ая  Наука.  - Я
толковала с  Куном  по-свойски, и  он  мне  поклялся, что  в рот  больше  не
возьмет. Кун глубоко потрясен тем, что с ним  случилось. Он говорит, что вся
эта пьянка противоречит его личным, моральным и религиозным соображениям.
     - Религиозным? - встрепенулся Партком.
     - Ну это так, условно, сами понимаете. Главное, он гениальный тип и его
формула дает нам мощный толчок.
     - Он действительно в рот больше не возьмет? - сумрачно поинтересовалась
Администрация. - Вы понимаете, как это важно, хотя бы до конца эксперимента?
     Селектор  на  столе тихо загудел, замелькал огонек, и голос  секретарши
произнес со значением:
     - Пришел Аристарх Аполлинариевич.
     -  Кун, где  ты  там?  Входи, старик! - радостно  воскликнул Партком  и
побежал открывать двери.
     Куницер  вошел бледный,  с  запавшими  щеками,  с  блуждающим взглядом,
пристроился на углу стола, потом глухо сказал:
     - Наш бочонок уже сделал три витка. Все идет нормально.
     - Где он сейчас. Кун? - мягко спросил научник.
     Аристарх Аполлинариевич посмотрел на часы.
     - Сейчас он над Лондоном, а точнее,  над Кенсингтонским  парком,  через
пять минут выйдет к Ирландскому морю.
     - Установку еще не включали? - осторожно спросил секретник.
     - Вы бы хотели, чтобы мы ее включили над  Кенсингтонским парком? -  Кун
еще больше побелел, уже до синевы, и щека задергалась.
     - Что  вы, что вы,  Кун,  - улыбнулся  секретник. -  За  кого  вы  меня
принимаете? Там ведь, должно быть, дети гуляют.
     В тот  же  день ближе к  ночи  золотоволосая лиса  Алиса, на  новеньком
красненьком   "Фольксвагене",  рулила   через  Москву  по   срочному   делу.
Автомобильчик этот, шедевр западной  ширпотребнои  технологии,  был  недавно
прислан  ей  по  почте  старым  другом   академика  Фокусова,  прогрессивным
космополитом Норманом Гуттиеро Нормансом.
     Многое связывало  Фокусова и  Норманса,  двух  прогрессивных седовласых
плейбоев: тяжелая  многолетняя  борьба  за  мир,  встречи в  горячих  точках
планеты, конференции, ужины, коктейли... Недавно связала их еще и Алиса.
     Посылка-"Фольксваген", в глубине души возмутила академика: короткая, но
бурная дружба Алисы с  Нормансом получила огласку в их кругу,  и вот теперь,
видите ли,  "Фольксваген"!  Сентиментальный привет  или, чем  черт не шутит,
оговоренный  заранее гонорар?  Конечно,  возмущения своего он не  показал, а
только лишь отказался платить двухсотпроцентный таможенный налог.
     Чем  все  это кончилось, мы уже видим -  Алиса  рулит на "Фольксвагене"
через Москву по срочному делу.
     Она немного волновалась, как всякий раз  перед новым романом, но что-то
было особенное  в  этом  ее  нынешнем волнении. В последнее время она вообще
потеряла покой, и все ее лихие  приключения, звонки, внезапные исчезновения,
неожиданные перелеты  на  юг,  все то, что заполняло  ее жизнь,  теперь было
тронуто каким-то подспудным беспокойством.
     Недавно в Ялте она спускалась в вагончике канатной дороги с  Дарсана из
ресторана "Горка".  Она  была пьяна  и  весела. С ней  вместе в  двухместной
люльке  ехал нахрапистый  мужик,  кинооператор Галеотти. Он цапал ее руками,
говорил на ухо  непристойности,  она хохотала, но знала, что  спать  сегодня
будет  не с  ним,  а с тем, кто  ехал в  следующей люльке,  невозмутимый,  с
трубкой в зубах, вроде бы и "не по этому делу". Внезапно она забыла и своего
спутника, и невозмутимого, ее вдруг  охватило  непонятное волнение, странное
ощущение, как будто в этот миг что-то, единственное и связанное лично с ней,
невидимой птицей пролетело мимо и сейчас безвозвратно исчезает.
     Внизу в  этот миг проплывала  извилистая ялтинская  улочка, по  которой
цепочкой брели  десятка полтора  людей с лопатами,  позади тащился скучающий
милиционер.
     Сегодня  это  чувство  пролетающего  неудержимого  мгновения  возникало
несколько  раз, пока  она рулила  по Москве  на свидание с новым  мерзавцем.
