не понимаете! А ты понимаешь, корифей? Я?
     Я  хоть и не понимаю, но чувствую, я иногда  чувствую близость тайны, я
иногда под микроскопом вижу странные вопросительные знаки  судьбы. Он  пьян,
чуваки! Да он бухой, как конюх!
     Тогда  одна  из девушек,  пшеничные  волосы,  высокая  грудьэротический
эталон  тех  времен,  предложила обратиться за  советом  в  смежные  области
молодого  творчества.  Малькольмов  эту идею  неожиданно поддержал. Девушка,
лицо  которой  потом  он  никак не мог  вспомнить,  стала  звонить в  другие
трущобы, в гнездовья новой  молодежи, к скульптору  какому-то, к джазмену, к
писателю, к физику...
     Везде  тогда  пили, везде  спорили, везде звали девушку к себе.  Никто,
конечно,  не сомневался в  существовании Лимфы-Д, но каждый  считал,  что не
медицинское это дело. Медики, дескать, пускай архиерейские насморки лечат, а
уж об открытии тайн они позаботятся, они, мудрецы и поэты, физики тем более.
     Малькольмов тогда обозлился, всех смежников назвал  олухами и покинул и
свою компанию, прихватив, конечно, с  собой  девушку, и  весь остаток ночи с
горечью ее любил.
     Утром,  забыв  девушку,  он стал изучать лимфатическую систему, надеясь
когда-нибудь  наткнуться  на  потайную  дверцу  в этом  необозримом  млечном
лабиринте. Так он  и  изучал  ее в свои сокровенные вдохновенные дни,  когда
тошнота от практической жизни,  от успехов и от  всего  прочего подступала к
горлу. Тошнота  проходила,  подступали  озарения, потом  снова  приближалась
тошнота, уже другая.
     Тогда  на столе появлялась бутылка. Малькольмов влезал  в  студенческие
джинсы, кружил по Москве, просыпался порой в других городах, то на юге, то в
Сибири,  бурно выражал свои  чувства,  то есть  нес всякий вздор  в каких-то
летящих платановых аллеях, и  тогда ему казалось, что он  близок к  заветной
дверце,   еще  чуть-чуть...  Протрезвившись,  он  не  мог   вспомнить  этого
"чуть-чуть".
     "Чуть-чуть",  эта  растленная  блядь-сирена,  манила  его от  бутылки к
бутылке, от обмана к обману, но в руки не давалась.
     Когда  ты пьян, ты вроде катишься вниз по горной реке: поток  силен, но
цель твоя близка, хоть путь твои и бесконечен.  Трезвым ты идешь вверх, путь
твой короче, труднее, вернее, но цель бесконечно удалена.
     ...Из-за угла коридора вдруг забрезжил мерцающий свет.
     Так и не приступив  к научным  размышлениям, Малькольмов ускорил  шаги,
надеясь найти за углом выход  на  улицу. Он завернул за угол и вместо выхода
увидел перед собой молчаливо мерцающий телевизор.
     Заканчивался горячий  телевизионный денек  столицы,  и здесь,  в темном
холле  секретной  поликлиники   с  экрана,  читал  свою  ночную  речь  некий
идеологический  генерал-комментатор.  Звука не было, генерал  только  губами
шевелил. Когда он  опускал глаза  к своей  невидимой бумажке, подбородок его
ложился на  многочисленные  складки  дряблой кожи,  и перед нами была вполне
привычная  фигура мрачноватого  бюрократа. Что  говорил нам  этот  бюрократ?
Что-то вполне привычное: "...опираясь на решения...
     растить беспредельно преданных... беззаветным трудом на благо...
     выражает  единодушное  одобрение..." Когда  же  он поднимал  голову, из
кожных складок быстро выглядывала мордочка молоденького хорька.
     И в  этом  хоречке  тоже  течет  космическая, таинственная  как "прана"
Лимфа-Д? Утром  под окнами  вот  этой же поликлиники тащился какой-то лабух,
стареющий  мальчик  с  саксофоном   в  футляре.   Он  поймал  брошенную  ему
кардиограмму,  ухмыльнулся, зашел в магазин  полуфабрикатов, и вдруг  оттуда
вылетел  прелестный  гогот  молодого  шалого  сакса.  Ночью  тип  с  медными
пуговицами лежал в грязной луже и размышлял о спасении какого-то мальчугана,
какой-то  старухи. Да ведь и старушка эта. Божья незабудка, мелькала днем, и
не один раз, толкала перед собой колясочку с румяным мальчонкой. Теперь  вот
с телевизионного экрана бюрократ-хорек показывает человечеству свои ракетные
зубки. И во всех в них струится моя заветная Лимфа-Д.
