остным зловонием смердя,  вползает  в  дружную
семью народов!
     Геометричка так жутко вопила, с белыми  от ненависти глазами, что класс
испуганно  притих.  Вдруг  произошло  нечто  совсем  уже  странное: Элеодора
Луковна  схватила  самое себя  за груди,  левой  рукой  за левую, правой  за
правую, и  сжала беззащитные молочные железы с миной  совершенно непонятного
девятиклассникам отчаяния. Удивительно, что даже это никого не развеселило.
     -  Встань, фон Штейнбок! - сказала геометричка вдруг уставшим, осевшим,
даже как будто виноватым голосом.
     Сен-Симон, Фурье и Радищев ободряли: встань,  фон  Штейнбок, наш бедный
собрат,  имей  мужество,  если  не  имеешь  убеждений!  Лаврентий  Павлович,
напротив, рекомендовал не вставать:
     знать, мол,  ничего  не знаю,  преподавайте,  мол,  геометрию,  вонючая
сучка, и не лезьте в чужую компетенцию.
     Гулий Людочка  ротиком  делала  "о",  бровками  птичку.  Сидор  раскрыл
гнилоэубую пасть в застывшей гримасе великого шухера.
     Скрипнула  дверь,  и в  класс  пахнуло  ароматом  Третьего  Сангородка,
пережаренным, затертым, закатанным тюленьим салом.
     Влезла  пышущая  туберкулезным  румянцем мордочка  в цветастом  блатном
платочке. Мордочка стала подмигивать Толе  обоими глазами и звать за собой в
коридор,  но  мальчик долго не  понимал или  не хотел  понимать, что  и  эта
мордочка явилась по его душу, что сегодня весь денек выдался "по его душу".
     - Толячка, я за табой, падем, Толячка, - всхлипнув, позвала мордочка, и
тогда наконец фон Штейнбок узнал дворничиху  из их барака,  вспомнил и носик
ее,  частично  уже  съеденный  то  ли  волчанкой,   толи  простым  колымским
сифилитическим комариком.
     В переулке синем и полуслепом от солнца  скульптор Радий Аполлинариевич
Хвастищев смотрел вслед удаляющейся "Чайке" и думал, отчего же этот тип, его
натура, этот "бес" вызвал  такие отчетливые  воспоминания, и случатся ли они
вновь  на  следующем  сеансе.  Подъехал  Ваня.  Не  слезая  с седла, угостил
скульптора сигаретой "Лаки страйк".
     - Вот тебе и бес, - хохотнул он. - Бесовский шоферюга.
     - Шоферюга? - удивился Хвастищев.
     - Именно. Сам видел, как сел он за руль, а в машине и нет никого. Хилый
это  бес,  Радик,  обыкновенный хамовоз  из ГОНа,  а может, даже и из Дворца
бракосочетаний.
     - Закат империи, - сказал Хвастищев  Ване, и тот, согласившись, газанул
к проспекту Мира наводить порядок.
     В переулке  синем  и  полуслепом  от  солнца  летал тополиный  пух,  по
которому я догадался, что наступило лето.
     Что  же это со  мной?  Я никого  не люблю, аппетит хороший, интересуюсь
пирожными,  шоколадками,  часами  могу  говорить о  карбюраторах,  карданах,
вкладышах, поршнях, на письма не  отвечаю, читаю  вздор, слушаю радиостанцию
"Маяк", а ведь это уже предел человеческого падения!
     Все разрушается, временами думаю я, и это единственная  фундаментальная
мысль, которая приходит в голову. Человеческие особи соприкасаются, думаю я,
глядя из окна машины на  вечерние, полные надежд встречи у метро, на все эти
сцены,  что  еще  недавно так  меня волновали.  Солнце стало позже садиться,
думаю я, глядя на вечерний горизонт, который всегда  вызывал во мне  призрак
любимой Европы,  еще  недавно.  Океан  загрязняется,  думаю  я, это  доказал
Хейердал,  и  вижу отвратительные  черные  колобашки  с  белыми  присосками,
сгустки мазута, вместо слепящего орущего уносящего вдаль океана.