Вначале она  услышала  на перекрестке  у  красного  светофора  несущийся  из
какого-то  подвала дикий голос саксофона. Потом,  при трехрядном повороте на
улицу Горького,  она вдруг заметила,  как под фонарями промелькнула какая-то
темная  змейка, растаяла в блеске  окон, а потом снова появилась над крышами
и,  подхваченная ветром, улетела в высоту, то ли нотный  знак, то ли обрывок
кардиограммы, то ли просто московский воздушный вьюн, свидетель наших тайн.
     Он ждал ее в назначенном месте,  высокий смазливый парень, естественно,
в блейзере, естественно, с плоским атташе-кейсом в руках. Да на кой мне черт
этот  подонок,  тоскливо подумала  она,  открывая  ему  дверь.  Отъезжая  от
тротуара,  она  успела заметить  желтые буквы новостей, катящиеся над крышей
"Известий", - "в Ленинграде продолжает работу европейский кон...".
     Все  улетело,  все пролетело, все прокатило  мимо нее.  Она  как  будто
чувствовала  легкие пожатия мимолетной тоски. Теперь они  ехали по маленьким
темным улицам. Парень, полуобернувшись к ней, курил "Кент" и криво улыбался.
Подмигнув ему, она  отвернула  голову и увидела в каком-то окне голую стену,
стеллаж, мраморную скульптуру... все осталось позади.
     Они въехали теперь в кромешную тьму, в тупик, в зону законсервированной
стройки. Она остановила машину, выключила  зажигание и погасила все  огни. В
тишине она расслышала  шелест молнии и протянула руку. Вот хорошо,  подумала
она, совсем темно, и в руке моей твердый горячий  пульсирующий зверек. Можно
вообразить, что это совсем не этот подонок, что это кто-нибудь другой. Перед
тем  как  нагнуться,  она  посмотрела  в  небо.  Ей  показалось,  что  среди
неподвижных звезд  одна  была  катящаяся,  медленно катящаяся  от  Сириуса к
Андромеде.
     В тот же день под стеклянным куполом, под прозрачным небом того города,
куда мечтал когда-нибудь вернуться с друзьями Мандельштам, где  в зеркальных
окнах  по  ночам,  где  в  подъездах  среди  витражей  все  еще бродят  тени
"серебряного века", под куполом интуристовской гостиницы по талонам Литфонда
проходил обычный "рабочий"
     обед Европейского сообщества писателей.
     Два полномочных  секретаря  отечески  озирали  из  своего  угла  жующих
европейских  литераторов,  хлебосольно улыбались, но между собой вели далеко
не беззаботный, а  может быть, даже  нервный разговор: оба отвечали за  этот
обед, и,  случись  какаянибудь  накладка, обоих бы не погладили "на этажах".
Поэтому  и приходилось  сейчас  секретарям  совещаться,  сдерживая  взаимную
ненависть,  забывая  о курице  славы,  которую до  сих  пор  два этих  живых
советских классика не поделили.
     - А  это кто там тащится меж столов, длинноволосый? Опять ленинградские
умники проникли? Кто отвечает за вход?
     - Это член нашей делегации, писатель Пантелей.
     - Как? Пантелей включен в делегацию? Все-таки я не всегда понимаю...
     - Перестаньте! Парень давно взялся за ум, ничего больше не подписывает.
     - Не подписывает, зато высказывается, и как! Алкоголик и циник, если не
враг.
     - Откуда у вас такие сведения?
     - Оттуда.
     - Понятно, понятно. Между прочим, взгляните - Фенго  сидит один. Идите,
поработайте с Фенго, а я Пантелея приглашу за свой столик.
     ...Маленький   щуплый   интеллектуал  Фенго,   нервный   до   какого-то
внутреннего   шелеста,  впервые  увидел  воочию  тип  советского  бюрократа.
Бюрократ шел  к  нему,  поигрывая  узловатой самшитовой тростью  в  огромной
пухлой руке.  Фенго,  потрясенный  и завороженный,  следил  за  приближением
человека-горы  в необъятном сером костюме. Фенго был потрясен тем, как точно
соответствовала  приближающаяся персона  созданному им  в воображении образу
советского бюрократа.
     Между  тем бюрократу  как  раз хотелось  сегодня быть просто писателем,
простым  рубахой-парнем среди братьев-писателей,  товарищей  по европейскому
континенту, и он очень был  бы озадачен, если б узнал, что маленький француз
видит в нем типичного советского бюрократа.
