь операционная, а не "кошкин дом"!
     - Замолчите, Патрик! -  оборвал его шеф.  - Извините, господа,  коллега
нервничает, но я вас  убедительно  прошу дать нам возможность закончить нашу
работу.
     Старшой с ухмылкой посмотрел на своих товарищей:
     - Видали,  ребята, какая пиздобратия, интеллигенция с простым народом и
поговорить по-человечески не могут...
     Он сказал это обиженным,  даже  жалобным тоном и вдруг взревел, взвыл с
таким неистовством, с такой слепой яростью, что я снова почти его вспомнил:
     - Кончай их всех, ребята!
     Мгновенно   все  трое  разбежались   по   разным  углам   операционной,
раскорячились и выставили вперед автоматы.

     ...а я почти его вспомнил, почти, почти... но больше уже не вспомню, но
больше  уже не  вспомню...  еще  мгновение,  еще мгновение... и  я  останусь
неотомщенным,  неотомщенным,  неотомщенным...  вот что я вспомнил, вот что я
вспомнил, вот что я вспомнил, но сейчас - конец!

     -  Стыдно,  господа! - долетел откуда-то  голос Машки, и она  откуда-то
вышла  и  проследовала  по  операционной своей  весьма  вольной  походочкой,
которая так  чудно гармонировала с  огромным рогатым монашеским чепцом на ее
голове.  Эта  походочка всегда  меня бесила.  Блядь! Так ходят  бляди! Товар
предлагается желающим, все подчеркивается, все видно... Халат надет на голое
тело... ну, конечно - ведь жарко!
     - Это  не по-солдатски!  - Она  подошла к блондину.  -  Солдаты уважают
хирургов! - Она подошла к "томогавку". - Любой солдат  может попасть на стол
хирурга. - Она подошла очень близко к старшому и даже с  улыбкой взяла двумя
пальцами дуло его автомата.
     -  Гы,  - вдруг хмыкнул  старшой и как-то  даже  весь  передернулся  от
сладкого предвкушения.
     -  Помидорчик  правильно  говорит.  Помидорчик  очень умный,  - сказали
блондин и "томагавк", приближаясь к Машке.
     - Ладно,  - сказал старшой кривым ртом, -  хер с вами, лепилы, штопайте
ваших   жмуриков,   а  мы  продолжим  переговоры   с   помидорчиком.  Пошли,
мадемуазель. - Он чуть подтолкнул Машку стволом. - Пошли, пошли!
     И  она  пошла, а  трое  наших  невероятных  гостей  двинулись  за  ней,
кривляясь, словно персонажи какого-то кошмара.
     Она пошла, не оборачиваясь, словно меня здесь и не было.
     Спасительница,  Юдифь,  святая проститутка!  Да почему  же  мне  сейчас
послано такое испытание Божие? Что мне делать?
     Вот ведь в руках у меня оружие - хирургический скальпель!
     Я бросаюсь вперед, за мной Патрик, потом Нома и все наши. Мы  можем  их
одолеть! Конечно, мы кого-нибудь потеряем, но не меня же, право! Ведь такого
же не бывает, чтобы мы потеряли меня?
     А если  никто  меня не  поддержит? Тогда меня прихлопнут, как муху. Все
мое геройство вылетит в  трубу, и никакого толку - и Машку  они испоганят, и
меня прихлопнут. Вернее, уже прихлопнули.
     Да-да,  меня  уже  запаковали  в цинковый гроб  и отправили самолетом в
Москву.  При  встрече  тела   в  Шереметьевском   аэропорту  среди  деятелей
международного    отдела    Красного   Креста   присутствовали    безутешные
родственники: Самсон Аполлинариевич Саблер,  Радий Аполлинариевич Хвастищев,
Аристарх Аполлинариевич Куницер,  Пантелей Аполлинариевич Пантелей и  другие
товарищи. Затем все упомянутые были преданы кремации, и память о них вначале
обозначилась над Москвой игривыми завитушками, а потом растворилась в небе.
     Господи,  пошли  мне  сейчас  священное безумие,  испепеляющую  ярость,
назови  это, как хочешь, хотя бы обыкновенным мужеством, но пошли! Ведь  эти
три триппера сейчас  раздерут ноги моей  любимой и по  очереди пустят  в ход
своих вонючих дружков, а  потом они  еще позовут двух других из броневика, а
потом ктонибудь из  них захочет повторить,  а у  этой старшей гориллы небось
висит штука по колено...