     ...Однако  выхода отсюда  уже не  найти.  Садись теперь  в  это  мягкое
секретное кресло и смотри на это  лицо. Перед тобой удивительное лицо. Перед
тобой

     Эволюция типа открытого Зощенко

     Зощенко  и  Булгаков   открыли  этот  тип   в  двадцатые  года.  Теперь
коммунальный хам завершил свое развитие, обрел мечту своих кошмарных ноч и -
генеральские звезды, вооружился  линзами здравого смысла,  причислил  себя к
сонму телевизионных светил.
     На предыдущей  стадии  своего  развития он назывался  Ждановым.  Пройдя
сквозь  кровавую  парилочку  тридцатых, зощенковский  банщик и  булгаковский
шарик  стали Ждановым.  Колумбы,  открыватели типа, были объявлены  уродами.
Солидный устойчивый  нормальный Жданов ненавидел своего  открывателя, урода,
отрыжку общества, мусорную шкварку перегоревшего "серебряного века".
     Вот, в сущности,  главный конфликт  времени,  идеально  короткая схема:
"Зощенко - Жданов"...
     Ты  помнишь,  еще во времена Толи фон Штейнбока мы зубрили в школе  все
эти  исторические  "Постановления" и речи Шарика-Жданова, в которых он жевал
гнилыми зубами своего открывателя, а  заодно с  ним царскосельского Соловья?
Мы даже и в глубине души не подвергали сомнению шариковские банные истины, и
главную, основополагающую - "здесь вам не театр".
     И даже тогда, когда на поверхности уже стал витать душок  фронды, когда
мы  уже  хихикали  над  запрещенной  обезьянкой   и   переписывали  девочкам
ахматовские стихи, в глубине-то души,  именно  в глубине, мы были убеждены в
нормальности   ждановского  мира  и  ненормальности,  ущербности,  стыдности
зощенковского. В пору нашей юности банный шариковский  мир разбух от крови и
приобрел черты мрачного незыблемого величия.
     Это  был  наш  патрон,   кормилец  и  экзекутор,  единственно  реальный
нормальный мир, а удаленное понятие  "Зощенко", как ни крути, было крохотным
гнойничком.
     Понадобилось немало лет, чтобы увидеть, будто воочию, одинокую фигурку,
в  грустном  спокойствии  сидящую  на  петербургском  бульваре.  Спокойствие
поношенного  опрятного  костюма, спокойствие левой  ноги,  странным  образом
закрученной вокруг  спокойной же  правой,  спокойствие руки,  несущей ко рту
спокойную     папиросу,     спокойствие    взгляда,    провожающего    спины
суетливо-неузнающих   друзей.   Антибанщик,    антишарик,   антижданов,   их
ненавистный открыватель, узнаватель  с его единственным  оборонным оружием -
Готовностью.  Понадобилось немало  лет,  чтобы понять достаточную силу этого
оружия.
     Тогда мы признали истинным  именно  этот мир,  мир  маленьких спокойных
одиночек, мир поэтов, а тот, огромный и налитой, как волдырь, признали миром
неистинным, недолговечным и уже смердящим.
     Однако уверен ли ты, что и к  тебе уже приило  Спокойствие, что и  тебя
уже  осенила  Готовность?  Ты  находить  такие   уничтожающие  метафоры  для
телевизионного свинохорька,  но  уверен  ли ты в  том,  что  тебе не хочется
сейчас включить звук, отбросить все свои  тревожные мыслишки и погрузиться в
усыпляющую  мешанину  идеологической  речи,   испытать  комфорт  лояльности,
блаженство конформизма?
     - Ну, знаешь ли, размышлять вслух на такие темы под сводами УПВДОСИВАДО
и ЧИС - это уж слишком!
     Малькольмов повернул голову - в глубине холла в таком же мягком большом
кресле  сидел его старый друг, знаменитый хирург Зильберанцев.  Он попыхивал
сигарой и смеялся.
     - Зильбер! Ты что здесь делаешь?
     - Здорово, Малькольм, дубина стоеросовая! Я пришел сюда  гораздо раньше
и  выключил  звук. Захотелось  посидеть  в тишине.  Сидел,  смотрел на этого
деятеля, и вдруг вошел ты. Это было фантастично!
     - Что ж тут фантастического?
     - То,  что  я думал о тебе, Малькольм.  О тебе  и о нем. - Зильберанцев
показал  сигарой на  экран, где  свинохорек  в этот момент водил указкой  по
карте Синайского полуострова.
