яд, почти. До конца  его
выдержать нельзя - надо  было бы  броситься,  выломать палку из Знаменосца и
молотить,  молотить по  этому взгляду, по улыбке за все: за сопли и рыдания,
за то, как подал  маме  пальто, за  избиение  Ринго  Кида,  за  пендель  фон
Штейнбоку под  задницу, и за  фотографию, и за  библиотеку, и за волейбол, и
вот за эту первомайскую демонстрацию.
     "Мы  рождены,  чтоб  сказку сделать  былью,  преодолеть пространство  и
простор,  нам  разум  дал стальные  руки-крылья,  а вместо сердца  пламенный
мотор!" Кто  мог тогда с магаданского плаца заглянуть в  будущее и  увидеть:
мрак во дворе госпиталя святого Николая,  фонарь Гефеста над окаменевшим уже
Чепцовым? Всем  нам кажется, что жизнь лишь череда мгновений, и мы не думаем
о промысле богов.
     ...Вдруг вспыхнул яркий свет, прибежали санитары,  укатили каталку, а с
улицы во двор больницы ворвалась Самсиковая рвань, хипня, "Гиганты", молодое
поколение.
     - Самс! - завопил бегущий впереди  в разлетающихся космах, в клубящихся
парчовых клешах двадцатилетний "темповый"
     Маккар. - Не по делу выступаешь, дадди!
     -   Не  по   делу,  не   клево,  не  кайфово!  -  закричали  пацаны,  а
девятнадцатилетний "ударный" Деготь-бой даже бесцеремонно тряхнул лидера.  -
Кадры к холодильнику съезжаются, мамочка!
     Уже звонили  из американского посольства! Потом копыта  отбросишь, маза
Самс! Сильвер-анкл хэз энкшез, понял? Икру мечет!
     Аппаратуру без тебя не ставим, дадди!
     Самсик  тут заголосил петухом от счастья. Ему было хорошо среди молодых
парней,  ему  действительно  хотелось  осуществить  смычку,  соединить  этих
"фирмачей",  детей  московского чертополоха,  с  теми  питерцами, призраками
своей юности, "Самсиками"
     56-го года в самодельных "гэ-дэ" на толстой подошве и в узких брючатах.
Хотите не  хотите, номенклатурщики-протокольщики, дьячки марксистские, но не
искоренить вам эту "ничтожную часть нашей в целом духовно здоровой молодежи"
и никогда вам Европу в России до конца не задавить!
     -  Вы, чилдренята,  фуи  моржовые! -  обратился он  к  гигантам. -  Вы,
наследники  плесени  пятидесятых,  ржавчины  шестидесятых,  вы   -  коррозия
семидесятых, к вам  обращаюсь я, друзья  мои! В чем смысл бунта и  есть ли в
нем смысл?
     - Да  он  вроде банку взял,  гайз!  -  изумился  Маккар.  -  Дадди,  ты
развязал? А может, ширанулся?
     Самсик  поднял  руки,  приглашая  всю шарагу во Флегрейские  болота, на
полуостров Пеллену, что

     Не так уж и далеко отсюда

     Первым очнулся  зачинщик бунта  Порфирион и волосатыми руками смазал  с
лица блаженную улыбку.
     - Эй ты, большой! - проорал он одинокому богу. - Ты кто? Нэйм? Уот'с юр
нэйм? Даже если ты и Аполлон, мы тебя попотчуем в сраку! Мы отомстим!
     -  За что? - спросил  неподвижный  бог, спросил молча, одним лишь малым
колебанием своего света.
     - За все! Отомстим!
     Гиганты  захлебнулись  в  кровавом  слове. Запахло  парными  потрохами.
Зубами, зубами в печенку бога! Мсти! Мсти Зевсу за огромность,  за мудрость,
за чванство, за его бесконечное семя, за  трон, за молнии, за наши члены, не
знавшие любви, мсти им всем  за их нектар, за их амброзию, хоть она нам и до
феньки,  мсти за непохожесть, за солнечную мифологию, по которой они, видите
ли, гуляют! Мсти!