     Как долго ты соображаешь, как долго работает твое дивное воображение!
     Она, конечно, волей-неволей от такой чудовищной атаки испытает сладость
и будет стонать  от  сладости,  как она стонала  с  тобой, да  нет, сильнее,
гораздо  сильнее,  может  быть,  она будет  визжать,  кричать  от немыслимой
сладости,  может быть, это ее "звездный час", может быть, она всегда  ждала,
сама себе не сознаваясь, пятерых этих коблов, обвешанных оружием?
     С какой готовностью она предложила им себя в обмен на наши жизни! А что
будут стоить наши жизни после этого обмена?
     Что будет стоить моя жизнь, за которую я так постыдно боюсь?
     А  вдруг  она спасала  не  нас? Не  столько нас, не меня... сколько их,
раненых!  РАНЕНЫЕ! Вот  в чем  смысл всего,  что  случилось! Ведь  мы должны
прежде всего  спасать  раненых!  Это долг врача, священный  долг,  the Duty!
Машка-  христианская сестра милосердия, и она  спасает раненых, а ты врач  и
должен думать  о раненых,  а не о своей жизни, не о своей чести, не  о своей
бабе, только о раненых, об этих индусах, птицах Божьих, спасать их...
     все перенести, все стерпеть, но спасти этих раненых!
     Вот  новый  день,  когда   проверяется  твоя   сила,  твоя  вера,  твоя
личность...  сейчас  все они,  твои тени, и Толька фон Штейнбок, и  Саня,  и
доктор Мартин, от ледяных  сопочек  Сорок  Восьмого года смотрят сюда,  и ты
подумай хорошенько, но времени для раздумий не было.
     Через  коридор, по  которому  увели Машку,  донесся  до нас  вдруг  лай
крупнокалиберного  пулемета,  потом  раздался  оглушительный   звон  стекол,
посыпалась  вся  прозрачная стена  операционной,  и мы  словно избавились от
глухоты.
     Двор госпиталя  был  заполнен оглушительным  воем, клекотом и  свистом,
сквозь шум этот даже пулемет продирался с трудом.
     Наемник-негр лежал  возле помоста Метамунгву.  По  меньшей мере десяток
стрел торчали из его тела, но  он еще ворочался. Из  плеча пулеметчика  тоже
торчала  стрела,  но  он продолжал крутить  турель  и  поливал  пулями  весь
госпиталь, в окнах которого там и сям мелькали сражающиеся пигмеи.
     Надо сказать,  что  трупики  пигмеев лежали повсюду  вокруг опустевшего
священного  помоста,  под  которым  сидели,  обхватив  руками  головы,  наши
механики Олафссон и  Веласкес, но, несмотря  на  страшные потери,  племя  не
прекращало борьбы.
     Мы с  Патриком,  не  сговариваясь, выскочили в коридор.  Далеко впереди
вдоль  ослепительно  белых  стен  неслись к  выходу две  широченных спины  в
маскировочных пятнах. Я ударил  ногой  наугад  какую-то  дверь  и  угадал: в
просторном кабинете тихо стояла у стены  совершенно  голая Машка, а  по полу
ползал, лихорадочно собирая свою амуницию, блондин Ян со спущенными штанами.
     Увидев нас, он упал  на бок, схватил гранату и уже выдернул было из нее
чеку, когда Патрик прыгнул ногами вперед и  въехал ему прямо в рожу.  Он  не
сразу сдался,  этот гнусавый  суперсолдат,  но нас  было трое вместе  с  его
спущенными штанами, и спустя некоторое время Ян обмяк, язык вывалился, глаза
закатились. В подсумке у него нашлась пара наручников,  и Патрик с удивившей
меня ловкостью защелкнул их на его запястьях. Что  касается меня, то я очень
деловито, с неизвестно откуда взявшейся сноровкой обмотал ему ноги шнуром от
шторы.  Потом  мы  откатили  его  тело к стене и только тогда вспомнили  про
Машку. Она  сидела в углу, опустив голову на колени.  Плечи  ее тряслись. Мы
подняли ее.
     - Мальчики, мальчики, - плакала она и доверчиво тыкалась носом то мне в
грудь, то Патрику. Что  с  ней  было?  Мне  стыдно было спросить,  и  -  вот
странность - престижные мужские соображения  отлетели весьма далеко, я вдруг
почувствовал, что наконец-то думаю только о ней, а не о себе.