     В  самом  деле,  перед  конгрессом,  под  бдительным   оком  европейски
воспитанной  жены (помощника-друга-соглядатая), очень много было сделано для
удаления  из внешнего облика  бюрократических хрящей,  прокладок и затычек и
для  привнесения в  облик  простого  писательского шика, либерализма и  даже
игривости - ну, вот вам самшитовая трость с головой Мефистофеля, ну, вот вам
галстук-бабочка, как у Алексея Толстого (графа, между прочим),  ну,  вот вам
резеда в петлице, вот вам трубочка, опять же  с чертиком - на  что только не
пойдешь, чтоб обмануть буржуя, даже штаны перешивали, убирали удобную мотню,
поджимали грыжу.
     Откуда мог знать секретарь,  что в  извращенном воображении монпарнасца
советский  бюрократ  выглядел  именно  таким,  до  мельчайших  деталей  -  с
самшитовой  тростью,  именно   с  резедой,  в  галстуке-бабочке,  именно   с
трубочкой-чертиком,  а главное, с таким  же вот синюшным зобом,  с крошечным
носиком,  утонувшим  между  ягодицами щек,  с  поросячьими и  бессовестными,
несмотря на возраст, глазками.
     Секретарь  когда-то, еще до революции, был дядькой в кадетском корпусе,
хотя в мемуарах сбивчиво и туманно писал о какойто "комсомольской юности", а
то вдруг  о битвах с  ворогами  под Андреевским  флагом, а  то и намекал  на
дворянское происхождение, с  которым  расстался сразу по призыву октябрьской
трубы, что, конечно, требовало компенсации.
     Выступая перед  иностранными гостями, преданными  друзьями  и яростными
недоброжелателями, он частенько  употреблял иностранные звукосочетания: то с
хитроватой,  заговорщической  улыбкой "ледис  энд  джентльмен"  (внутри  все
напрягалосьтолько бы проскочить мимо анекдотических  "леди и  гамильтонов"),
то  заворачивал даже "аттеншн плиз",  холодея внутри от желания "конфет  для
крыс".
     Подойдя,  секретарь обхватил  Фенго одной  рукой за нежную сорокалетнюю
шею, другой за жилистый  задик - вот уж действительно, ни уму ни  сердцу - и
прогудел прямо над авангардистской остроугольной головкой обманные, сладкие,
неудержимо затягивающие в тенета соцреализма слова:
     - Ну, эксриториус  ты  мой  дорогой,  по-русски тебе  скажу - приятного
аппетита! Уелкам!
     Из-под  локтя  тренированный   переводчик  тут  же  довел  до  сознания
полуживого Фенго:
     - Добрый вечер, господин Фенго! Я уже давно слежу за вашими изысканиями
в области биологического монотипа, не детерминированного культурой, а потому
свободного.
     - Все правильно перевел? - спросил секретарь. - "Уелкам" донес? Не "уел
хам", а в смысле "прошу, мол, к столу", "кушать, дескать, подано".
     - Все в порядке. Хал Сич, - по-свойски шепнул переводчик, давая понять,
что тоже русский человек, хотя и вынужден жить тарабарщиной.
     Нервная система Фенго трепетала, как осинка под ураганом.
     -  Благодарю  вас, месье,  - выбираясь из  душных  одеколонно-коньячных
объятий, проговорил он. Древний галльский ген в глубинах организма сзывал на
бой своих  еврейских братьев. - Я поистине потрясен,  что мои скромные труды
известны в столь далекой стране столь высокой особе.
     -  Чего сказал, чего?  - тряхнул секретарь переводчика.  Звучание чужой
речи, как всегда, раздразнило и позабавило его.
     Порядок,  Хал  Сич,  -  развязно  усмехнулся переводчик.  -  На  улице,
говорит, прохладно, но тепло русского гостеприимства греет наши сердца.
     -  Молодец! Толково!  -  Секретарь шлепнул Фенго по плечику. - Кушайте,
кушайте, господин Фенго, кушайте без церемоний, кушайте все, что на столе, а
если не хватит,  еще закажем. Ну, поехали! За  прекрасную Францию!  Пур бель
Франс! О Пари, Пари...
     В  это время  другой секретарь любезно, по-свойски, вполне корпоративно
обедал  с  Пантелеем,  ободряя  его  опять   же   похлопываниями  по  плечу,
анекдотцем, либеральным разговорцем.
     Знаете, старик, я и сам не люблю этих наших гужеедов.
     Мыслящие  люди должны держаться друг друга. Вот вы - почему не заходите
в мой журнал?
     - Я захожу, - пробормотал Пантелей.
     - Знаю, заходите поссать, когда по бульвару гуляете. А вы вот принесите
мне что-нибудь компактное, хотя бы даже в своей манере, я  и напечатаю. Есть
что-нибудь такое?
