бы с птичьего  полета, потом  все выше, выше, все мельче, мельче,
все выше и выше, все мельче и мельче...


 * КНИГА ТРЕТЬЯ *


     ППП, или Последние приключения пострадавшего

     Иль сон, где, некогда единый -
     Взрываясь, разлетаюсь я,
     Как грязь, разбрызганная шиной,
     По чуждым сферам бытия.

     Владислав Ходасевич


     Он (или я?) заходит в магазин "Суперсам".
     Смысл этого слова ему, как и всем прочим гражданам,  не особенно  ясен:
суперсамсон? суперсамолет? суперсамец?
     Первое, что бросается  в глаза, - большие  штабели мыла. Хозяйственное,
туалетное,   сульсеновое,   витаминное,   хвойное,  пальмовое,  ананасное...
чрезвычайное  изобилие! А ведь были времена,  когда за кусок мыла  ставили к
стенке! Человек всегда любил чистоту, обладал законным правом на  кусок мыла
и потому незаконного владельца своего мыла частенько ставил к стенке.
     С  мылом связаны трагические  детские воспоминания. По улицам двигалась
тюремная  фура для собак.  Собаки совали свои милые носы в решетку, стремясь
перед тем, как превратиться в мыло, насладиться воздухом любимых помоек.
     - Собак везут на мыло.
     Да  сколько  же  надо собак,  чтобы  соорудить такие горы затоваренного
мыла!
     Да заебись она,  ваша  гигиена, если для нее  надо истреблять  чудесных
прыгучих  созданий с  крутящимися хвостами! Такие  мысли посещали  не одного
мальчика до  развития нашей  могучей химической промышленности. Да и сейчас,
между прочим, мы, зрелые люди,  помним: бесснежная  мусорная  зима,  гнусный
несъедобный  тыловой мусор,  запах ихтиола, колкость за воротником, жалобный
вой из зарешеченной фуры...
     Порядок в  суперсамсонах такой. Вы входите. Желательно сразу произвести
приятное  впечатление  на  телесоглядатая.  Ну, улыбнитесь,  ну,  насвистите
что-нибудь  эдакое, ну, проявите вроде бы некоторую рассеянность,  как будто
вы и не вор. Свою ношу вы  сдаете в специальную  секцию, чтобы не перепутать
потом с ворованным, получаете жетон. Берете проволочную тару и скрываетесь в
лабиринтах американских прилавков. В сетку  для отвода  глаз  бросаете кусок
мыла "Кармен" образца 1898 года (ровесник русской трехлинейной винтовки), но
в секции детских игрушек  берете огромную резиновую рыбу, выпускаете из  нее
воздух, затычку прячете  себе  за щеку, а  плоскую рыбу  -  себе под свитер.
Спокойный,  чуть  отяжелевший  (рыба же на животе же)  пересекаете  кассовый
барьер, где платите  за  одно лишь мыло,  а о рыбе умалчиваете. Вы скажете -
риск?  Да, риск есть, но не  такой уж и большой. Гораздо опаснее,  например,
ездить на мотоциклах.
     ...Погоня  была яростной,  как  будто  он не резиновую  рыбу  украл,  а
что-нибудь съестное.  Никогда  не  предполагал за  собой таких  спринтерских
данных. Всем спринтерам врачи-психологи должны внушать, что они украли рыбу.
Спринтер должен выходить на старт с ощущением, будто он только что  украл  в
суперсамце огромную резиновую рыбу.
     И  вот  я в  полной  безопасности  на  Цветном  бульваре.  Идиллическая
обстановка. Старая  Москва. Передо мной  переулок,  подымающийся по горбу  к
Сретенке. Вниз идет крошка. Она, конечно, не откажется от рыбы.
     - Крошка, иди сюда! Хочешь рыбу?
