Крюшкин.  Самсик  вообразил этого серенького маленького Крюшкина с капризной
толстой горбуньей на руках - это же ж Достоевский же!
     - Крюшкин...  -  Он положил ему  руку  на  плечо.  - Крюшкин  ты мой...
Ребят-то отпустишь?
     Он кивнул на растроганных молчаливо топчущихся стиляг.
     -  Конечно,  отпущу,   -   смиренно  произнес  Крюшкин.  -  Вот  только
стихотворение им прочту, может, что-нибудь поймут. Вы идите, товарищ Саблер,
а я им стихотворение прочту.
     Он вышел на середину и, по-прежнему не открывая глаз, мирно и задушевно
проговорил:
     - Ребята, девчата, вот послушайте стихотворение. Это он, я узнаю его, в
блюдечках-очках спасательных кругов...
     У Самсика под  носом  стало мокро  от  волнения,  и он вышел из  штаба,
потому  что  знал   это  стихотворение  наизусть  и  не  хотел   лишний  раз
расстраиваться.
     ...К  середине  ночи  нарком   Киров  уступает  свой  проспект  прежним
хозяевам, и  весь Конногвардейский затихает, и во всех его  зеркальных окнах
отражается нечто таинственное, уж не кирасы ли, не кивера ли?
     По  чистому  звонкому  асфальту  я пересек улицу, покопался  в мусорной
урне, нашел окурок "Авроры", привалился спиной к чугунной решетке и закурил.
Чугунные  гоплиты в шлемах с гребнями сжимали копья за моей  спиной, а в это
время в штабе  комсомольских дружин  на  Невском артистически жестикулировал
Крюшкин, и задумчиво смотрели на него сержант, стиляги и рабочая молодежь.
     "Ведь  можно же по-человечески  же,  вот  же,  можно же",  -  помнится,
подумал я о Крюшкине и, помнится, заплакал.
     - Ну что ты  вечно копаешься в мусоре,  Самсик? - услышал голос, полный
нежной насмешки. - На, кури!
     Рядом со  мной стояла и  протягивала полную пачку  "Авроры" собственной
персоной  Марина  Влади  в  туго перехваченном  по  талии  плаще французской
работы.
     - Как ты здесь оказалась? - запинаясь, спросил я.
     -  Я  тебя  ждала.  - Она усмехнулась  и пошла к площади Льва Толстого,
легко  постукивая  немыслимо  тонкими  каблучками.  Удивительно,  но были мы
совсем  одни на  всем  Конногвардейском, и я  один  любовался ее походкой, и
ветер с  Аптекарского  острова  шевелил ее  соломенные волосы только  в  мою
честь.
     -  Ты ведь  рыжего  чувиха? Рыжего, клетчатого?  Того, с  "Победой"?  -
спросил я, волоча за ней левую ногу, чтобы не особенно шлепала расслоившаяся
в эту тревожную ночь подошва.
     - Это он так считает, - ответила она печально, - а на самом деле я твоя
чувиха, Самсик, твой кадр.
     - Как тебя зовут? - спросил я, задыхаясь; вот именно - задыхаясь.
     - Арина Белякова.
     - А где ты учишься?
     - Рядом, в медицинском.
     Боги, боги греческие и римские!
     - А где ты живешь?
     - В Бармалеевом переулке. Знаешь?
     Боги, боги петербургские, невские и чухонские!
     - Хватит  тебе ногу  тянуть,  Самсик! Шлепай  своими  опорками  сколько
хочешь. Все равно я тебя люблю. Ну, обними меня за плечи, не бойся.
     ...Между тем,  пока Самсик  обнимал крепкое, немного острое плечо Арины
Беляковой, обстановка в штабе комсомольской дружины резко переменилась.
     Распалившийся от стихов Крюшкин бил теперь металлическим голосом в цель
- в ампирную люстру:
     В наших жилах кровь, а не водица!
     Мы идем сквозь револьверный лай!
     Дружинники с новой  энергией кромсали брюки  стилягам, выстригали на их
головах карательные  полосы и  тонзуры,  фотографировали всех этих "кто  нам
мешает жить". Сержант, тихо матерясь, пил в углу чай с еврейской пастилой.
     ...А в Бармалеевом  переулке возле дома Арины Беляковой царило странное
оживление. Жильцы  покидали свой дом, гранитную твердыню с колоннами черного
мрамора, бывшее посольство бухарского эмира в Санкт-Петербурге.
     - Вредительство,  -  разъяснял  обстановку  домоуправ,  человек  старой
закалки. - Никак  они  нам,  товарищи, не  дают спокойно жить и строить. Ну,
ничего, сейчас приедут, разберутся.