     И тут все пространство болот покрылось сверкающей ратью.
     Бог-разведчик  затерялся в  толпе  золотых  богов  и богинь,  идущих на
гигантов  в  шуршащих одеждах,  в легком  звоне мечей, стрел  и лат. В  небе
образовалось окно,  и мощный  столб солнечных лучей опустился на болото, как
бы освещая  поле боя для будущего скульптора.  Боги шли деловито, без особой
торжественности, явно не собираясь долго возиться с грязной мразью, пузырями
земного воображения.
     Пузыри!  Мы полопались  Над  Европою, Но пока мы сюда  плыли. Не  ныли!
Ураган над готикой! Пузыри! Приготовьте дротики! До зари!
     Он знал, конечно, что на концерт явится вся ИХ Москва, весь "пипл", но,
когда  еще за  несколько кварталов  до НИИ стали появляться кучки  хиппонов,
сидящих на бетонных плитах, ему стало слегка не по себе.
     НИИ  рефрижераторных установок  располагался на  задах большого  жилого
массива,  среди  хаотически  разбросанной  мелкой  индустрии, среди заборов,
котлованов,  вырытых  еще  в   прошлую   пятилетку,  среди  забытых   кем-то
бульдозеров, кранов и генераторов и кем-то свежепривезенных бетонных блоков.
     Такси  осторожно  пробиралось по  этому "Шанхаю". Шофер  поглядывал  на
мелькающие в свете редких фонарей фигуры хиппи, а однажды  даже остановился,
когда  из мрака  выплыла  бетонная  труба и  сидящие  на  ней  три сестрички
Макс-Раевские  в  широкополых  шляпах  и  бабкиных  боа,  с  намазанными  до
полнейшей подлости кукольными личиками.
     - Во заделались! - бурно захохотал таксист. - Во, минетчицы! Во, табор!
Ну, дают!
     Он так резко отпустил  педаль сцепления, что "Волга" перепрыгнула через
теплотраншею, расплескала лужу, разбросала  какую-то проволоку  и шлепнулась
на   неожиданную   полоску    асфальта,   по    которой   и    доехала    до
стеклянно-металлического здания НИИ, сияющего всеми этажами, словно  призрак
ФРГ.
     Здесь уже стояла толпа. Стояла мирно, дверей не ломала.
     Вообще  было  сухо,  тепло, мирно,  мило,  вполне  приятная  лондонская
атмосфера. Несколько "Жигулей", два "Фольксвагена"  и четырехспальный "Форд"
завершали иллюзию.
     - Кто форинов пригласил? Ты, Маккар? - строго  спросил Самсик. - Зачем,
ребята? Зачем гусей-то дразнить?
     "Зачем  гусей  дразнить?"  -  это,  можно  сказать,  было  лозунгом  их
поколения. Конечно,  играй, конечно,  лабай,  но  только гусиков  смотри  не
раздразни! Живи, твори, дерзай, но только смотри не раздразни могущественное
стадо!
     Дети  репейника пока  еще гусей  не боялись.  Не то  что были  особенно
храбрыми, а просто еще не очень-то  встречались с  яростью пернатых. Не было
еще  достаточного   опыта  у   московской  хиппи.   Мир  казался  им  вполне
естественным, нормальным: мы - хиппоны,  клевые  ребята, и они - дружинники,
"квадраты",  неклевые  товарищи,  которые  нас гоняют.  Есть еще  -  форины,
штатники, бундес, фарцовка... легкие, как медосбор, половые контакты - все в
кайфе!
     В прошлом году собрались было демонстрировать против войны во Вьетнаме,
чтобы, значит, показать  солидарность с нашими ребятами unsquare people, что
волынят  на  Трафальгарской  площади.  Явились  к  американскому  эмбасси  с
лозунгами  на  английском:  "Get  out  of  Vietnam!",   "We  demand   troops
withdrowal!"  Показывали  пальцами  рогульку  V-  victory!  В  общем,  клево
получилось,  как в Беркли,  а  также против  империализма и за мир. И какого
хера милиции было надо? Подъехали три "воронка" с родной советской милицией,
и  демонстрация прогрессивной  молодежи  была  ликвидирована.  Пиздили  вас?