     Что это  я шепелявлю?  Ах  да, затычка во  рту!  Вдвоем  с  крошкой  мы
надуваем рыбу и вбиваем  ей  под хвост затычку. Плыви,  крошка, и  вспоминай
изредка вороватого дядю.
     Напрасно  ко  мне  приглядываются прохожие, должен их  огорчить,  я  не
вызываю никаких подозрений, в  отличие  от крыши овощного  магазина, который
боком выпирает в переулок.  Крыша этого  дома, в котором в промежутке  между
овощными  периодами,  кажется,  было  что-то  не  овощное,  теперь  вызывает
серьезные опасения. Внешне не отличаясь от  сотен других  крыш  и  имея даже
кота  возле трубы,  она  между  тем таит в  себе опасность для всего  нашего
образа жизни.
     Эге, да она уже вздувается! Жесть выгнулась горбом и сейчас  треснет по
швам. Какая разница- буду я смотреть туда или не буду? Он все равно  вылезет
оттуда,  потому что растет, потому что с годами ему там становится тесно. Но
все-таки лучше туда не смотреть.  Лучше почитать  "Советский  спорт".  Опять
продули -  говнюки! Лучше подумать о собаках, о бессмертной Муму.  Почему бы
не написать  рассказ под названием "Как я переписывал Муму"? В этом рассказе
можно многое сказать.  Сказать кое-что о большой культуре России, конечно же
недоступной  народам   других   стран.   Некоторые   народы   мира  страдают
космополитизмом,  другие национализмом. Мы не  страдаем  ни  тем, ни другим.
Написать, что  ли, о нашем здоровье? Однако рассказ не пропустят без хорошей
дозы марксизма,  этого  исконно русского  недуга. Для  чего  же писать тогда
рассказ, если его никто не прочтет? Для души.
     Сделаю из  рассказа бумажный комок и запихну его в  пасть Лесючевскому,
авось  подавится. Не  подавится - проглотит!  Нет  смысла писать рассказы  -
Лесючевский вкупе с Полевым глотают их, словно хорошие акулы табуретки. Надо
просто посидеть здесь и подумать о Тургеневе. А туда не смотреть.
     Можно, между прочим, перебежать бульвар и юркнуть в кафе. Там не только
ведь  молочное  едят.  Там  можно  подзарядить аккумуляторы.  В  окне  видна
полукруглая  стойка, за ней  тетка в белом халате,  над  ней прорва коньяку.
Один грамм коньяку стоит 1,6 копейки. Пересчитай-ка свою наличность.
     "Паркером" на песке он сделал умножение - денег  было на  3578,5 грамма
коньяку.  Солидность  суммы  приятно поразила его  и  сделала всю обстановку
более спокойной. Он встал и солидно пошел в кафе.
     По  дороге  не   удержался,   бросил  все-таки   взгляд   на  тревожный
перекресток,  на  опасную  крышу.  Нечего  нагнетать  страхи  -  там  ничего
особенного не произошло. Крыша овощного магазина  действительно лопнула,  но
не по швам,  а звездообразно. Над крышей  поднимались круглые мраморные уши,
но  это было  совсем не  страшно. Если  немного здесь постоять, можно  будет
увидеть  и  глазки.  Да  вот  они  и   появились,  маленькие  сонные  глазки
безобидного существа.
     Плывут  облака. Грачи  прилетели. Асфальт подсох. Прохожие наслаждаются
теплой  атмосферой.  Над  крышей  старенького дома  в  переулке  поднимается
простое рязанское лицо. Я зашел в кафе и громко спросил:
     - Никогда не видели мраморного динозавра?
     Ответом было молчание.  Публика  ела  пищу: кто борщ,  кто  битки,  кто
сливки  с  тертым  орехом.  Я прошелся  по кафе, заглядывая в  лица, пытаясь
понять,  есть  ли у кого-нибудь  интерес  к  таким  явлениям,  как мраморный
динозавр, вылезающий  из  овощного магазина.  Не  добившись  ответа  на свой
вопрос, я приблизился  к стойке, облокотился на нее, как будто где-нибудь  в
Париже, и показал буфетчице на бутылку самого дорогого.