     Жильцы,  однако, возражали, что он  опять не тех вызвал,  что  вызывать
надо не "товарищей", а обыкновенную пожарную команду.
     Дом,  собственно говоря, пока не  горел,  но  все  его  коммуникации  -
электрические  провода,  телефонные,  радиотрансляция,   газ,   канализация,
паровое  отопление -  были  раскалены до последней степени, светились сквозь
стены  всеми цветами  спектра,  рисуя  в  глухой  ночи  Бармалеева  переулка
удивительно красивый потрескивающий каркас. Дом был готов для любви.
     - Вот удача,  - прошептала Арина Белякова, -  предки теперь до утра  на
чемоданах просидят.
     Она скользнула за афишную тумбу, потянула  Самсика, пробежала  вместе с
ним открытое пространство, пролезла во двор и припустила к черной лестнице.
     Самсик  бежал  за  ней  -  что же  ему оставалось  делать?  - бежал  за
мелькающей в темноте белой гривой, похожей на  лисий  хвост, бежал с заячьим
сердцем... заяц преследовал лису, обмирая от страха.
     Он прекрасно понимал, куда идет дело - к роковому моменту, к  скандалу,
к  катастрофе,  к  разоблачению!  Эта  медичка  не  ограничится объятиями  и
поцелуями, блаженным трепетом,  который в их  кругу  назывался "обжимоном" и
был для  Самсика  пределом  мечтаний. Он даже  умел  целоваться, наш  бедный
Самсик, он целовался клево (одна чувиха так и сказала: "Ты  клево целуешься,
Самсик"), то  есть он  даже умел в дьявольском порыве проталкивать свой язык
сквозь зубы очередной жертвы (их было три)  и  щекотать языком полость  рта.
Дальше душа его  не  проникала, и,  когда друзья-лабухи начинали  говорить о
"палках",  о  "дураках  под  кожей",  Самсик  мог  лишь цинически  понимающе
усмехаться,  а душа-то его бродила,  как  коза  по  опушке  непостижимого  и
страшного леса.
     Иногда  ночью,  просыпаясь на раскладушке под столом у Фриды  Ицхоковны
или  на  тюфячке возле газовой плиты в Четвертой роте,  Самсик ощупывал свое
тело  и  с  гордостью  убеждался  в  своей  мощи,  в  своей   способности  к
совокуплению   с   лицами  противоположного   пола,   но   само   это  слово
"совокупление" вдруг вселяло  в  него непонятное отчаяние,  физическая  суть
явления казалась  ему чудовищной, невозможной, и  гордый его вымпел  обвисал
мокрой тряпочкой.
     Вот и  сейчас, чуть не  плача,  он остановился  посреди темной комнаты,
сквозь  обои и ковры которой просвечивали раскаленные провода,  а под  окном
пылал огненной гусеницей радиатор отопления.
     - Ох, вот мы и одни, - прошептала девушка.
     - Ох, да что же ты так стоишь?
     - Ох, расстегни мне вот здесь...
     - Ох, Самсик, милый...
     я поймала тебя не  бойся не бойся я вовсе не блядь я тоже еще ничего не
умею  почти ничего как и  ты потрогай меня  вот здесь возьми вот это можно я
тебя потрогаю не бойся маленький не убегай
     Она  его трогала длинными пальцами, трогала долго и терпеливо. Она была
голой,  просвечивала  сквозь  какую-то  паутинку,   в  раскаленном   сумраке
аварийного дома  соски ее  грудей сверкали, словно чьи-то лесные  глаза.  Он
вдруг  забыл  страшное  слово  "совокупление", забыл  и  сам  себя,  Самсика
Саблера, забыл и Марину Влади, и Арину Белякову, и джаз, и Сталина, и Тольку
фон  Штейнбока  и,  все это  забыв,  взял  женщину и ринулся вместе с ней  с
крутизны в темный тоннель, загибающийся, как улитка.
     Со  стороны все  это  выглядело  довольно  смешно:  бестолковые  тычки,
сорванный  хрип  с  повизгиваньем,  чмоканье  влажной  кожи...  но  вот  все
соединилось,  все сошлось, и через какое-то время, показавшееся нашему герою
бесконечным, а  на  самом-то деле очень непродолжительное,  Самсик  пришел в
себя уже мушш-шиной.
     Она еще изнемогала в стороне, кусала подушку, что-то  бормотала, смиряя
свою  потревоженную  плоть, и вдруг  увидела -  он уже сигаретой дымит! -  и
разозлилась  -  тоже мне любовник! -  но  потом вспомнила о своей  миссии  и
ласково ему улыбнулась - кури, кури, малыш!
