ом из столярки карантинного ОЛПа.
     Мама  же  сидела рядом  с  майором, положив  локоть  на  стол,  и  тихо
говорила:
     -   Толя,  слушай  меня   внимательно.   Немедленно   напиши  теткам  о
случившемся. Попроси  Варю снять  деньги с  книжки  и  взять  тебе  билет на
самолет. Уезжай в Ленинград, но только после  конца четверти,  иначе  у тебя
пропадет  год. Деньги на жизнь тебе будут  посылать, ты знаешь кто. Опускай,
пожалуйста, уши и не забывай шарф...
     Вдруг стол накренился под ладонью капитана Чепцова.
     - Зачем вам кресты? - тихо, на мирной ноте спросил капитан у мамы.
     - Это... это просто украшения, - ответила она и опустила глаза.
     Некий  сторонний  наблюдатель находился в  Толе, и он словно  издалека,
словно в перевернутый бинокль наблюдал происходящее и видел все с резкостью.
Так он видел многочисленные мешочки  на лице  Палия и слышал  его отрешенное
причмокивание.
     Эдакий  странный   звук   -  кажется,   что  протоколист  что-то  хочет
подчеркнуть своим  чмоком, тревожно  на  него  взглядываешь и  видишь - звук
бессмысленный, просто удаление слюны. Этот же  наблюдатель  подметил и нечто
боксерское  в капитане Чепцове,  висящие чуть впереди корпуса руки, повороты
затылка  и покатых  плеч. Этот же сторонний наблюдатель, как бы  из  глубины
тоннеля, подметил смущение мамы, когда ее спросили о  крестах, и  понял, что
мама не просто  боится,  она еще и  стыдится своей тайной  веры.  Но почему,
почему она стыдится?
     - А это  что такое? - хохотнул Чепцов  и  швырнул  на стол мартиновский
алтарик, похожий на детскую книжку-ширму.
     Мама покрылась красными пятнами, а потом и вся стала пунцовой.
     - Это... это... Леонардо, Рафаэль... просто репродукции...
     Ей стыдно потому, что  она все еще советская, догадался вдруг сторонний
наблюдатель. Советская, несмотря  на два  года  политизолятора и  восемь лет
колымских лагерей, она советская, как и я  советский,  -  вот в чем  причина
этого гадкого стыда!
     -  Я  вам  не верю, Шэ-тэйн-бэок. - Чепцов  чуть склонился  к маме, как
боксер. Френч обтянул его спину и обозначил солидные жировые боковики.
     Толя по-прежнему ревел,  хлюпал и  сморкался, но сторонний  наблюдатель
представил  себе  этого  капитана  без  одежды:  огромного,  с  ноздреватыми
ягодицами, с осевшим мохнатым животом, с висящим тяжелым членом,  похожим на
предводителя морских котиков, морщинистого секача.
     Тот же сторонний наблюдатель отметил  последующую мгновенную перемену в
маме, в ней как будто что-то щелкнуло, "советский стыд" отключился, отхлынул
с  лица,  мама  сузила  глаза   и  произнесла  прежним  защитным  и  хитрым,
чрезвычайно интеллигентным тоном:
     - Полноте, капитан! Старые мастера часто использовали библейские сюжеты
для отражения жизни простого народа. Полноте, полноте, капитан!
     Когда-то, Толя слышал, мама рассказывала Мартину: "Я всегда была с ними
крайне любезна, как будто передо мной кавалергарды, это сбивало их с толку".
     Чепцов почуял вираж, хитрый женский финт и взревел обескураженно:
     - Скатились к мракобесию, Штейнбок?
     Чего, уж казалось бы,  еще нужно капитану? Преступница в руках- держи и
радуйся!  Нет,  капитан  Чепцов  был  цельной   натурой,  он  жаждал  полной
капитуляции и чтоб без всяких еврейских подъебок!