     Без  мысли,  без  чувства, без ясных намерений  я захожу  в  телефонную
будку, в  которой  пахнет,  как в летнем  сортире. В сущности, думаю я,  нет
ничего  отвратительного  в запахе  мочи, нужно  только привыкнуть. Вспоминаю
чей-то рассказ об ужине в ресторане "Актер", где какой-то деятель, склонный,
видимо,  к афористичности,  разглагольствовал:  "Нация,  которая  мочится  в
телефонных  будках,  не  готова  к  демократии". Проблема тогда закружилась,
будто  карусельная  лошадка,  вокруг  этого свеженького афоризма.  Тут якобы
вмешался  писатель Пантелей Пантелей и заявил, что  вынужден не согласиться.
Он,  Пантелей,  якобы  не  раз  видел по  ночам в  Мюнхене и в Осло  господ,
оскорбляющих телефонные будки, а между тем мюнхенская нация достигла больших
демократических  успехов,  не говоря уже  о нации ословской.  Более  того! -
вскричал, оказывается, Пантелей,  якобы задетый  афоризмом за живое. Если уж
хотите нараспашку,  я сам неоднократно мочился в  молодые годы  в телефонных
будках Петроградской стороны, а  ведь я был и остаюсь настоящим демократом и
либералом!  Говорили,  что за столом  воцарилось  обескураженное  молчание и
проблема, с деревянным скрипом, затормозилась.
     Пошли  бы  они  все  подальше, подумал  я и, снедаемый жарой, тоской  и
вонищей, прочел номер, записанный на стенке  прямо  над аппаратом.  2264156.
Номер был записан тремя способами: первые три  цифры - шариковой ручкой, две
последующих - губной  помадой, а заключительные выцарапаны острым предметом.
Упрямый  ноготь, должно быть,  завершил  дело. Важнейшее качество  человека-
упорство! 226- это две  группы бакинских комиссаров,  41 -  номер моей ноги,
56- оттепель, сырость, молодость,  год Самсика. Вот и  запомнил, теперь могу
звонить из любой будки - Баку, нога, саксофон!
     В  этот,  а  не  в  какой-нибудь другой  день  на солнечной стороне,  в
переулке, загроможденном новыми кооперативными  домами, в  жалкой  зассанной
будке на  расплавленном асфальте, рядом с ослепительно и неподвижно горящими
на  солнце "Фиатами", под июньским пушным снегопадом  я  - лирический  герой
этой книги  - стал набирать эти цифры, и вдруг  мне показалось,  что аппарат
стал живым и палец мой всякий раз  влезает не  в лунку  диска,  а в дрожащую
мякоть. Эге, подумал я тогда, вот они опять - фокусы абстиненции.
     Дрожанье  мякоти  и  ток по проводам,  стремительный  и  прерывистый...
Мышиный бег  моего  загнанного  биотока  по чудовищному лабиринту  столичной
телефонии. Куда же он бежит?
     Куда же мы плывем?
     В конце  переулка  появилась  знакомая  расхлябанная  фигура, вышла  из
подъезда, разом сверкнули четыре медных пуговицы на пиджаке.
     Мой биоток наконец добежал и  уткнулся лбом, как  теленок, в  мембрану,
начал  давить,  жалобно мычать,  умолять... какая нежность,  жалость,  какое
сходство со сперматозоидом, какой одинокий шарик с хвостиком!
     На  том конце,  в каком-то районе, по бесконечному  коридору простучали
крепкие каблуки, и хозяин  дома, отражаясь сразу в трех зеркалах- в огромном
стенном,  в дальнем туалетном  и  в крохотном ручном - расплывающимся пятном
деловитого недоумения, округлым баритоном "хел-ло-уу" прикрыл свою квартиру,
но биоток мой, измученный, хитрый, как  все  недобитые гады, уже проскочил в
еле видную щель между голосом и ухом.