     Миссия ее  была очень  важной,  хотя и немного смешной для  европейской
девушки.  Вот  уже  полгода  после  выхода  фильма  на  здешние  экраны  она
разгуливала по мокрым тревожным улицам этого города, откуда когда-то  бежала
с Институтом  благородных девиц, и неожиданно, всегда неожиданно подходила к
местным самсикам, замороченным сталинским выкормышам, и уводила их с собой в
аварийные  дома   "серебряного  века",  учила  их  любви,  являлась  им  как
незабываемый образ свободы.
     Он бросил сигарету и полез целоваться.
     - Хватит, Самсик, - мягко сказала она, - иди домой. У меня завтра зачет
по терапии, надо хоть немного поспать.
     Он  вылез   из   постели  и   прошелся  по   комнате,  с  благоговением
притрагиваясь к вещам своей возлюбленной: к толстым медицинским справочникам
и атласам,  к ее портфелю  и белому халату,  к  фонендоскопу, малой  змейкой
свернувшемуся на столе.
     - Любимая единственная на всю жизнь, - сказал он вдруг такое.
     Она расхохоталась.
     - Самсик, осторожно, не притрагивайся к стенам - замкнешься!
     В двух сантиметрах от его плеча пульсировала зеленым огнем  толстая - в
кулак - энергетическая коммуникация.
     - Ты моя вода, высокие сосны над головой, эвкалипты, секвойи и звезды в
ветвях!  - завопил ошалевший  от  любви Самсик, дернулся и тут же замкнулся.
Ток пронзил весь его скелет, прямо хоть анатомию изучай. Он не мог двинуться
с места, не мог сказать ни  единого слова, но  лишь стоял, и  потрескивал, и
светился, а она хохотала, как безумная.
     Смех ее был очень обидным, смех сучки, иначе не назовешь.
     Сучка,  сучка  такая, думал  он, но  ничего не мог сказать: дьявольское
электричество бушевало в его костях.
     Она  вдруг выпрыгнула  из постели,  подбежала к нему и закрыла ему весь
свет,  сначала  своим широким  лицом с чуточку  грубоватой русской кожей,  а
потом своими глазами, похожими и в самом деле на ночное небо.
     - Самсик-дурачок,  никакая  я  тебе не единственная. У тебя еще столько
единственных впереди:  и моя подружка  Брижит, и  Клавка Кардинале, и Сонька
Лорен, и толстуха Анита, и  Моникаинтеллектуалка, и  Джулия-недотрога...  ты
еще разведешь пары, маленький Самсик, только не бросай  своего сакса, и всем
своим так передай - пусть не бросают своих инструментов! Теперь проваливай -
напряжение слабеет.
     И  впрямь, коммуникации  меркли, остывали,  а  за  окнами  уже  голубел
рассвет.  Арина  Белякова надела  халатик,  а  Самсик быстро  причесался  на
пробор.
     - Уходи  в окно,  -  сказала Арина Белякова. - Слышишь в коридоре шаги?
Кажется, товарищи явились.
     В  коридоре  действительно  слышались   энергичные  шаги,  крепкий,  но
ненавязчивый стук, взволнованный мужской голос:
     - Откройте, пожалуйста! Государственная безопасность! В доме скрывается
преступник! Будьте любезны, откройте!
     -  Какие  вежливые,  -  сказала  Арина  Белякова.  -  Как  во   времена
Дзержинского.
     - Это хохмы твоего Рыжего-Клетчатого, - пробурчал Самсик.
     - Может быть, - сказала она. - А вдруг действительно гэбэ?
     - Однако я не преступник! - крикнул он.
     Стук в дверях усилился.
     - Все-таки где я тебя снова увижу? - спросил Самсик уже с подоконника.
     -  Знаешь  столовку возле больницы  Эрисмана? Я там каждый день рубаю с
двух до трех. Отваливай, чувак! Пока!
     Переоценка  ценностей.  Четырнадцать  лет   спустя  после   этой  ночи,
описанной Пантелеем с чужих слов по телефону, Самсон Аполлинариевич Саблер в
кафе  "Синяя  птица"  нащупал новую тему.  Переоценка  ценностей, недооценка
ценностей - так и называлась эта тема.
     Они уже  сыграли несколько  американских  пьес, и композицию Сильвестра
"Взгляд  мглы", и  хулиганскую шараду  Пружинкина "Любовный  треугольник", и
вроде все были в ударе, в  свинге - и артисты, и публика, но каждый понимал,
что вечер пока еще не состоялся.