Конечно,  пиздили. А за что, вы не спрашивали? Как  за что-  за демонстрацию
против войны  во Вьетнаме.  Да  ведь на всех же  заводах  митинги.  Ага,  на
заводах  можно,  а  нашего  брата  во  всем  мире милиция-полиция  старается
отпиздить.  Ну вот, зачем было  гусей дразнить? А кто же их дразнил?  Просто
Деготь позвонил -  айда, говорит, к эмбасси, погужуемся. Вот и погужевались.
Значит, все нормально? Все нормально, дадди.
     А  с  демократией  у нас  как,  чуваки?  С  демократией,  дадди, у  нас
херовато.
     ...Сильвер  был  уже  на  сцене,  ставил аппаратуру, перекрикивался  со
звукотехниками,  близнецами-братьями Векслер,  пощелкивал  пальцами,  иногда
подпрыгивал,  иногда замирал,  что-то  бормоча. Увидев  Самсика, бросился  к
нему.
     - Слава Богу, ты здесь! Дай поцелую! Сыграешь, Самс?
     Попробуй тему Алкиноя. Дай поцелую!  Старый Самс,  помнишь, Маккар поет
его текст, а ты подходишь, и  здесь у тебя три квадрата импровизации. Старый
желтоглазый Самс, дай поцелую!
     Помнишь Алкиноя?
     - Еще бы не помнить. - Саблер взял саксофон и закрыл глаза.
     ...Они  надвигались на нас, как волны.  Каждый  их  шаг был, как волна,
неуловим и, как волна, незабываем. Полчище светлоликих, таких благородных! О
как уродливы были наши змееподобные ноги и как отвратительны были наши космы
со  следами  болотных  ночевок,  и  вздутые ревматизмом  суставы, и мускулы,
похожие на замшелые камни!
     - Ой, братцы!.- сказал молодой Алкиной. -  Ей-ей, даже во сне не  видал
такого красивого бога, как тот с собачками!
     Гляньте,  братцы, какие у него  на  груди выпуклости! Я  даже, ейей, не
представляю, что это такое, но они меня сводят с ума!
     Гляньте,  гиганты,  как он  смело  несет  эти  свои  чуть подрагивающие
выпуклости, словно это обычные вещи!
     - Ты смерти, что ли, боишься, Алкиной? - хмуро спросил Порфирион.
     - Да нет же, Порфирион, не то! Мне просто стало казаться.
     что  я  понимаю,  зачем...  зачем мне  дан  этот  третий  змееныш,  что
болтается между двух моих змей.  Глянь-ка, Порфирион, он поднял голову,  ему
тоже нравится тот бог с нежнейшими выпуклостями! Ой, Порфирион...
     Звон   пролетел  над  болотом.  Геракл   отпустил  тетиву,  и   стрела,
пропитанная  ядом лернейской  гидры,  пробила  грудь  могучему,  но наивному
Алкиною.
     - Бедный малый, - вздохнул Порфирион. - Ему  даже не довелось встретить
хотя бы одну коровенку за Западными бочагами.
     Камень,  брошенный Порфирионом, кувыркаясь,  полетел на светлое войско.
Сражение началось.
     ...Самсик  бросил  играть   и  улыбнулся  ребятам   своей  не   оченьто
голливудской улыбочкой.
     - Ничо сыграл, а?
     Мальчишки смотрели на него с удовольствием.
     - Вот они, фифтис, - сказал Маккар.
     - А что? - забеспокоился Самсик. - Что-нибудь не так?
     -  Все  в кайфе, лидер, -  успокоили  его  ребята. - Прикольно  сыграл.
Золотые пятидесятые. Сыграл ностальгию.