     - Приветствую вас, - сказал я незнакомцу.
     -  Что  угодно?  - Сухой  разряд  электричества,  бенгальские  искры  в
морозной ночи.
     - Ваша жена дома? - спросил я наугад, как будто именно жена должна была
ждать меня на берегу  Каспия  с начищенными  мокасинами  в руке, с  песенкой
"Sentimental Journey"  на устах, именно жена, а не дочь, не сестра, не мать,
не поблядушка, не завсектором Сильвия Омаровна-патронесса, именно жена этого
электрического ската по имени Хэллоу.
     - А кто ее спрашивает?
     Фраза  прокатилась по  камушкам  взад-вперед  с вежливой  угрозой,  как
демонстрация броневой силы.
     - Вопрос не в том, кто ее спрашивает, а в том, дома ли она, - сказал я.
     - Ха-ха-ха, - сказал он. - Сегодня ты говоришь почти без акцента.
     - У меня никогда не было акцента, - сказал я.
     - Простите, это из коллегии, что ли?
     - Нет, это из телефонной будки.
     - Интересно, - сказал он.
     - Что вам интересно? - сказал я.
     - Интересно, кому понадобилась жена. Кто вы?
     - Спекулянт, - сказал я.
     Воцарилась тишина, потом электроскат протрещал с меньшей уверенностью:
     - Что у вас?
     - Есть  кое-что на горизонте,  - сказал  я.- Шузня появилась,  трузера,
батонзы, белты... сами понимаете, нужны конверты.
     - Это вам моя жена дала телефон?
     -  Ну, может, и не жена, может, дочь, может,  мать ваша  или поблядушка
какая-нибудь, какая-нибудь завсектором Сильвия Омаровна-патронесса.
     Он расхохотался.
     - Когда  ты  прекратишь  свои идиотские розыгрыши, Костик? Глупо же,  в
самом деле!
     -  А  все-таки купился, - лукаво  прошепелявил я.  - Купился  все-таки,
старина, признайся...
     - Уши тебе когда-нибудь оторву, - симпатично посмеивался он. - Подожди,
вон она вылезает из ванны.
     - Ого, значит, есть, на что посмотреть, - добродушно захихикал я, входя
в роль Костика.
     - Ах ты, Костик, гаденыш... Алиска! Алиска! Тебя к телефону!
     И-ду-у!
     Где-то в  скальных породах,  в расселинах, сквозь  заросли  глициний  и
азалий  отозвался  ЕЕ  веселый  голос.  Алиска!  Иду!  Она  всегда  идет!  Я
задохнулся  от  волнения  в  черном облаке  смородины,  в  облаке  грозового
электричества, в  лиловом  воздухе, где кислород заменен гелием,  где жаждет
вульвы  надутый  гелиосом  гладиолус,  где  жаждет фаллоса,  раскрытая луной
магнолия,  соленой вымученная лилия. Алиска! -  кричу я в руинах дворца, где
взрыв столетней  давности  все подготовил  к  ее  приходу: проломы в стенах,
морские  виды и среди них молодые стволы. Иду!  - отвечает она снизу и рыжим
язычком  огня  уже  мелькает  по узким  лестницам,  вырубленным  в  каменном
монолите,  словно  огонек  по  бикфорду  мимо  разваленных  колонн  и кусков
капителей,  легко  порхая  по  замшелым   глыбам,  в  которых  сквозь  слизь
революционного века проглядывались античные торсы,  груди, шеи,  подбородки,
куски бывших пленников взорванного нувориша.
     Когда  это было,  и век  не прошел, над  нами Атилла  зловещий  прошел,
Атилла-пердила,  сиреневый  дым,  как  много   нам  надо  таким   молодым...