     - Давайте сворачиваться. Чепцов, - с отвратительной сухостью высказался
тут майор. - Корреспонденцию какую-нибудь обнаружили?
     Капитан бросил на стол пачку писем, скривил  рот в сторону равнодушного
начальника и стал влезать в свое пудовое пальто.
     Все  ему вдруг  перестало  нравиться  в  этом деле, все  вдруг надоело,
настроение было  испорчено:  как-то иначе он себе  представлял арест матерой
троцкистки.  Сука старая Палий, душит  инициативу,  все  опомниться не может
после своих эстонцев, придется сигнализировать.
     Напоследок  Чепцов  пнул ногой  ширму  и  проник  в  уголок комсомольца
Бокова.  Шуранул   пальцем  учебники,  брезгливо  отодвинул  Джека  Лондона,
отбросил  одеяло   и  неожиданно  заинтересовался   простынкой,  похожей  на
географическую   карту   неведомого   архипелага.    Следы   конкистадорских
сновидений. Он глянул поверх ширмочки на Толю, словно только что его увидел,
заговорщически ему подмигнул и пробасил с некоторым даже восхищением:
     - Дрочишь? Дело!
     Настроение капитана слегка повысилось.
     - Собирайтесь, Штейнбок!
     Новое    одевание    слегка    поблекшей   красавицы:    боа,    муфта,
шляпа-пропеллер... В  глубине коридора скрипел фокстрот-  золотые  тридцатые
годы, заря фашизма... Когда  на старом корабле Уходим  вдаль мы На берегу  в
туманной мгле Нас провожают пальмы. Кто-то из жильцов делал вид, что в  доме
ничего особенного не происходит.
     И тут  наконец  до Толи дошла  глубина события: уводят  маму неизвестно
куда,  неизвестно  для чего,  неизвестно  надолго ли. Ничего  особенного  не
говорят и без всяких жестокостей, без всякого зверства или палачества уводят
его  маму,  с которой  он всего  лишь несколько месяцев назад  познакомился,
которой  он еще  смущался,  которая по  вечерам  читала ему на память Блока,
Пастернака, Маяковского, Гумилева,  Ахматову и вспоминала,  а может быть,  и
выдумывала  какие-то  смешные  эпизодики   из  его  раннего  докатастрофного
детства;  она  почти уже  стала его настоящей мамой... Какой  тут,  к черту,
позор? Какие там комсомольцы? Какой баскетбол? Какая уж там Людка?
     - Мамочка! - вскричал Толя, и тут прекратились бессмысленные рыдания.
     - Разрешите-ка я  за вами поухаживаю, мадам.  -  Чепцов глумливо  двумя
пальцами развернул  мамино,  дважды  уже перелицованное, пальто  с отставшим
ватином.
     Мама  все-таки не сдавалась  и яркими, нелепыми  на широком белом лице,
помадными губами произнесла с холодной "светской"
     ненавистью:
     - Позвольте, капитан, ведь я не офицерша.
     Она выдернула  пальто и  мигом  оделась.  Чепцов  хохотнул и  шагнул за
порог, а Палий сказал безучастно и вполне прилично:
     - Прощайтесь с сыном, Татьяна Натановна.
     Опытный оперативник  позволил  матери и  сыну соприкоснуться  ровно  на
столько  секунд,  на сколько  полагалось по  ритуалу ареста.  Потом он  взял
арестованную за локоток и легонько подтолкнул,  как хороший,  но равнодушный
доктор.
     - Ну, все-все, Татьяна Натановна, попрощались.
     Дверь закрылась.
     -  Мама!  -  завопил  Толя, и в  этом крике  уже не было бессмысленного
рыдания, в нем было уже живое чувство - отчаяние.
     В нем, может быть, была уже и ненависть.
     Дверь открылась, шапочкой вперед шагнул Чепцов - портфель забыл.