     - Интересно, - шмыгнул носом Самсик, - вот уж не думал, что  ностальгию
играю. Просто играл, старался, чтобы было получше.
     - Между прочим, товарищи, я интересуюсь следующим вопросом.- Гривастый,
усастый, весь в медальонах, брелоках и колечках Деготь-бой заговорил  весьма
странным для себя тоном технического полуинтеллигента. Заметно было,  что он
волнуется.   -   Я,  конечно,  музыкант  не   такого   класса,   как  Самсон
Аполлинариевич,  но меня интересует  следующий вопрос.  Вот я  играю в  этой
драме,  но должен признаться, что  совсем  не думаю о гигантах. Больше того,
товарищи, я вообще ни о чем  не думаю, когда играю.  Я что-то чувствую очень
сильное, и этого мне достаточно.
     А может быть, нам  на  всю эту  литературу положить?  Если я  ошибаюсь,
пусть товарищи меня поправят.
     -  Деготь!  - вскричал тут,  как бешеный,  Сильвестр  и  набросился  на
молодого  музыканта, размахивая руками. - Ты прав и не  прав! Пойдем, я тебе
все объясню! Я тебе открою глаза!
     Такой  вот  энтузиазм,   такие  вот  наскоки,  брызги   слюны,  захваты
вдохновенными потными руками, все это было в духе старого Сильвера, и Самсик
это все очень  любил. Вообще, любил  атмосферу репетиции, когда кто-то орет,
кто-то хохмит и  все  бродят  по-домашнему,  вот это  кайф. Публике  Самсик,
честно говоря, так и не ответил взаимностью. Все-таки так и остался  он, как
был,  мешковатым  дрочилой из Бармалеева переулка. Репетиции  - вот был  его
конек. Здесь он и играть любил, и на комплименты напрашивался.
     - Сильвер,  может,  я  что-то не так сыграл?- спросил он старого друга,
зная прекрасно, что похвалит.
     - Старый желтозубый, ты гениально сыграл, - похвалил Сильвестр, а потом
хлопнул  себя  ладонью  по  лбу.  - Совсем  зафоргетил.  Тут тебе была масса
звонков. Академик  Фокусов  передавал  привет  и  обещал приехать  с женой и
друзьями... кто еще?..
     Да, Володя  Высоцкий... он тоже приедет на наш концерт вместе с Мариной
Влади.
     Самсика тут же замутило. Идиотский организм, как реагирует на радостное
событие -  тошнота,  скачки кровяного  давления...  Что такое  Марина Влади?
Мираж ведь, французский дым.
     Вот  сегодня  встретил  ведь  Арину  Белякову, свою первую  женщину,  и
ничего, даже виду не показал, чтобы не облажаться.
     Да ведь кто она теперь,  Марина Влади? Член ЦК  ФКП!  Пора  уже  забыть
старый имидж! Что ж,  пусть  приезжают, буду только рад,  постараюсь лицом в
грязь не ударить, когда придет далекий друг.
     - Они уже  в  зале, -  шепнул  ему Миша Векслер. - Обалдеть! Первый раз
вижу живого Высоцкого!
     Самсик  увидел в  пустом  еще зале что-то  розовое,  или  голубое,  или
лимонное, а рядом с этим - Высоцкого.
     - Привет, Саблер! - крикнул Высоцкий. - Мы не помешаем?
     Самсик долго кланялся, отведя в сторону саксофон на вытянутой руке.
     - У меня сегодня зубы болят. Я не в форме. Утром брякнулся в обморок, -
жаловался  он со  сцены,  а  сам думал:  "Что  делаю, паразит?"  -  Питание,
конечно, виновато. В  столовых воровство уже выше всякой нормы. Иногда между
котлетой и хлебным мякишем не улавливаешь никакой  разницы. Холостая  жизнь.
Изжога, колики - вот издержки свободы.
     - Кончай, старик, кончай, - спокойно сказал Высоцкий. - Чего это ты?
     Цветное пятно рядом с ним засмеялось. Тот  самый далекий  смех  девушки
золотого западного берега! Снимите очки, мадам!