Багрицкий,  что ли? Взорванный замок на огромном откосе, а там внизу зеленый
берег белой армии, последние  километры к  морю...  беги, беги  моя  Алиска,
приближайся снизу  и вырастай над берегом земли: то ли я офицер, променявший
палубу  на  любовь,  то  ли  пронумерованный  мародер,  несущийся кубарем  в
грязевом потоке,  то ли беглец-профсоюзник,  взломавший кафель вытрезвителя,
то  ли  кондитерский князь,  воздвигший в  твою  честь  антично-византийское
чудовище на горе,  но ты уже теперь совсем внизу, подо мной, прямо подо мной
твои разъятые любовью бедра, вся ты подо мной, а над нами спокойное небо. Ты
вся разъята подо  мной, раскинуты  твои  волосы, приоткрыты  стонущие  губы,
блуждают  туманные,  налитые  пьяной  лимфой глаза,  руки раскинуты, а  ноги
разъяты, а я колочу в тебя, вколачиваюсь с каждым разом все дальше, а теперь
я уношу  тебя, моя слабая. Вдоль по откосу, по лунной тропе, через теннисные
корты и артиллерийские батареи несу тебя, замлевшую, маленькую, что-то вроде
бы  зверски рычу и чуть  не плачу от нежности, я тебя  уношу, а ты висишь на
мне, шепчущая и разъятая, сейчас ты  вся со мной, раз я  ты... так мы идем и
век будем идти, но вот где-то  камушки  посыпались, и мы уже летим в  кусты-
безумие- и кубарем, плача- ах, сколько жертв! - мы катимся, катимся, катимся
вниз, но уже предчувствуем новое восхождение.
     - Алиска!
     -  Иду-иду! Фу, черт,  запуталась! Да подожди  ты! Да подожди,  неужели
нельзя  минуту подождать? Костик, привет! Чего тебе? Костик, опять розыгрыш?
Я из-за тебя тут мокрая стою! Ну, и катись, подонок!
     Щелчок  и  вой дикой сирены -  спасайтесь, кто не убит!  Потрясенный, я
вышел из будки  на солнцепек. Кто эта баба?  Неужели  та самая, с  которой я
даже  знаком,  с  которой,  кажется,   даже   разговаривал,  жена  именитого
конструктора тягачей,  та самая  Алиса, которую все знают и о  которой ходят
толки по Москве?
     Тогда чего  же  проще, почему  не  потрепаться  с ней, не  договориться
насчет пистона,  откуда тогда какие-то странные толчки  памяти, и  немыслимо
далекой  памяти,  откуда  вдруг  взялось видение  взорванного замка,  а  еще
раньше, да-да,  видение  ржавой  канатной  дороги  и еще?..  Это все  фокусы
абстиненции, не иначе.
     Четыре  медных пуговицы с  эмблемами нью-йоркского Ротари-клуба, вислые
усы и дымчатые очки-глаза.
     Навстречу клетчатый лондонский пиджачок, рубашка  "Ли", расстегнутая до
пупа. все очень старенькое,  затертое, за исключением грошового медальончика
на шее, нестареющий металл - золото.
     Писатель Пантелей Аполлинариевич Пантелей случайно  встретил в переулке
доброго своего приятеля-прощелыгу в шикарном блейзере.
     - Старик, подожди меня минутку, ты мне очень  нужен, - быстро и  весело
сказал "блейзер".
     -  Жду,  - сказал  Пантелей,  ничем  не  показав  своего  удивления,  -
оказывается,  кому-то  еще нужен. Прислонившись к стене, он  стал наблюдать,
как "блейзер" заходит в телефонную будку,  как набирает номер, как протирает
ладошкой свою отчетливую плешку, как губы его расползаются и  двигаются, как
подпрыгивают  в разговоре его  густые брови,  словно  блядимахнушки.  Вдруг,
неизвестно  откуда  взявшаяся, все  существо равнодушного  и вялого Пантелея
пронзила дикая бесчеловечная  ревность. Он вдруг  почувствовал  нечто новое,
какое-то  ускорение  жизни,  вроде  бы приближение  фицджеральдовского ритма
"Мекки  Найф".  Приятель  выскочил из  будки  и сильно потер ладони  друг  о
дружку.