     Малькольмов и  Зильберанцев были  ровесниками, учились на одном курсе и
играли  в одной  баскетбольной  команде. Очень долго  их  жизни шли рядом: и
любовные  приключения,  и  пьянки,  и  стремительный  прогресс  в  медицине,
кандидатские  защиты, стипендии  ЮНЕСКО,  заграничные командировки... -  они
раньше  не могли  бы  и  подумать,  что  когда-нибудь  разойдутся по  разным
дорожкам. Оба считались гениями и зависти друг к другу не испытывали. Больше
того, они  понимали друг друга. Зильберанцев был, пожалуй, единственным, кто
понимал иные,  так называемые "завиральные", идеи Малькольмова и относился к
ним серьезно.
     Однако в последние года их дорожки стали расходиться.
     Так,  мелочь  за  мелочью,  ерунда  за   ерундой:  один  пошел  в  штат
УПВДОСИВАДО и ЧИС,  а другой в штат идти не  захотел, остался консультантом;
один подписал письмо в защиту Синявского и Даниэля, а другой в этот день как
раз  уехал куда-то; один, стало быть,  по международным конференциям  теперь
скачет,  рассказывает о достижениях  советской  науки, другой дежурствами на
"скорой помощи"  подрабатывает  себе на  коньячок... Да  вот еще  и  недавно
получилась  ерунда:  на  заседании  научного   общества  начали   высмеивать
малькольмовскую Лимфу-Д как идеалистическую-метафизическую-сюрреалистическую
субстанцию, а Зильберанцев промолчал, хотя потом,  после заседания и ободрил
друга демонстративным хлопком по плечу.
     - Да-да, я о тебе думал и о нем,  и вдруг ты входишь  и начинаешь вслух
философствовать, и как раз на эту же тему, - сказал Зильберанцев.
     - На эту же тему? Ты думал на эту же тему? - удивился Малькольмов.
     - На эту же тему, только иначе. Я думал о Лимфр-Д. Во всех она течет: и
в тебе, и во мне, и в этом генерале - но в какой концентрации?
     - Значит, ты и о себе подумал? - не удержался Малькольмов.
     - Да,  и  о себе.  Я есть я. Ты есть ты. Генерал есть генерал. У нас не
одинаковый нравственный уровень,  не одинаковый нравственный потенциал. Быть
может,  этот твой метафизический бульон и определяет нравственный потенциал?
---  У Малькольмова перехватило  дыхание.  Зильберанцев же сидел  и спокойно
попыхивал упмановской сигарой.
     - Ты это серьезно? - тихо спросил Малькольмов.
     - Еще бы не серьезно.
     - И ты знаешь?..
     - Знаю, что у тебя уже есть целая ампула, кубиков пятьсот, не меньше.
     - И ты знаешь, кто был донором?
     - Знаю. Ты сам.
     - Откуда ты все это знаешь?
     Зильберанцев встал и включил  звук. "Арабские народы  твердо знают, кто
их  истинный друг...  народы мира поставят надежный  заслон на  пути... весь
советский народ  приветствует и одобряет  миролюбивую политику..."  Загремел
марш, в  зал внесли знамена, молодые  комсомольцы  в белых портупеях подняли
вверх обнаженные клинки.  Под завесой этого шума Зильберанцев сказал  на ухо
Малькольмову:
     - В  первый  отдел поступила анонимная докладная,  и  меня  вызывали на
консультацию. Я сказал им, что все это ерунда, а ты хоть и хороший  врач, но
неисправимый фантазер. Теперь пошли отсюда. Поговорим о дальнейшем на улице.
     Выход  на  улицу  оказался совсем  близко. Зильберанцев  просто  открыл
какую-то  дверь,  и  они  оказались  на   пустынном  ночном  тротуаре,   под
шелестящими  липами,  в  спящем,  уютном,  готовом для дружеских  откровений
городе.
     - Ты  представляешь,  какие  откроются  перспективы, если  пустить твое
открытие  в ход!  - горячо, как в юности, заговорил Зильберанцев. - Знаю, ты
ответишь, что это  твоя собственность и ты не хочешь делиться  этим со всеми
этими  свиньями. Знаю, ты собрал эту ампулу за пятнадцать  лет, донорствуя в
самые сокровенные минуты. Ведь я помню, Малькольм, все наши разговоры и даже
пьяный треп, у меня так устроена башка, не думай, что я  стукач. Однако этот
малый запас  Лимфы-Д уже открывает поле для колоссального эксперимента, если
подключить к нему государство, а это я беру на  себя. Мы с тобой прославимся
на  весь мир, ты Моцарт, я Сальери, но я  тебя не отравлю, потому  что люблю
тебя, потому  что без тебя я нуль. Но  ты, крокодил Генаша, тоже будешь  без
меня нулем, потому что один не справишься, потому  что, ;"рости меня, но  ты
алкаш, ты  можешь  сорваться. Тебе  до  сих i;op не дает покоя  призрак того
офицерикасадиста, о котором  т',,  мне как-то рассказывал, когда мы купили у
ночного сторожа  в Пятигорске железную  койку и спали на ней  возле  горкома
КПСС.  Ты в  каждом старике  гардеробщике  видишь  это  мурло.  У  тебя дети
разбросаны по всему миру, то ли в  Африке, то ли  в  Париже, ты неустойчивый
тип.  Ты малый с левой резьбой.  Да что там слава,  старик,  на хер она  нам
сдалась!