     - Чего вопишь, выблядок? - тихо проговорил он, оглянулся для чего-то по
сторонам и тихо шагнул к Толе.
     Толя выдержал жуткую паузу: Чепцов стоял перед ним с застывшей улыбкой,
словно показывался - запоминай, мол, образ всесильного  врага  на всю жизнь:
низкий  лобик,  надбровные  дуги,  горячие  вишенки  глаз,  короткий  нос  и
наметившийся уже зоб под  круглым подбородком - все просто,  сильно, весомо,
недвусмысленно. Еще миг, выдержать  еще миг! Сейчас он пойдет на тебя,  этот
бык, и  начнет швырять и мять руками, как женщину!  Его ничем не остановишь!
Если бы только кувалдой в лоб! Если бы только вилами в зоб!
     -  Размазня!  Говно  шоколадное! - засмеялся  Чепцов, поправил шапочку,
взял портфель с изъятыми предметами и ушел.
     Какие у нас перспективы
     ты представляешь? Анри финансирует всю затею и пишет музыку.
     Соня - Джулия Кристи, Свидригайлов - Оссеин...
     Пантелей еще не мог опомниться  от внезапно накрывших его воспоминаний.
Перспективы едва-едва  пробились  к нему,  но  он еще не  мог  ответить, еще
смотрел,  опустив голову,  в одну точку, на узкое  длинное блюдо с  коронной
закуской  артистического  кабака, на  рыбное  ассорти: несколько  полуяиц  с
комочками  икры, неопределенные  зеленые  завитушки,  ломтики  красной рыбы,
похожие на отмели Каспийского моря,  шпроты  - мумии на  песке - все  слегка
пожухлое, слегка неяркое, не совсем настоящее, невалютное  и, уж конечно, не
кремлевское, лакомое блюдо артистического плебса "жуй-не-хочу".
     - А мы-то здесь при чем? -  спросил он наконец своего пылкого приятеля,
полулюксембургского мужа полудипломатической полужены.
     - Дак как же ж без нас?! - удивился тот. - Твой же ж сценарий, моя же ж
постановка!
     - Да зачем мы им? -  с тупой натужностью продолжал удивляться Пантелей.
- Разве  нельзя  воткнуть  в  этот букетик какого-нибудь  там  Олл-би-дайка,
какого-нибудь там Трюффонуэля?
     - Без нас нельзя, - решительно сказал "блейзер". - Мы соотечественники.
     -Чьи?
     - Федора Михайловича!
     - А-а,  я как-то сразу не  дотумкал.  Резонно. Привлечение национальных
сил, наведение мостов...
     - Так ты согласен, Пантелей?
     - Конечно,  согласен.  Еще бы  не  согласиться.  Я ведь не идиот, чтобы
отказываться от таких предложений.
     "Блейзер" через салфетку ухватил запотевшую бутыль водки и налил  в обе
рюмки  безобидной  бесцветной жидкости.  Это  движение прошло  перед глазами
Пантелея, как во сне. Он давно  уже не видел ритмических  странных снов. Вот
уже  месяц после  "завязки"  он  видел  по  ночам  одно и то  же: наполнение
стаканов  и рюмок,  вибрация бутылок,  глотающие  алкоголь  глотки, пузырьки
газа, а от прежнего остался лишь хмельной полуночный ветерок.
     - Мне не наливай, я завязал, - сказал он.
     -Да  я, по сути дела, тоже завязал. Надоело это наше свинство, - сказал
"блейзер". - Знаешь, мы  и пить-то  не  умеем,  а ведь  существует настоящая
культура алкоголя, совершенно неизвестная в нашей Татарии.
     Он  умно и симпатично улыбнулся. Все ведь понимает и смеется над собой,
подумал Пантелей. Ведь неглупый  же совсем молодой человек, совсем неглупый.
Что  же на  них  на  всех  находит, когда  они  начинают  толковать о  своем
"творчестве"? Куда  пропадает их  юмор? Полнейшая серьезность, звездный гул,
разговор с великими тенями...