     Вы  не  на пленуме  ЦК" ФКП!  Вы  у меня в гостях,  во дворце  джаза  и
холодильных фреоновых систем!  Встаньте, мадам, геноссе Влади, и к черту эту
вашу  шаль,  меняющую  цвета! У нас  с вами  один  цвет и мы  ему никогда не
изменим!
     Помнишь, за площадью Льва Толстого на Петроградской стороне некогда был
маленький завиток Большого проспекта:
     две  стены  шестиэтажных  домов, мраморные  фигуры венецианцев, камень,
кафель и бронза, память "серебряного века"? Ты  помнишь - сумрачные подъезды
с цветными  витражами...  ряд подстриженных лип...  оттуда было два шага  до
твоего института, помнишь? Ты вечно торопилась на коллоквиумы, но я, храбрый
городской партизан, всегда тебя перехватывал  и заворачивал,  и мы проходили
по  этому,  забытому  властями хвосту  проспекта,  где  не  было  городского
движения и где всегда было гулко и пустынно, как будто большевики победили и
ушли, а город остался без их капиталовложений, а только со своей памятью. Ты
обычно  говорила: "Ладно уж,  похиляли  на  Бармалеев.  Бели  уж  коллоквиум
погорел,  то  хоть..." Рука твоя непроизвольно сжималась.  Мы шли  оттуда на
Бармалеев и делали это "хоть", но, знаешь ли, я мечтал  всегда не об этом. Я
всегда мечтал встретить тебя снова  среди огромных мраморных домов  в гулкой
тишине и пройти вместе по внутренней стороне, переводя взгляд  с твоего лица
на  закопченные  фигуры венецианцев,  с  тебя  на  венецианцев.  Не  уверен,
понимала ли ты ту улицу так  же, как я. Не  уверен, помнишь ли ты ее сейчас.
Ты ли тогда была со мной? А не Арина ли обычная Белякова? А не мифическая ли
Алиса, что растворилась в лесотундре 49-го года? Я не уверен в тебе.
     Все это Самсик  вспоминал, уже не  обращаясь  к высоким гостям,  а тихо
сидя за  занавесом  в углу  сцены и  глядя на щиты задника,  которые  сейчас
устанавливались  ребятами  в  глубине.  На  задниках  среди  фантазий  Радия
Хвастищева можно  было  увидеть  и снимки  Пергамского фриза, в том  виде, в
каком он сохранился сейчас на Музейном острове в Восточном Берлине.
     Безголовый Зевс борется с тремя гигантами. Нет у  него и  левой руки, а
от правой  остался  лишь плечевой сустав  и  кисть, сжимающая хвост погибших
молний. Конечно же, не гиганты нанесли богу этот страшный урон.
     Глубокая  трещина расколола бедро гиганта, куски мрамора  отвалились от
ягодицы Порфириона,  он потерял руку  и кончик носа, но, конечно же, не боги
так его покалечили...
     ...Мгновение  за мгновением. Битва.  Злодеяния. Жест  летит за  жестом:
удар копьем, пуск  стрелы, метание камней из пращи - все является в мир. Все
возникает, как из моря, и тут же пропадает  в море  и остается лишь в зыбкой
памяти  очевидцев  и  в  воображении артистов,  больше  нигде. Но  память  и
воображение можно запечатлеть в мраморе или записать на магнитную пленку.
     Они  были  врагами на Флегрейских  болотах,  на  полуострове Пеллена, и
стали союзниками в Пергаме. Подняли мраморную волну и так остановились перед
напором  Времени:  вздыбленные кони,  оскаленные  рты,  надувшиеся  мускулы,
летящие  волосы,  оружие... В  Пергаме  в  мраморе  вместе схватились против
Кронуса боги и гиганты.
     Леди и  джентльмены, уважаемое паньство, дорогие  товарищи,  перед вами
поле боя. Вы видите, что барельеф основательно пострадал за эти долгие века.