     - Вместо того  чтобы вызвать  кого  следует, вы ему наливаете, - сказал
голос из пищевого зала.
     - А вам не касается, - сказала буфетчица в пищевой зал. - Мне плотят, я
наливаю. Вам касается кушать.
     Она с величавостью, свойственной русским  буфетчицам,  поставила передо
мной коньяк.
     -  Вот  чудак,  -  сказал  я  буфетчице.  -  Думает, что  я какойнибудь
провокатор.  Вы  местный житель  и,  конечно,  знаете,  что  я  имею в  виду
мраморного  ящера в том  доме, где когда-то  жил скульптор. Кстати, где этот
бедолага? Отчалил?
     Я прихлебывал  коньячок и  поглядывал в  большое окно, за которым  плыл
сероватый уютный денек  с умеренным ветром, с приятно оживленными прохожими.
Там развевались  длиннейшие  ярчайшие  шарфы. Проехал ярко-зеленый автобус с
надписью "Дюбонэ".
     - Приятно, месье? - спросила буфетчица. - Не правда ли, приятно?
     -  Приятно ли? Не отрицаю - приятно, но спасения, мадам, надо искать не
здесь,  а глубоко в сердце России, еще не тронутом порчей. Знаю, вы скажете,
Суэцкий  канал,  нефтяное  эмбарго,  "Конкорд-Ту-144"...  Многое лежит между
нами, но я все-таки рискну рассказать вам свою нехитрую историю.
     У меня была любовница из белоэмигрантской семьи. Мы вместе сражались  в
Африке за человеческие жизни. Да, так бывает, мадам, белое розовеет, красное
выцветает. Они жаждут революции,  мы  алкаем величия. Компромисса  не будет,
сколько ни добавляйте синьки! Мы встречались в течение девяти лет раз  в три
года. Теперь выяснилось, что Маша родила мне трех детей. Я и приехал сюда не
для борьбы за мир и не для коммерции, а просто деток повидать. By компренэ?
     - Закрываемся, - сказала буфетчица. - Обеденный перерыв.
     - Справедливо, - согласился я. - Повару ведь тоже надо покушать.
     - Это хорошо, что вы так говорите, - сказала буфетчица, - а есть такие,
что без понятия.
     - Конечно-конечно! - вскричал я. - Многие думают, что Фима из еды  и не
вылезает,  а ведь  это  и  на  вас, Софья  Степановна, бросает  тень как  на
законную супругу.
     Буфетчица от  такого неожиданного  понимания растрогалась  и предложила
мне провести у них обеденный перерыв.
     - Однако, мадам, вы не посягаете на мою личную свободу?
     -  Ни  в  коем   случае,  да  вы  не  нервничайте.  Нервные  клетки  не
восстанавливаются. Фима, дай месье покушать.
     Ефим  явился, весело, небрежно, любезно- отличный  парень!  -  поставил
передо мной блюдо нервных клеток.
     Я с удовольствием смотрел на бывшего мясника. Время пошло ему на пользу
- такой,  знаете  ли,  handsome man чистый,  голова промыта,  одет  в  стиле
"сафари". Кухня для него лишь один из способов существования, а может  быть,
и просто хобби. Главное -  отдел драматургии  на радиостанции "Свобода", там
он ведет еженедельный обзор советских театров.
     - Ешьте клетки, сэр. Они не восстанавливаются, а мы их готовим  в соусе
по-барбизонски.
     Вековая  культура  Франции!  Жаровня   гасконских   цыплят  под  острым
галльским смыслом, слева- океан, справа- сумрачный германский гений. Помните
Ла-Рошель? Оттуда и пошло: "Бей своих, чтобы чужие боялись!"