     Вдруг заныл очнувшийся блондин:
     - Чуваки, кончайте меня! Шнобель, стрельни мне в пузо!
     Нет  больше   жизни  Яну  Штрудельмахеру!  Оскандалился  Штрудельмахер,
облажался! Баб не видел года четыре!- Он скосил  кровавые глаза и  посмотрел
на пластиковые обои, на коих  висел солидный сгусток его секреции. - Едва до
помидорчика дотронулся, как сразу облажался. Шнобель, стрельни!
     Мы с Патриком переглянулись. Ян Штрудельмахер  - ты помнишь его? Еще бы
не  помнить это  имя! Мы с Патриком улыбнулись  друг другу - так вот  откуда
явились эти трое, Ян, Теодор и Филипп!
     Когда-то всей шарагой командовал шведский  капитан, он  провел ее через
слякотную  промозглую  Европу,  а едва забрезжил  рассвет, построил всех  на
вершине  холма и  шпагой  показал в  низину, где  лежал чистенький  городок,
словно торт с цукатами.
     - Соскучились по шахне, исчадия ада,  шваль подзаборная? - демократично
спросил капитан, отпрыск княжеского полярного рода.
     - Так точно, товарищ капитан! - нестройно завопил отряд.
     Вниз с  холма тянулись  ряды  сливовых деревьев, и  хевра  с тихим воем
устремилась по этим сливовым аллеям к  добыче. Рассветный луч  осветил крест
на башне костела, а городок еще весь был погружен в синюю дрему. Он еще и не
подозревал, какой ужас скатывается на него с вершины холма. Ян Штрудельмахер
с алебардой на плече бежал быстрее всех, вечно он торопится... а капитан шел
медленнее всех и презрительно  кривил губу - псы, стервятники, грязные хамы,
но что поделаешь, если тебе  нужен  этот городок как стратегический пункт, а
других таких солдат не сыщешь во всей Европе. Он, конечно, и  не подозревал,
что на исходе  этого дня пьяный Штрудельмахер вспорет ему  живот  в  подвале
графского дома.
     Тогда старшина  Теодор сел в кресле, хуякнул по дубовому столу и сделал
заявление:
     -  Его  сиятельство  князь  Шпицберген погиб  в  геройском  поединке  с
предателем   графом  Розбарски.  Командование  беру  на  себя.  Тащите  сюда
суку-графчонка,  космополита недорезанного,  сейчас  мы  его  научим  родину
любить!
     Вот  еще и  тогда я его узнал,  узнал  его  горячие  вишенки-глаза  под
булыжником лба,  глазки,  что  горели предвкушением  допроса, что отражались
повсюду,  во   всех  стрельчатых  окнах,  а   из  окон,  обратно,  в  значке
"Ворошиловский  стрелок"  на  полной  груди  и  в   пряжке  реквизированного
графского плаща.
     Приволокли полуживого  графа,  Теодорус  поднялся  ему  навстречу,  как
настоящий профессионал, все, конечно,  с интересом наблюдали,  подошел очень
мягко, склонился задушевно, подышал, граф приподнял измученные очи:
     - Что, Саня, бьют?
     - Бьют, гражданин следователь.
     - А так не били? - И  всадил весь локоть в графское  око, к полнейшему,
конечно, восторгу молодежи. Графа уволокли.
     Так вот же, вот же кто это такой, и нечего валять дурака, вспоминай все
от  начала до  конца  -  и имя, и отчество, и  фамилию, и  звание,  и нечего
подобно подростку фон Штейнбоку  искать убежища  среди фанерных стягов вашей
родины,  среди ее  гирлянд,  снопов  и  шестеренок. Тогда увидишь квадратные
плечи драпового боярского пальто, нелегкий поворот  шеи над мелким каракулем
и появление черненького веселенького глазка победителя-снисходителя.
     - Чего ревешь, пацан? Бу-дешь честным госу-дар-ство возьмет на-себя все
заботы  повос-питани-ю у нас че-ловек никог да не-пропадае-т за-искл-ючением
дерьма!
     Дым неожиданного  воспоминания разъедал глаза и мешал вспомнить  все до
конца, до мельчайших деталей и  полностью  все реальные  имена,  а  тут  еще
отвалился угол комнаты, и скв