     - Извини, старичок, что задержал тебя. Договаривался насчет пистона.
     Через минуту  они уже были за  тридевять  земель, врывались на скорости
девяносто в тоннельный мрак  под площадью  Маяковского. Влетели  и  вылетели
полуслепые в расплавленное  олово площади Восстания. "Блейзер", положив  всю
левую руку на руль, стремительно и лихо гнал свой  "Мерседес" по  Москве, по
сторонам не глядел, ни на кого не обращал внимания, кроме Пантелея.
     Он что-то говорил  очень настырно, азартно,  обращаясь к Пантелею своей
правой рукой, но писатель его  не  слушал, а вспоминал свои собственные  дни
сумасшедшего темпа.
     Как  однажды  в  санатории   он  бабенку  углядел.  Она  стояла   возле
умывальника и с задумчивой глупой миной мыла  груди. Тогда он, ни секунды не
раздумывая,  перепрыгнул  через балкон, пробежал по  коридору  и безошибочно
распахнул двери в ее комнату.
     Кажется,  даже сорвал  крючок. Он был тогда пьяный поэтический хулиган,
свободный от  всех законов  и норм, и все ему сдавались без боя. У акулы что
за рожа! Поглощает рыба вас! А у Мекки только ножик! Да и тот укрыт от глаз!
     -  ...Ну вот, ты представляешь  себе? Джон Леннон уже согласился играть
Раскольникова!  Полиэкран, светомузыка- все  в  нашем распоряжении! Слово за
тобой, Пантелеи! Согласен?
     Наконец-то  до него дошло,  что говорит  ему "блейзер", этот  известный
московский "ходок",  от которого, казалось, всегда  за версту тянет  тяжелой
бычьей  секрецией.  Ему вдруг захотелось сделать "блейзеру"  что-то  дурное,
очень  больное  и  обидное,  откусить,  например,  все  медные  нью-йоркские
пуговицы, вырвать кулису из корзинки сцепления,  весь мусор, пепел  и окурки
запихать ему куда-нибудь - ишь ты, сука пайковая!
     Не прошло и  минуты,  как Пантелеи пристыдил сам себя: мне, видите  ли,
можно срывать замки  и входить к незнакомой бабе с наглой песенкой на устах,
а ему  почему-то нельзя договориться  "насчет  пистона"!  Он  снял волосок с
синего сукна.
     - Извини, я прослушал.  Замечтался немного.  Ты не  можешь ли повторить
заново свою идею?
     В отместку за раскаяние Пантелею пришлось выслушивать унылую творческую
идею номенклатурного сыночка, а заодно и познакомиться с изрядным куском его
жизни.
     Они  вдруг поплелись  черепашьим  шагом  в  черепаховом супе Зубовского
бульвара  по черепам и черепкам  великой эпохи,  отмеченной еще  гигантскими
иксами на здании телефонной станции,  той эпохи,  когда не было еще в Москве
такого движения, а по  Садовому со  свистом  проносились лишь  опермашины да
редкие папины "Победы",  под  вековечным советским неоновым  призывом: "Если
хочешь знать новости в мире, имей газету в каждой квартире".
     Может  быть,  как  раз папаша  "блейзера"  и сочинил  этот стих,  желая
продолжить  моссельпромовские  традиции Маяковского, этот стих,  что с крыши
генеральского дома своим трескучим полымем  осветил нашу пьяную юность. Ведь
это уже под знаком этого  призыва создал папаша "Гимн Родных  Полей", за что
был отмечен золотым полтинником на грудь. Да, многое изменилось  с той поры,
и даже  "Гимн Родных Полей"  стал анонимным  медным  воем  без  слов, многое
изменилось,  да не  все: остался вот на перекрестке  ядовитый трескучий газ,
остался и папаша сам, и стул его не покачнулся.