     -  Есть  кое-что,  -  улыбнулся  Пантелей.  -  Есть   "Ржавая  канатная
дорога"...
     Вдруг  прибежал  взмыленный  переводчик-  и  как  успел  взмылиться  за
двадцать шагов?
     - Андр Укич, Фенго там свирепствует, Хал Сич горит, как  швед,  о новом
романе речь пошла, Хал Сич не соответствует, я тоже не вполне.
     Секретарь захохотал, довольный: вот когда  становится  ясно -  на одном
гужеедстве в наше время далеко не уедешь.
     - Пойдемте, Пантелей, поработаем с французом!
     ...Хал Сич  изнемогал от умного  разговора,  тогда как Андр  Укич  явно
наслаждался. Пантелей молчал и  дымил,  ему было жалко пьяного  француза, он
представлял себе, как  тот будет завтра мучиться,  один маленький  француз в
огромной  бюрократической  стране, где даже алко-зелцера не достанешь. Фенго
пьянел  с каждой  минутой все больше и больше и нес все большую  околесицу о
структурализме.  Внезапно он  замолчал  и  уставился на Пантелея,  как будто
только сейчас его увидел.
     - Простите, только сейчас до меня дошло - вы Пантелей?
     Простите,  но  мне третьего  дня в Париже называли  ваше  имя.  Просили
передать привет.
     -  Кто?  -  спросил переводчик, не  дожидаясь реакции  Пантелея. -  Кто
просил передать привет Пантелею?
     - Какой-то кюре, это было в "Куполь", я не помню его имени...  какой-то
кюре... простите, вы знаете в Париже какого-нибудь кюре?
     - Ты знаешь,  Пант,  какого-нибудь кюре?  -  спросил переводчик как  бы
между прочим.
     "Сволочь пьяная, идиот, - подумал Пантелей о французе. - Нашел, при ком
передавать приветы из Парижа, да еще от какогото кюре".
     Хал Сич смотрел на Фенго, вылупившись в остекленелом ужасе, Андр Укич -
с неопределенной многосмысленной  улыбочкой,  переводчик- вполне откровенно,
профессионально, а француз, мудак, протирал запотевшие очки.
     -  Конечно, знаю, и не одного, -  сказал Пантелей переводчику. - У меня
вообще прочные связи с Ватиканом. Так и передай, киса, кому следует.
     Однажды в  Риге  в  невыносимо  душную сентябрьскую ночь, на  маленькой
площади возле фонтана Треви... ты помнишь этот фонтан, старик?
     - Ну конечно. В нем купались Анита Экберг и Марчелло Мастрояни в фильме
"Сладкая жизнь". Мне ли не помнить, старик! Мне ли не помнить Аниту!
     - Да-да, тот самый фонтан, могучее барокко, ядовитоголубая вода, монеты
на потрескавшемся дне, а вокруг  вавилонский гогот, жужжание кинокамер, пары
алкоголя, никотина  и парфюмерии, поднимающиеся  в рыжее ночное небо Вечного
города.
     Так было повсюду в тот сезон: и на площади Испании, и на Виадель-Корсо,
на Виа-Национале  и Трастевере -  везде бродили толпы взвинченных до предела
туристов. Рим в тот год стал поистине центром мира. Старая глава соединилась
с новой, созданной фильмами о грехе и романами гомосексуалистов.
     Все  столики,  выставленные на тротуары, были  заняты, а в забегаловках
люди стояли плечом к  плечу и  дули джин-энд-тоник, кампари со льдом и пиво.
Между тем,  старик,  как  ты,  наверное,  догадываешься,  мне тоже  хотелось
выпить.
     - Догадываюсь. Мне тоже хотелось тогда выпить.
     - Вообрази, я был в Риме совершенно один. Советский человек один в Риме
и  с лишними лирами в кармане! Сенсация, триумф  новой эры!  Наша  делегация
утром улетела в  Москву, а мне  разрешили одному ехать из Рима в Белград  на
симпозиум.  Каково?  Наш "Иван Иванович" две  ночи висел  на телефоне, чтобы
получить  это  разрешение, и  добился.  Симпатичнейший  был  человек, старый
чекист, усмиритель Туркестана.
     - Ты странные вещи рассказываешь, старик.
     - Почему,старичок?
     - Да потому, что и со мной было такое же: Рим, духота, старый чекист на
телефоне,  только  мой симпатяга был специалистом по  прибалтам, по  "лесным
братьям", а ехать я должен был из Рима не в Белград, а в Любляну.