     В перерыве квинтет спустился с эстрады. Сильвестру подали блюдо цветной
капусты. Пружинкин взялся кадрить долгополую оторву, и, кажется, получалось.
Рысс  стакан  за   стаканом  дул  цинандали.  Платили  какие-то   физики  из
Новосибирска, и барабанщик старался побыстрее на дармовщинку "поймать кайф".
     Самсик сел за столик к азиатке. Милую  девочку звали Клара, папа ее был
поваром в Самарканде, отсюда и  богатство: камни в ушах и на пальцах, золото
на  груди.  Она  поглаживала  Самсика  по  мокрой  спине,  что-то  бормотала
по-узбекски, но он никак не мог оторваться от своего сакса и  тихо наигрывал
новую тему, краем глаза все же замечая, что у ребят уже ушки на макушке.
     Переоценка  ценностей  -  недооценка  ценностей.  Я  переоценил,   тихо
наигрывал  он.  Я недооценил, тихо  наигрывал  он.  Что-то росло в его душе,
что-то  близкое  к восторгу и  ясному зрению, но он  еще  не  знал, чем  это
обернется - молитвой или буйством; нежность и злость перемешивались сейчас в
саксе, как бензин и воздух перемешиваются в карбюраторе автомобиля.
     - Что ты играешь? - спросила вдруг с тревогой дочь самаркандского вора.
     - Самс! - громко позвал Сильвестр. Цветная  капуста,  видно, застряла у
него в горле. - Нащупал что-нибудь?
     - Что-то клевое, отец? - заерзал на стуле Пружинкин.
     Саблер  пожал  плечами, но  тут перед  ним  появилась  мясистая  потная
физиономия Буздыкина.
     - А я знаю! - заорал он на все кафе. - Я знаю, что  нащупал этот вшивый
гений!  Переоценка,  Самсик, да?  Переоценил, да? Недооценил,  да? Ну,  гад,
давай, играй! Ну, Самсик, снимай штаны!
     Он  чуть  не  плакал  от  каких-то  своих  собачьих  чувств,  но  гадко
подмигивал Самсику, словно был с ним сообщником по грязному делу.
     Вот чудеса, подумал Самсик,  стукач, педрила, алкоголик понимает меня и
мою  музыку лучше  всех  друзей.  Он  обвел взглядом все  кафе  и вздрогнул.
Показалось, что  в глубине, из-за  стойки  гардероба  глянули на  него  дико
знакомые  жгучие  маленькие  глазки,  укрытые  складками  пожухлой  кожи,  и
тошнотворный запах пережаренного  нерпичьего жира прилетел  сюда  неизвестно
как через долгие годы и сжал ему горло.
     - Хочешь послушать, стукач? - зло спросил он Буздыкина. - Запишешь?
     -  Да уж  попробую.  - Тот вытер  потные руки  о  задницу. - Будь спок,
запишу, куда следует.
     Самсик  вспрыгнул тогда на  эстраду и вызывающе  резко  заиграл  начало
темы, прямо в харю  старого палача, туда, за шторки гардеробной,  на Колыму.
Глазки  - горячие вишенки - исчезли. Пропал и запах.  Друзья побросали  свою
жратву, выпивку и девчонок, бросились к нему на помощь.

     Переоценка ценностей
     я переоценил
     я недооценил
     закаты и рассветы над городами в перспективах
     улиц
     лимонные лиловые бухие
     верблюжьи морды
     плоские эскадры далеких миноносок
     вкупе с ветром качающим над маленькой Европой
     слепые фонари под проводами
     с трамвайным скрежетом
     со стуком каблучков
     с младенцем вкупе
     жирным мамлакатом в купели цинковой
     под солнцем сталинизма
     под солюксом досмотров выраставшим
     и нашей юностью зовущимся
     я переоценил
     я недооценил
     библиотечный запах
     развалы книг иАнатоля Франса
     и ангела скользнувшего в проходе за буквой Щ
     к началу алфавита
     скромнейшим шагом так подслеповато скользящего
     и в лабиринте этом с особым запахом
     так волновавшим сердце
     все эти тысячи совокуплений
     полет с жужжаньем с жадностью желаний
     нежнейшие контакты
     сборы меда
     и пополненье знаний багажа
     я переоценил
     я недооценил
     все дриблинги и пасы могучие броски удары сбоку
     удары снизу
     лобовые свинги
     захват клещами
     болевой приемчик
     полет в пролет на уголь
     сигарету прижатую к щеке как веский довод
     что прижимает к стенке оппонента в ученом споре
     призрак баррикады
     и юношей-ровесников
     уроки
     дававших танкам
     въехавшим под утро в их город