     Фима и  Софья Степановна нырнули  за  стойку на обеденный перерыв. Софа
там запела, застонала, прямо как девочка, а  Фимамолодчик только покрякивал,
видно, вырезками парными он снабжал себя по старым связям - капитально!
     Я доел мозги и  вышел  на  улицу. Любопытно, как изменился день, пока я
прохлаждался в кафе. Из  уютного, чуточку мрачноватого рутинного дня он стал
чрезвычайно  атлантическим  и  тревожно-прекрасным.  По  небу  летели тучки,
облачка,  колечки, шарики, газетки,  ленточки,  прочая фигня.  Казалось, что
там, за домами, море, написанное Марке.
     - Мы оудем драться за каждую букву Атлантической Хартии!
     Чего толькм  не было здесь, на углу! Старик в кожаном фартуке  продавал
устриц. Кусочки  льда  и  морская  трава в  корзинках  усиливали и без  того
чрезвычайную  свежесть.  В  табачном  киоске  рядом  всеми  красками спектра
сверкали  призраки  юности  -  графство  Мальборо, округ Винстон,  городишко
Салем, известный не только  ведьмами, но и ментолом. Цветочница, похожая  на
старую большевичку,  предлагала  свой  товар: пармские фиалки,  сенегальские
вечные гладиолусы,  скоростные бельгийские гвоздики. В витрине  мирно висели
замшевые   штаны,   под  ними   пасся  целлулоидовый  поросенок.   Несколько
шкафов-автоматов  томились  желанием  выбросить  из  своих  недр  что-нибудь
полезное для человека - чуингам ли, пепси, хот-дринк...
     В  тот момент, когда я  вышел  на перекресток, по нему проходили моряк,
две  монахини, командировочный Союзмашмехимпорта  с женой и другом,  а также
красивый наемный бандит Ян Штрудельмахер. Не успел  я и опомниться,  как все
эти люди прошли,  от Штрудельмахера осталась лишь длинная  нога, но  и она в
следующий миг исчезла, а перекресток уже заполнили другие - идущие, бегущие,
ковыляющие:  студентки,  одна  с  красивым бюстом, другая с красивым  задом,
ветеран с бульдогом, философ Сартр задержался на миг понюхать устрицы, и вот
на  перекрестке  уже  появились новые герои моего мгновения:  пара рокеров в
кожаных куртках, нищий  испанец, экскурсия японских школьниц,  патер, шлюха,
высокий костлявый старик с тремя  детьми, большая  умная  собака... но вот и
эти скрылись, а следующие... мне стало чуть-чуть невмоготу.
     - Мы будем драться за каждую букву Атлантической Хартии!
     Это  сказал  старик-плейбой,  сидевший  на  крепеньком стуле  с  витыми
чугунными ножками.  Он сидел  в независимой  позе и жадно наслаждался  своим
сидением  на  бульваре,   жадно  наслаждался  своим  дорогим,  скроенным  по
последней моде  костюмом  из  шотландской фланели, своим цветным  фуляром на
шее,  густыми  своими  моржовыми  усами, своей трубкой,  кампари со  льдом и
каждой буквой Атлантической  Хартии.  Старик  сидел прочно, и вокруг него на
витых  чугунных  стульчиках прочно сидели другие люди. К  ним я и  двинулся,
потому что они не пропадали. Кто-то махнул мне из дальнего  края Парижа. Это
был, должно быть, Хемингуэй.
     Не знаю, ценят ли французы Хемингуэя  и  понимают  ли. какое очарование
придал этот иноземец  их любимому Парижу. Были времена, когда весь Париж был
мне  дорог  только  потому, что  там сидел Хемингуэй. Вот  и сейчас  на этом
бульваре сидели  молодые американцы Двадцатых, коны, гордоны и фицджеральды,
и придавали Парижу дополнительное, уже совсем сверх всяких сил, внепарижское
очарование.

     Я подсел к Хемингуэю.
     - Хелло!