     - Ну хорошо, может быть, ты будешь рассказывать дальше?
     -  Зачем же? Продолжай. Я просто  удивился  некоторым совпадениям. Рим,
понимаешь ли, духота, желание выпить... А женщину тебе не хотелось, старик?
     - Дико! До  головокружения, до постыдного  тремора  во всех членах. Да,
может быть, ты видел меня в ту ночь возле фонтана Треви?
     - Вряд ли. Я бродил тогда, как шакал, по площади Испании.
     Рассказывай.
     -  Вдруг  я увидел,  что освободилось  одно место за маленьким столиком
возле водосточной  трубы.  Там, привалившись  плечом к  заплесневелой стене,
сидел  священник.  Он курил  и  смотрел  в  одну  точку,  словно ослепленный
бесчисленными радужными  дугами фонтана, и  не  сразу  откликнулся,  когда я
попросил разрешения сесть рядом.
     - А как ты попросил, старичок?
     - Не ехидничай. По-итальянски  и  попросил - пермессо? А он мне ответил
"гоу ахед", он принял меня за американца.
     - То-то ты был счастлив!
     - Вот именно. Ведь нам  так  приятно,  когда  в нас не  узнают русских.
Дожили, стыдимся своей крови! Я разозлился на самого себя и вместо модного в
то лето джина с тоником заказал тройную водку и махнул  ее залпом - дескать,
русский я Иван, удивляйтесь моей богатырской силе!
     Священник даже и не заметил этого молодечества, он был погружен  в свои
мысли, но  с соседнего столика мне  мягко поаплодировала какая-то  немолодая
английская  выдра.  Там  тогда,  помнишь,  было  по  ночам  какое-то  особое
настроение, нечто вроде братства- все, мол, мы здесь беспечные космополиты и
бродяги, свободный мир, закат цивилизации, царство цветов.
     Она была такая холеная, чистая, благоуханная, эта выдра! А  рядом с ней
сидел  такой  либеральный, такой самоироничный и элегантный спутник! А я был
такой  потный,  неловкий  и  замороченный русский!  Тройная  водка сработала
быстро,  и  я обратился к даме с любезнейшей улыбкой на диалекте Пионерского
рынка:
     - Хочешь, загоню тебе дурака под кожу?
     - Пардон? - С самым искренним добросердечием  и вниманием повернула она
ко мне свое чистое лицо,  прошедшее сквозь аттракционы  Елены Рубинштейн. Ее
спутник, учтиво склонив пробор и наморщив лоб, попытался проникнуть в темный
мир варварского языка.
     - Это вы меня пардон, госпожа блядища, - церемонно  продолжал я. - Дело
в  том, что, как поется в песне, "баб  не видел  я года четыре", а  потому с
удовольствием  отодрал  бы вас  в любом  удобном  для  вас месте,  хотя бы в
сортире. Синсерли, юорс трули, вас ебут, а вы вздремнули, ву компрене?
     -  Excuse us,  sir. -  Интеллектуал-тори почесал ноготком ус и дружески
мне улыбнулся. - Ни я, ни  моя жена не понимаем вашего языка. Вы серб? Может
быть, выпьем вместе?
     Мне стало стыдно, я почувствовал к  нему симпатию и перестал  вожделеть
его  выдру. Секунду  я  раздумывал, принять  ли  приглашение, как  вдруг мой
сосед-священник чуть пригнулся ко мне и сказал с улыбочкой сквозь сигаретный
дым:
     - Ты, кореш, с этими хохмами можешь  проколоться. Не так мало на Западе
людей, знающих русский, а есть такие, как видишь, что и по фене ботают.
     -  Старик,  если бы  ожили скульптуры фонтана  Треви,  я был  бы меньше
поражен! Я был просто оглушен!
     - А испугался-то как!
     - Еще бы!  Лента ужаснейших слов  пронеслась  в головеНТС,  ЦРУ,  ЧЕКА,
святая инквизиция, западня, провокация... Подсадили, подсадили ко мне своего
агента какие-то ужасные силы!
     Кто-то охотится за мной!
     - Да как же его могли ко мне подсадить, если я сам к нему подсел?
     - Вот именно.  Но  эта мысль  пришла ко мне уже после. Первые минуты  я
сидел оглушенный  и,  словно  сквозь  вату, как будто  в  большом отдалении,
слышал,  как англичане  встали,  как  чугунные  ножки стульев  карябнули  по
асфальту,  как женский голос  сказал: "Знаешь, мне показалось, что этот серб
предложил мне переспать  с ним", а мужской голос ей ответил: "В таком сл