     - Да я ведь всерьез не пью, ни по-европейски, ни потатарски.
     -  В теннис  тебе нужно  играть, старичок,  - сердечно  сказал Пантелею
"блейзер" и тут же опрокинул рюмочку.
     Пантелей   затравленно   проследил  за  движением   его  кадыка,  потом
забарабанил пальцами по столу, потом суетливо заговорил:
     - А что же это мы с тобой Льва-то Николаевича совсем забыли? Не по делу
получается- тоже ведь автор.  Вообрази, Анна  Каренина-Софи Лорен,  Каренин-
Карло Понти, посол Израиля в Объединенных Нациях...
     - Так-так!  - В  глазах  "блейзера"  замелькали  огоньки, словно  цифры
фондовой биржи. - Ну, дальше!
     - Сереженька, конечно, Ринго Стар,  двадцативосьмилетний хиппи, с боями
прорвавшийся из Тибета...'
     - Так! Так! - Сумасшедшая гонка цифр. - Ну! Ну!
     - Вронский, конечно, - американский астронавт, вернувшийся с Луны...
     -  Гениально! -  завопил он, расшвыривая все вокруг  себя  на столе,  и
вцепился пальцами в виски.
     "Бедный, бедный ты наш Блейзер Сергеевич МухачевБагратионский!"
     - А национальные силы? - прошептал он. - Кроме нас с тобой?
     - Есть  идея, Сергеич.  Давай вместо  Сальватора  Дали привлечем нашего
Хвастищева?
     - Радика? Гениально! Это же ж мои кореш! Радик- титан, колосс,  русский
и космический гений!
     Вдруг  он  отодвинул  от  себя  рюмку,  глубоко  вздохнул  и  почему-то
причесался.
     - Увы, старик, Радик  не пойдет. Он алкоголик, старик. Его лечить надо.
Ты  знаешь,  как  я его люблю, нас с ним многое связывает, но он невыездной.
Говорят, недавно  набросился в Ялте на генерала,  обкусал  ему все пуговицы.
Проглотил генеральские пуговицы. И потом, он "подписант".
     Вот  так, подумал Пантелей, наконец-то ты заговорил на  нормальном  для
себя языке, на языке своего  папули. Ярость перехватила  Пантелею глотку, он
захрипел:
     - А я, по-твоему, кто,  сука ты пайковая? А меня ты почему привлекаешь?
Не знаешь ничего обо мне? Не навел еще справочки, почетный милиционер?
     К удивлению  Пантелея, скандал  не разгорелся,  больше  того, "блейзер"
вроде и  не слышал его хрипа. Он вдруг застыл с вилочкой под усами, и взгляд
его  устремился  в  глубину кабака,  где  меж резных  столбов вдруг возникло
какое-то странное изящнейшее движение.
     Там  вдруг  появилось  несколько  ярких  цветовых пятен,  яркие  свежие
краски, нележалые, неношеные, некомиссионные, немосковские. Они приближались
и обернулись  на  поверку  тремя  Божьими птичками, балеринками  с  гладкими
русскими прическами.
     "Блейзер" забыл уже свои глобальные порывы и приподнимался с объятием.
     - Сюда, сюда, девочки! Наташа, Саша, Павлина! Вадим Николаевич, милости
просим!
     Это были примадонны  Кокошкина,  Митрошкина  и Парамошкина,  легконогие
посланницы советского искусства, которые по далекому стратегическому прицелу
осуществляли в Европе подготовку к полной пролетарской революции.