     Итак, оказалось, что "блейзер" в недалекие совсем времена женился вроде
бы  на  жене  вроде  бы  люксембургского посланника  и,  по соответствующему
советскому  закону (есть, оказывается, и такой), уехал с ней в Париж. На три
месяца,  старичок! Все  как есть по закону!  Три  месяца в  году разрешается
плешивому  волосатому  советскому  мужу  проводить  с инопланетной женой  за
пределами системы.
     Там,   в  зарубежной  столице,  наш  гвардеец   столкнулся   с   язвами
разлагающегося  капитализма  -  ты  сам  знаешь,  старичок,  гниль,  аромат,
мятежные порывы...  Там - в "Ля Купель", старик!!!  - там и зародилась идея,
пылкая   и    свободная   трансформация   романа   нашего   соотечественника
Достоевского.   Понимаешь,   на  Западе  сейчас   колоссальные   возможности
пластического синтеза.  Вообрази, пять экранов над огромной сценой, а на ней
крошечная фигурка Джона Леннона с гитарой. Тебе интересно?
     - Очень интересно, - сказал Пантелеи и поклялся  себе выследить сегодня
до  конца пистон "блейзера". С кем он договорился? Кто эта  баба?  Почему-то
Пантелею  казалось это  крайне важным,  крайне личным,  его почему-то просто
бесила мысль о  том, что "блейзер" сегодня будет ставить какую-то бабу,  как
будто он у него ее отнимал.
     - ...а  в углу сцены  десятиметровая кинетическая скульптура из фольги,
дюраля и неоновых трубок. Это, конечно...
     - Старуха процентщица? - предположил Пантелеи.
     -  Что-что? -  вскричал вдруг "блейзер" с таким  ужасом,  словно увидел
кинетическое  чудовище  прямо перед  собой.  Усища его  вздулись,  а  пальцы
бросили руль и впились в лоб.
     В немом кошмаре  "Мерседес"-автоматик покатился  с правой полосы влево,
подставляя бок всему безумному потоку транспорта, пересек  сплошную  осевую,
развернулся на триста градусов и наконец заглох.
     Невероятность этого  мгновенного и страшного кругаля потрясла Пантелея,
однако он, как всякий нормальный  гражданин, тут  же позабыл об опасности  и
тут  же вообразил себе еще более страшные, чем  опасность, действия милиции.
Как всех  современных  людей,  его больше волновала проблема  наказания, чем
преступления.
     Три инспектора бежали к ним с разных сторон,  на бегу  крича  что-то  в
свои "уоки-токи". Выскочил  офицер из  стакана.  От Зубовской  по  резервной
полосе уже  неслась  сине-желтая  "Волга",  а  с Крымского моста  скатывался
мотоцикл.
     Голова водителя между тем лежала на руле. Он скрежетал зубами,  кашлял,
коротко всхлипывал. Уж не тронулся ли? Пантелеи потряс его за плечи.
     -  Гениально, - задушевно прохрипел  "блейзер" и поднял голову.  Голова
его сияла огнем  ее  глаз.  Творческий счастливый  огонь. Безумие творца.  -
Гениально! - вскричал  он и полез к Пантелею с объятием,  задышал ему в лицо
луком,   аджикой,   полупереваренной  бастурмой.  -  Старуха  процентщица  -
кинетическая  десятиметровая скульптура из дюраля! Нет, я  не ошибся, только
ты нам нужен!  Только твоя парадоксальная голова! Сегодня же  даю телеграмму
фон Штейнбоку!
     Милиция, видя, что "Мерседес"  не убегает, теперь приближалась шагом. У
всех офицеров были спокойные, даже приветливые лица садистов.
     - Кому-кому ты  дашь телеграмму?  - спросил Пантелей ос