     Ведь  в конце-то концов мы должны  с тобой оправдать свою жизнь, а твоя
Лимфа-Д это струящаяся  душа, что ли, нечто в этом роде... А вдруг мы сможем
на этой базе найти универсальное лекарство от всех бед человечества? Подумай
сам, какие перспективы -  поднять нравственный уровень до оптимальной шкалы!
Проверять  у  каждого  человека уровень  Лимфы-Д,  как  уровень гемоглобина!
Создать  нацию с высоким и надежным уровнем нравственности - значит, сделать
ее  непобедимой!  Выйти потом  к человечеству,  и не  с ракетами, не с самым
передовым  учением, а с Лимфой-Д!  Новая  эра!  Быть может, у нас ничего  не
получится, быть может, все это вздор, но мы  должны попробовать, мы с тобой!
Я знаю, что тебя тормозит, что  тебя сосет, но ты вглядись повнимательнее  в
нынешнее мурло,  в того, кто нам сегодня читал  речь с  экрана. Он совсем не
похож  на   твое  назойливое  воспоминание,   и   глаза   этого   солидного,
уравновешенного бюрократа вовсе  не  напоминают горячие бусинки  садиста,  о
которых ты мне  талдычил, когда мы спьяну залетели в  Челябинск вместо Сочи.
Кого ты ищешь? Подумай, ты хоть и не отомщен за твои детские унижения, но ты
активный  и  важный  член  общества,  а  будешь  всемирным   гением,  а  он?
Какой-нибудь жалкий пенсионер, способный лишь писать письма  о засилии жидов
в редакции "Недели". Подумай, как нелепа будет ваша встреча!
     Видел ты стариков в пригородных парках,  с транзисторами, в плащах... К
черту эту чепуху! Скажи, ты согласен начать?
     - Нет, - твердо сказал Малькольмов. - Я не согласен.

     Чепцов стариком  себя  вовсе не считал  да  он и не был еще стариком, а
пенсионный его стаж  сложился из льгот:  где год за  два, а где и за три.  В
непростых  условиях  зарабатывал Чепцов свою пенсию,  нынешние ничтожные сто
семьдесят, награду за верность  делу Ленина-Сталина. Вот вы считаете, мадам,
эти купюрки и даже не взглянете через окошечко, а ведь если бросить взгляд в
далеко  не бесцельно прожитые годы, можно  такое увидеть, что у вас,  мадам,
маникюр  с  ноготков  сползет от  острых  чувств,  не сможете  так  небрежно
отщелкивать семнадцать розовых.
     Считайте, считайте, мадамочка... Десятка за  молодые тридцатью  годы. В
парусиновых штиблетах пришли мы в  органы по комсомольскому  призыву и сразу
попали на самый горячий участок.
     Еще  десяточку,  мадам,  за ту  горячку.  Тройки  тогда работали  почти
круглосуточно, а исполнители  и  вовсе не  спали. В  шахматы играли,  читали
художественную  литературу, танцевали друг с другом в комендантской, лишь бы
не спать.  Потом,  конечно, привыкли и спали великолепным  молодым сном  без
всяких    сновидений,   и    это,   конечно,   благодаря   высокому   уровню
идейно-воспитательной работы. Когда понимаешь, что имеешь дело  не с людьми,
а уничтожаешь бешеную собаку, можно спать без сновидений. И все-таки, мадам,
вытягивайте-ка еще десяточку из  вашего сраного  миролюбивого  бюджета за ту
раннюю бессонницу.
     Война,  заградбатальоны,  СМЕРШ, литовские  леса,  стыдиться  нечего...