     - Хелло! Многие советские чураются меня. Им кажется, что я не настоящий
Хемингуэй, что я секретный советский агент, рядящийся под Хемингуэя.
     - Я знаю - вы настоящий.
     - Что будете пить?
     - Все  равно. Лишь  бы  захмелиться,  а то временами  возникает чувство
нереальности.
     Он разлил по стаканам вино, посмотрел на меня и улыбнулся в бороду.
     -  Как  меняются  времена!  Хорошо,  что советские  люди  теперь  стали
свободно разъезжать, проводить уик-энд на Гаваях.
     Третьего дня я встретил в Гонолулу Евтушенко.
     - Настоящего?
     - Если даже и нет, то удачная имитация.
     - Простите, Эрнест, но между писателями в ходу комплименты.
     - Да-да,  не  беспокойтесь,  я вам подготовил  один. Недавно  прочел  в
"Тайме литерари сапльмент" ваш рассказ "Как я переписывал Муму". Поздравляю!
     - Держите ответный, Эрнест! Ваша "Кошка под дождем"
     перевернула всю мою жизнь. Спасибо вам за тот оверкиль.
     В  это  время на дальнем конце  Парижа  жадный до  жизни старик  что-то
проартикулировал ртом. Через минуту до нас долетело:
     - Мы готовы сражаться за каждую букву Атлантической Хартии!
     Я усмехнулся,  стараясь представить  себя знатоком западного свободного
духа.
     - Смешной старик, не правда ли?
     - Ничуть, - отверг насмешку  Хемингуэй. - Я к нему присоединяюсь. Готов
биться за все буквы всех алфавитов. Кроме "Щ".
     - Хем?
     -  Я люблю русскую литературу, но  мне кажется, что  даже ваши классики
чураются этой странной букашки.
     - Ой ли, Хем? Ой ли? А щавель, а щастье,  а борщ? В "Записках охотника"
нередко можно увидеть  этого трехголового сучонка с  хвостиком. Отнеситесь к
нему теплее,  старина!  Быть может, ему  первому  суждено  прорваться  через
железный идеологический занавес.
     -  Будущее покажет.  Я не  люблю спорить. - Хемингуэй кивком подбородка
отвлек меня в другую часть Парижа. - Смотрите, к вам едут!
     По  зеркальному  асфальту  обожравшегося Запада,  по  чужому  миру,  не
согретому ни  Хемингуэем,  ни  Бальзаком,  по  миру,  сверкающему  в  разных
плоскостях,  завивающемуся  в узлы, уходящему  под  землю  и  взлетающему  в
небеса, ко мне неуклонно приближалось какое-то родное красное пятно.
     Это ехала  Машка Кулаго в  открытом "Феррари".  Нелегко было  узнать  в
элегантной  даме  прежнюю вечно  пьяную  девчонку, которая  начинала снимать
джинсы всегда за минуту до того, как  ей делали соответствующее предложение.
Милая строгость, грустноватая улыбка  были обрамлены драгоценным мехом диких
зверей  и  марокканской кожей дорогого автомобиля. Раскрутившись наконец  по
всем виткам сверхцнвилизации, она въехала в наш старый  Париж и  затормозила
возле нашего чугунного столика.
     - Эрнест, я похищаю у вас собеседника.
     Просто и сердечно она подставила  мне свою щеку. Незаметно для всех, да
и для меня самого, моя рука быстро дотронулась  до ее  грудей и живота.  Она
подвела меня к жадному до  жизни старику, который  смотрел на нас  со своими
раздутыми на ветру усами.
     -  Знакомьтесь.  Это мой муж, адмирал Брудпейстер. Я вас предупреждала,
адмирал, что он когда-нибудь приедет, - сказала она мужу.