Извольте,  вот  остаток  поясницы, волос пучок  и  рукоять  меча...  пустое,
обреченное пространство...
     Любой из  посетителей  может  мысленно  приложить к  фризу  собственную
персону.
     По  мысли  скульптора Хвастищева,  почему-то  так и  не  явившегося  на
концерт, в  пустотах  Пергамского фриза в ходе музыкальной драматургии будут
появляться дети двадцатого векаСталин,  Гитлер, Мамлакат, Че Гевара,  Брижит
Бардо,  Сальвадор  Альенде,  Кассиус Клей,  Хайле Селассие, Кристиан Бернар,
Валентина Терешкова,  Хрущев, Нил Армстронг, Солженицын, а  также  фрагменты
выдающихся событий современности  типа  драки  на  бульваре  Гей-Люссак  или
митинга трудящихся завода имени Ильича против злодеяний Тель-Авива,
     ...И  вот они  построились  на сцене под лозунгом "Идеи XXIV  съезда- в
жизнь!" и на фоне  Пергамского  фриза,  ансамбль "Гиганты"  под руководством
Саблера и Сильвестра, все  в разноцветных джинсах и ярких рубашках, а Маккар
в парчовых штанах и жилетке на голое тело.
     - Совсем как у нас, - сказала Марина  Влади  и подумала, что вот был бы
хороший  удар по  критикам советского  социализма-  где  же скука? где голая
пропаганда? где же притеснения творческой молодежи?
     Самсик посмотрел в зал и  вдруг  чуть не задохнулся от счастья. Вот его
звездный час! Вот  перед  ним зал,  полный  людей, бесконечно  близких ему и
бесконечно далеких от тебя, капитан Чепцов!  Вон девушка  его  юности Марина
Влади, а вон сидит докторша Арина Белякова,  его первая  любовь,  которой он
ничего сегодня не открыл, кроме кровяного давления, но которая, конечно  же,
его  узнала, иначе бы не пришла. Все, что в эту ночь  окружает меня - Запад,
Москва, джаз, молодежь, - все  это близко мне и все это даже не помнит тебя.
Чепцов! Вокруг мои друзья,  и наши инструменты, и наши  мощные усилители, мы
сомкнули  наши  тела,  наши  поколения,  соединились   с  электричеством,  с
энергетической  системой   всего  свободного,  включая  нашу  Родину,  мира!
Сгиньте, полоумные тупые выблядки! Сегодня мы играем джаз!


     Зилъберанский  явился в госпиталь святого Николая  то есть  в  Институт
"Скорой помощи" им. Семашко, лишь через полчаса после вызова.
     - Я  тебе нужен,  Генаша?  - спросил  он  с порога  и, отведя  поданный
сестрой халат, подошел к столу.
     Очевидно,  он  приехал  сюда  прямо  с   какого-то  веселого  дела,   с
коктейль-парти или  от  любовницы. От него пахло полным плеибойским букетом:
чуть-чуть коньяком "Греми", чуть-чуть  лосьоном "Ярдлей", сигаретами "Кент".
Потягивало также и спермой, и женской любовной секрецией.
     Малькольмов  кивком показал  ему на  стол,  где лежал неподвижный и все
более  каменеющий  Чепцов.  Джунгли   трубок  тянулись  от  тела   к  целому
"манхеттену" ультрасовременных спасательных приборов, окружавших стол.
     Зильберанский  быстрым  взглядом окинул  приборы.  Все  стрелки  лежали
неподвижно, и лишь мигали разноцветные индикаторы исправности. Зильберанский
подтянул  свой твидовый рукав  и, оттянув Чепцову  веки на дедовский  манер,
проверил зрачки на свет.
     - Готов, - сказал. - Это уже не клиническая, Генаша, а на-
     стоящая.
     -  Мы сделали все,  -  проговорил  Малькольмов.  -  Все записано.  Есть
свидетели. Я сделал все, у меня совесть чиста. Все записано.
     Зильберанский  внимательно посмотрел на  Ма