     Девушек, впервые  за  долгое время попавших  на родину, поражали сейчас
русские  запахи,  помятость  лиц,  некомплектность  одежды,  вся  обстановка
отечественного кабака с его неизбывным духом близкого дебоша,
     Привел их Вадим Серебряников,  друг Пантелея, бывший друг, бывший лидер
"новой волны", бывшая первая скрипка в оркестре  "новых голосов", крупнейшая
хромосома четвертой генерации, фундатор двух или трех напористых авангардных
студий,  ныне, конечно, уже  забытых, бывший выразитель "идей шестидесятых",
ныне трижды купленый-перекупленый культурный деятель, директор академической
капеллы с филиалами, номенклатурная ценность, запойный алкоголик.
     Еще недавно о Серебряникове спорили - скурвился или не до конца? Сейчас
уже перестали спорить: он стал  недосягаем,  он  ушел "к ним", туда,  где не
нашими  мерками  меряют,  на "ту"  орбиту.  Лишь в дни запоев, которые, надо
признать,  случались  все реже  и реже, Вадим Николаевич  появлялся в старых
кабаках, бесчинствовал с  прежними  корешами, казнился перед всякой рублевой
швалью,  рычал куда-то  по  анонимному адресу,  три  или четыре  дня  ГУДЕЛ,
СБЛИЖАЛСЯ,  КУЧКОВАЛСЯ, ползал  по помойкам  и вдруг  - исчезал. Куда?  Куда
пропал? Иные  полагали - в психиатричку, другие  - в тюрьму, третьи проще  -
выпал, мол,  в осадок;  и вдруг он появлялся, и  не где-нибудь -  на  экране
телевизора. Чистый,  гладкий,  в прелестных очках, с  легкой интеллигентской
волнишкой в  голосе рассуждал  Вадим  Николаевич  с  экрана о  взаимовлиянии
национальных культур, о магистральной теме,  о кризисе  западных  несчастных
коллег. Сука,  блядь, подонок, ругались вчерашние собутыльники и добавляли -
вот корифей, не нам чета!
     Пантелей никогда не ругал бывшего друга ни вслух, ни в уме.
     Он  помнил  не только  кабаки и свальные ямы, их связывало  с Вадимом и
другое: сцена в Политехническом, например, общий несостоявшийся  запрещенный
спектакль,  общий  несостоявшийся запрещенный порыв,  общие  мечты,  хоть  и
облеванные, но которые  еще можно отмыть, как  они полагали иногда во  время
редких встреч.
     Теперь они  сидели за общим столом, и стол этот быстро разрастался, как
подводный коралл. Три  девушки, звезды России, только головки поворачивали в
немом изумлении, только лишь взмахивали диоровскими ресницами и приоткрывали
валютные ротики при  виде  новых  и  новых литературных осьминогов, мохнатых
киношных  спрутов,   театральных  каракатиц,   лепящихся  к   кораллу.   Все
разрасталось. Шевелилось руками. Все были друзья, никого  не выкинешь, и все
были  хамы.  Независимость оборачивалась хамством,  все  старались  показать
независимость и хамили главному человеку за столом, Вадиму Николаевичу.
     Так,  например,  некий  беллетрист  положил  голову  в  солянку  Вадима
Николаевича и стал  ее есть  нижней половиной головы, верхней же беспрерывно
оскорблял  хозяина солянки  словом "коллаборационист".  Другой пример: некий
пародист  одной  рукой гладил  коленки юным  подругам Вадима  Николаевича, а
другой  беспрерывно рисовал  шаржи,  один  позорнее  другого,  и  подсовывал
хозяину с гадким смешком.  И наконец, еще третий  пример  по закону  триады:
некий поэтишка,  пьянея от  одной лишь  близости  великана,  от  возможности
пощекотать его  ниже пупка, залез к "Николаичу" в загаженный твидовый пиджак
и брякнул на стол увесистый нераспечатанный еще брус денег- то ли потиражные
за  фильм "Краеугольный  камень", то ли очередная "Государыня", то ли просто
дотация из секретных фондов.