     -  Что ж,- сказал адмирал,- приглашайте, мадам, отца своих  детей к нам
на обед. Посмотрим,  какие у него манеры. Умеет ли пользоваться  щипцами для
лангуста, как разрезает фрукты, не фокусничает ли с салфетками. Кстати, сэр,
у  нас за столом отрицается  всяческая пропаганда. Ваши дети за годы  вашего
отсутствия воспитаны  в атлантическом духе. Мы  не отдадим без боя ни одного
камня! Прошу!
     Стол  был сервирован  под вековым британским дубом на поляне в графстве
Сассекс.   Дубовые  листья  иной  раз   падали  в  суп   с  чисто  рязанской
непринужденностью.  Адмирал   лукаво   поглядывал  -   как   русский   будет
выкручиваться, сумеет ли сохранить достоинство?
     Русский вынимал листья из супа и тщательно их обсасывал, потому что суп
из бычьих  хвостов был вкусный. Детей приводило в восторг поведение заезжего
папы.  Щипцами  для  омара   папа  дельно  выедал  внутренности  авокадо,  а
членистоногого крошил ударами кулака. Кроме того, он поминутно скрывался под
столом, после чего  мама слегка вздрагивала. Дети  поглядывали  на  любимого
дедушку, гвардейца Кулаго.
     - Вы,  наверное,  комиссарских,  еврейских  кровей,  дружище? - спросил
дедушка  папу,  подняв левую  бровь. - Не дрался  ли  ваш батюшка с русскими
войсками на юго-западном фронте?
     Папа тогда всех озадачил, включая маму.
     - С одной стороны, я барон фон Штейнбок, с другой - пролетарий, товарищ
Боков. Устраивает?
     - Это нечто новое.
     - Это нечто старое, как вся наша жизнь.
     Подали сладкое. Подвезли на колясочке портвейн. Папа при виде колясочки
чрезвычайно оживился.
     - Красненького подвезли! Красненьким  сейчас хорошо  отлакировать! - Он
принял  из  рук  слуги  граненый  хрусталь  с  искрящимся портвейном, быстро
опрокинул  его в  рот,  сногсшибательно  подышал  в  ладонь  и  обратился  к
адмиралу: - Это сколько же в нем будет градусов?
     -  Друг  мой,  вы выдержали  испытание, - сказал адмирал. -  Вы  прост,
естественен, комильфо. Я не удивляюсь, что Маша полюбила вас.
     Старик  Кулаго  пока еще  "не  принял"  гостя,  еще  дулся  на  него за
узурпацию   русской   революции,   еще   демонстрировал   "комиссару"   свой
республиканский  профиль, но  и  он уже, без всякого сомнения,  таял:  новый
псевдорусский человек, отец его дражайших чилдренят,ему нравился.
     Герцогиня Брудпейстер была со  всеми  мила,  улыбчива,  снисходительна,
настоящая леди, если не считать того обстоятельства, что пальцы ее временами
приподнимали  скатерть и  касались  взведенного курка  псевдобарона, а может
быть,  и  включая  это обстоятельство.  В  один из  таких моментов она мягко
обратилась к отцу:
     -  Скажи,  пап,  ты  видишь  его   рядом  с  собой  на  первом  в  мире
многомоторном бомбардировщике "Русский витязь"?
     Профиль униженной, но  несдавшейся  Республики Россия дрогнул, и сквозь
лицо  старика, сквозь все его морщины  проступил юноша Кулаго,  доверчивый и
смелый.  Я  протянул  руку, положил ее  на стол и  прочел  нечто  из  своего
любимого:


     Шел я по улице незнакомой
     И вдруг услышал вороний грай,
     И звоны лютни, и дальние громы -
     Передо мной летел трамвай.


     Рука старика легла на мою руку.
     - Елки точеные, фон  Штейнбок, - сказал  он юношеским голосом, рвущимся
сквозь склеротический кашель. - Хоть ты и жид, фон Штейнбок, но мне кажется,
что  мы  вместе  с  тобой  в пятнадцатом  году  в Ораниенба