     в молодость
     и в память навсегда
     я переоценил
     я недооценил
     ректификат колымский
     Вдову Клико и самогон рязанский
     коньячность звезд
     латунные медали
     останки раков - поле Куликово
     и кружки с шапками как семь богатырей
     и локти дружбы
     дружбы алкогольной
     совместное похмелье муки ада
     которые конечно в коллективе с друзьями теплыми
     нетрудно пережить
     я переоценил
     я недооценил
     синедрион свирепый под куполом лазурным
     и колонны секвойи белые
     холодные секвойи
     к секвойе ты взывал
     взывай к акулам
     акульи рты и стертость подбородков
     так удивившая перед лицом зверинца растерянность
     друзей
     и рев зверинца
     ату-ату-ату их заграницу
     в психиатричку
     в гроб
     а нам а нам икорки
     мясца послаще и жиров и соков
     пусть через трубку в зад
     пусть в ноздри в уши
     в поры
     лишь только бы текло
     я переоценил
     я недооценил
     Унгены Брест-Литовский Чоп Галицийский
     борщ по-белорусски
     швейцарский харч и аргентинский хмель
     квартал Синдзюко в шуме малохольном
     подвальчик Сэто
     и тебя Чигко
     мех обезьянки и ее уловки
     гуд лак
     и пароксизм патриотизма в буфете в туалете
     на вокзале
     под мокрым снегом в колее белазов
     под золотом Великого Ивана
     под сокровенным полосканьем флага
     за булочной в укромном уголке
     и вышки тень и глазки...
     глазки сталинской свиньи
     проклятые  зловонные  солоп  истории  вам в  орденоносные  пасти  солоп
истории на ваши традиции на
     ваши
рега-рега-рега-рега-рега-рега-кррушш-крушшкрушш-фтиррр-гррр-хррр-сссуки!
     я переоценил
     я недооценил
     свою ночную лампу
     запой иль схиму
     радость покрыванья бумаги белой червячками знаков
     жуками иероглифов морскими
     кириллицы плетнями
     и решеткой готической латиницы
     и лестницу в ночи
     все утешенья ночи
     таинственный в ночи проход по парку
     сквозь лунную мозаику террас
     прикосновенья рук
     до криков шантеклера
     прикосновенья щек
     и шепот и молчанье
     таинственность в ночи...
     Как многозвучна ночь!

     Неожиданная концовка "как многозвучна ночь" подкосила ноги.
     Самсик упал на четвереньки и, оставляя на эстраде мокрые следы, еле-еле
уполз за рояль, спрятался  за задницей Рысса  и там  заплакал от  гордости и
счастья.
     Ребятам,  его партнерам,  показалось,  что  плачет  он от  стыда, и они
постарались после его отступления всячески  замазать,  замурыжить,  заиграть
его тему. Им было  неприятно,  что их друг оказался  перед всей публикой  со
спущенными  штанами,  и они старались  своей виртуозной техникой покрыть его
позор.
     Наконец  весь  комбо  заиграл  сразу, взвыл, загрохотал, Пружинкин  еще
взвизгнул для отвода глаз,  и наступила кода. Тогда Самсик вылез из-за рояля
и  пошел к своей  азиатке. Отовсюду  на него смотрели  недоумевающие  глаза:
такой музыки  здесь еще никто не  слышал. Буздыкин,  торжествующе ухмыляясь,
втолковывал что-то Александру Пластинкину, высокопоставленному  работнику ЦК
комсомола.
     Едва Саблер сел, как Пластинкин подошел к нему.
     -  Привет,  Самсик,  -  сказал  он.  -   Тут  Буздыкин,  прямо  скажем,
странновато  трактует  твою  композицию.  Какие-то  младенцы сталинизма  ему
мерещатся,   какие-то  совокупления,   ругательства,   какие-то   баррикады,
сортиры... вздор какой-то...
     - Что ты хочешь, Шура,  - сказал ему Самсик, печально улыбаясь, - такая
у него работа. Такое у него совместительство, я хочу сказать.
     Пластинкин   тонко  усмехнулся,  уж   он-то  знал,  какое  у  Буздыкина
совместительство.
     - А я, Самсик, трактую твою пьесу как борьбу с мещанством,  - осторожно
сказал он. - Что ты на это скажешь?
     -  Именно  борьба с  мещанством,  Шурик, -  подтвердил  Саблер. - Самая
настоящая борьба с мещанством.
     Пластинкин облегченно вздохнул,  хлопнул  его по плечу  и ушел.  Самсик
прекрасно  понимал  Пластинкина:  ему ведь