     Серебряников   сидел   обвисший,  отяжелевший   и  с  многозначительной
презрительной улыбочкой смотрел на недожеванный кусочек чавычи, свернувшийся
подобно дождевому червю в  чашке  с недопитым кофе, куда попал по  неведомым
путям природы. Он боялся голову поднять, потому что все закружится,  и почти
не слышал,  а может быть  только еле-еле, оскорбления друзей  и тихий  щебет
танцовщиц.
     Он уже  забыл про  сегодняшнее утро, про толчок  восторга и неудержимый
порыв, который он  испытал под пронзительным ветерком,  кружащим по деловому
центру  Москвы,  забыл про этот неудержимый порыв  воспоминаний  ни о чем, о
молодости, может  быть... Раз, и он приказал  остановить  машину! Два,  и  в
переулке появились три балерины,  как иллюстрация к воспоминанию ни о чем, о
молодости, что ли...
     Водитель Талонов сразу выполнил приказ и  не стал напоминать хозяину об
иностранной делегации,  о вручении почетных грамот, о юбилейном  концерте, о
беседе со знатными металлургами по поводу  путей искусства.  В конце концов,
все решает половой орган, так всегда считал водитель Талонов, а интуиция его
никогда не подводила. Иди, хозяин, гуди, а я пока пошабашу по родной Москве!
     Пантелей  смотрел  на  поредевшую,  пропаханную  партактивами  шевелюру
друга, на  набухшее  его  лицо,  в  котором  не  осталось  уже почти  ничего
человеческого, и думал с тоской: в тебе почти  уже нет ничего человеческого,
мой друг, кроме склонности  к маразму, в тебе почти уже  ничего не  осталось
юного,  д'артаньяновского,   ничего   безумного,  кроме   постоянной   твоей
склонности к маразму, мой друг, наш слабый вождь.
     Как  мы  тогда  ошибались,  принимая твое  политиканство за наше  общее
политиканство, твою изворотливость за нашу общую  изворотливость, твою дутую
силу за нашу общую артистическую силу... И как же легко они тебя перекупили,
да и  как же  легко они всех  пас расшарашили, размежевали, отсекли, упекли,
перековали...
     - Пантелюша! - вскричал  вдруг "блейзер".  - Расскажи нам в двух словах
содержание пьесы "Три сестры"!
     При  имени  "Пантелюша"  лицо  Вадима  Николаевича  отразило  некоторое
беспокойство, взгляд его с  чавычи  поднялся повыше, мокрой тряпкой прошелся
по  лицам  присутствующих., но ничего не прояснил, а  только размазал. Затем
Серебряников упал лицом на край стола и прорычал:
     - Если появится Пантелей, скажите ему, что он подлец!
     Палец корифея  помешал кофейную жижу и выразительно показал всему столу
объект  наблюдений,   ниточку  непрожеванной  красной  рыбы  -  тоже,   мол,
бессловесная  тварь,  а жить  хочет!  После  этого все  уже  упало в  Вадиме
Николаевиче, все обвисло для отдыха в Эрмитаже маразма.


     Содержание пьесы "Три сестры" таково

     Ничто  не  дается  без упорного труда, и  фигурное катание  не является
исключением.  Сестры  с детства росли  в спортсекциях  под  заботливым  оком
старшего персонала, гибких мужчин и тяжеловатых мускулистых женщин.
     Зачем я  здесь? Кого  я жду? Кокошкину, Митрошкину, Парамошкину? Почему
не слинять в мгновение ока, оставив рассказ незаконченным?
     Хотя  сестры  принадлежали к поколению, которое  не  представляло  себе
жизнь  вне  системы  Интервидения,  их  квартира была шедевром старорусского
стиля. Мамаша, чемпионка РККА по пулевой стрельбе, коллекционировала помятые
в   боях   за  независимость  самовары,  а  папаша,   страстный   орнитолог,
день-деньской вел милый  пересвист со своими щеглами, чижами, дроздами, а п