Считайте, считайте, мадам, а ваши нервы тревожить мы не будем. Вот вы сидите
спокойно в своей сберкассе, как тихий скромный труженик социализма, и даже с
маникюром, а ведь могли бы стать лоханкой  в  американском борделе, каковыми
покрылась  бы  вся  наша  священная  земля,  если  бы   не  корейский   удар
Пятидесятого года!  Сука,  седая  проститутка,  Смирнов Сергей Сергеевич,  -
"никто  не  забыт,  ничто, видите ли,  не  забыто"!  Предателей,  власовцов,
жидовских  выкормышей вытаскиваешь,  а  о  подлинных героях родины стыдливый
молчок!
     Суки  вы  все.  кукурузные  черви!  Бубнят,  видите ли,  в  тряпочку  о
"досадных  ошибках"   великого  человека,  стесняются,  видите   ли,  своего
прошлого, кокетничают в заграничных галстучках, с президентами обжимаются...
мир на земле... разрядка... сосу... сосу... Сосите мой шершавый!
     Сохранили бы верность заветам, никакого "сосу" сейчас  не надо было  бы
народам мира!  К  1962 году  планировалось  крушение капитализма  в  мировом
масштабе! "На смертный бой  за вечный  мир"...- т.\к пели миллионным громом!
Иосиф  Виссарионович ежемесячно принимал  своего  талантливого  друга и  сам
неоднократно летал в  Пекин в обстановке полной секретности.  Теперь  даже и
секретности-то не создашь, все просачивается, фотографироваться любят, гады!
Все продано растленным кукурузником и нынешними последышами!
     Развернешь газету- одни "переговоры на взаимоприемлемой основе"! Позор,
несмываемый  позор! Сто семьдесят рубчиков - вот  награда! Если бы  хотя  бы
триста бы, хоть двести пятьдесят! Хотя бы полпайка, путевку бы хоть в Форос,
хотя бы к поликлинике своей прикрепили, как Лыгера этого ничтожного!
     Предатели рабочего дела, ревизионисты... ну ничего!
     Последнее  любимое  словечко  своих  внутренних  монологов,  угрожающее
"ну-ничего",  Чепцов  произнес  вслух,  выходя  из  сберкассы. Так  страстно
произнес и сокровенно, что даже двое прохожих обернулись, два молодых парня,
жмущих  по  тротуару  в  своем  деятельном  и наглом  наплевизме.  Они  даже
остановили на мрачной фигуре свое нахальное прозрачное лупоглазие, но тут же
и забыли, прошагали мимо, завихряясь под ветром длинными вражескими патлами.
     Чепцов  двинул свою громоздкую  фигуру в направлении  лесопарка. Черный
его  плащ опускался ниже колен, а велюровая  шляпа  крепко была надвинута на
уши. Мраком  и  бедою попахивала эта фигура, но из нее неслась  милая музыка
Хачатуряна  к  спектаклю  "Арлезианская  вдова"  -  это  работал  в  кармане
транзистор на волне "Маяка". Чепцов двигался медленно, размеренно, но никто,
однако, не признал бы в нем старика.
     Он иногда чувствовал короткие дуновения старости, но за ними  следовали
мощные  приливы мужской злобы, и  он тогда эти  дуновения быстро забывал. Он
мог бы ходить гораздо  быстрее  и мощнее, если бы у него  было дело по душе.
Злобно отталкивая  приближающуюся  старость.  Чепцов  все же ходил медленно,
размеренно,  как  бы маскируясь  слегка под старика. Неосознанно  он  иногда
примеривал  маску  старика,  так - на  всякий случай,  в  каком-то  глубоком
тайничке души  старость  иногда казалась  ему последней  защитой,  последним
оправданием. Так он и гулял ежедневно по  Тимирязевскому лесопарку, сбивая с
толку иных прохожих: сзади вроде старик, спереди - могучий мужлан.
     -   Вот  уж  не   предполагала,  товарищ,  что   вы   поклонник  легкой
инструментальной  музыки,  -  сказала ему с комсомольским  задорцем знакомая
старуха, тоже завсегдатай озонового  оазиса. У старухи  этой было еще вполне
гладкое лицо с полными губами и грудь вполне  женских очертаний, но раздутые
"слоновьи" ноги.
     Чепцов, по  обыкновению,  что-то  буркнул неразборчивое  и  продвинулся
вперед. Заигрывания старухи дико раздражали его.
     Да неужели дряхлая профсоюзная блядь видит в нем ровню для пары?
     Парк  Тимирязевской сельскохозяйственной  академии,  помимо  научной  и
пейзажной  ценности, интересен  еще тем,  что  здесь  женихаются пенсионеры.
Где-то  здесь,  в  экспериментальных  посадках, свил себе  гнездо  амур  для
сверхпожилого населения.
     Вдовец  или вдовица  могут  найти  здесь себе пару на  основе  общности
культурных  интересов,  или   для  коммунальных  улучшений,  или