лькольмова,  пытаясь поймать
его блуждающий по приборам и по записям взгляд. Потом повернулся к сестрам:
     - Я попрошу всех отсюда уйти.
     Они   остались  вдвоем  над   трупом  Чепцова.  Зильберанский  протянул
Малькольмову "Кент". Они закурили.
     - Кто этот человек? - спросил Зильберанский.
     - Не понимаю, как это он отвалился, - бормотал Малькольмов. - Он должен
был остаться в живых. Я его спасал. Все системы  работали исправно, и мы все
сделали по правилам.
     -  Кто этот человек? - Зильберанский обошел вокруг стола и положил руки
на плечи старому другу. - Отвечай,  не бегай глазами! Я почти уже догадался.
Не  темни, Генка!  Ты  столько  раз  описывал  мне это  лицо.  Это он?  Твое
назойливое воспоминание?
     Тот магаданский чекист?
     - Садист!  Сталинист! Кобло животное! - вырвалось  у Малькольмова, и он
затрясся с искаженным мокрым лицом. - Почему я не смог его спасти?
     - Ты хотел ему отомстить, - тихо сказал Зильберанский.
     -  Пощечиной, может быть!  Насмешкой! Презрением! -  продолжал  кричать
Малькольмов. - Но  не отбирать  жизнь! Не  нужна мне  его  темная жизнь! Мне
нужно было его обязательно спасти!
     - Любой  другой  врач на  твоем  месте  спас  бы его.  -  Зильберанский
задумчиво поблескивал глазами сквозь табачный дым.
     Малькольмов затягивался так, словно сосал кислород.
     - Любой другой? - говорил  он между затяжками. - У любого другого  есть
такой. Тебе не кажется? У тебя нет?
     - Ну, хватит, к черту,  курить! - крикнул Зильберанский, распахнул окно
и тряхнул Малькольмова.- Успокойся! Садись!
     Слушай  меня внимательно. Ты, старый средневековый обскурант, алхимик и
шарлатан, я попытаюсь говорить с тобой на твоем языке. У этого трупа ослабли
жилы, связывающие душу с телом. Из него вытекло нечто важное для души.  Душа
отошла, быть может, она испугалась мести...
     - На что похожа его душа? - спросил Малькольмов. - На нетопыря?
     - Вряд ли на нетопыря, - задумчиво сказал Зильберанский. - Не на медузу
ли? Впрочем, это не важно. Если ты хочешь его спасти, если это все-таки тебе
необходимо, то подумай, милый Аполлинарьич, что нужно для этого сделать?
     Малькольмов  уже  все понял. Он влез головой под  кран  и сквозь  воду,
текущую по лицу, спросил:
     - А ты бы это сделал на моем месте?
     - Никогда,-  последовал  твердый  ответ.- Я  бы сделал  только то,  что
полагается по инструкции. Я атеист.
     - Просто у тебя в жизни не было такого.
     - Может быть, и потому. Однако ты понял, что я имею в виду?
     - Понял.
     Он  имел  в виду малькольмовскую  Лимфу-Д,  ту самую,  что  сам  назвал
недавно "струящейся душой".  Ту ампулу, что здесь была неподалеку, в подвале
института, в малькольмовской лаборатории, в темнице сейфа.
     Там  она  ждет меня,  думал  Малькольмов, ждет  очередного взрыва, ждет
творческого возрождения.  А я ее жду везде, где бы я ни был за эти годы,  во
всех сточных  ямах, на всех склонах и виражах, и Машка моя ждет ее, таскаясь
по чужим постелям в чужих городах, и дети мои ее ждут, те ребята, что еще не
видели своего отца и ничего не слышали о нем... и, между прочим, ждет ее все
просвещенное человечество.
     - Ты уверен, Зильбер? - спросил Малькольмов, постукивая мокрыми зубами.
     Теперь  уже друг его,  процветающий, могущественный,  уверенный  в себе
Зильберанский, юлил глазами.
     -  Знаешь,  катись в ...  -  пробормотал он.  - Ищи своих  католических
патеров и с ними решай такие проблемы. Я не патер.
     - Ну хорошо, - сказал Малькольмов, -  тогда я о другом тебя спрошу.  Ты
уверен, что Лимфа-Д ему, этому, - он кивнул на каменное тело, - поможет?
     Зильберанский открыл еще одно окно  и там застыл спиной к Малькольмову.
Спустя минуту пожал плечами.
     Малькольмов  вышел  из  процедурной,   процокал  по  звонкому  кафельку
большого  коридора,  улыбнулся  своей  бригаде -  вы  чего,  ребята?  идите,
отдыхайте! - спустился по  лестнице в вестибюль, встретил знакомую докторшу,
похожую  на  Марину  Влади,  попросил   у  нее   три  копейки  для  автомата
газированной  воды,  напился грушевым  напитком,  прошаркал  из  вестибюля в
подвал, открыл  ключом свою каморку, вздохнул - ой,  пылища!  - открыл сейф,
достал ампулу и тем  же путем вернулся обратно, похлопав в вестибюле по боку
автомата - трудись, старик!
     Зильберанский сидел на окне, покуривал, и профиль его был благороден на
фоне ночной московской пыли.
     "Ты еще подумаешь, Генка, что я  тебе  советую избавиться от Лимфы-Д из
каких-то низких сальеристских побуждений", - думал он.
     "Рехнулся,  Зильбер?  Как   я  могу  такое   предположить?  -   подумал
Малькольмов. - Кому же мне верить тогда?"
     Зильберанский слез с подоконника и  помог Малькольмову наладить систему
с  капельницей.   Сквозь  каменную  кожу   Малькольмов  еле  отыскал   иглой
проволочный  жгут  вены.  Так  или  иначе,  он  ввел иглу,  открыл  кран  на
капельнице, отошел от трупа и отыскал себе стул поближе к стеклянному  шкафу
с инструментами и материалами.
     Когда первый вздох слетел с губ Чепцова и полезла вверх первая стрелка,
стрелка артериального давления, Малькольмов  открыл  шкафчик,  достал оттуда
круглую  бутыль,  открутил  притирающуюся пробочку и стал глотать прозрачное
содержимое.
     - Ты что пьешь? - спросил Зильберанский.
     -    Спиртягу,    -   сказал   Малькольмов,    отдуваясь.   -   Чистый,
неразбавленный... Ух, пробирает!


     Три пальца  в  Кларку вложил Радий  Аполлинарневич  Хвастищев и  там их
сгибал. Другой  рукой он сжимал  ее  груди, то левую, то  правую, или  нежно
подергивал за  соски.  Радий Аполлинариевич лежал на спине,  имея  в головах
Кларку,  а в  ногах  Тамарку.  Последняя занималась  непарным  органом Радия
Аполлинариевича, мурчала и постанывала.
     Правая стопа  Радия  Аполлинариевича  тем временем играла  в Тамаркиной
промежности.  Особая  роль в игре, конечно, досталась большому  пальцу стопы
скульптора.
     "Премилая получилась форма, но композиционно не очень стройная, - думал
скульптор. - Какой-то в этом есть дилетантизм".
     Он быстро все перегруппировал. Центром композиции оказалась Тамарка. Он
вошел в нее сзади, лег животом на ее  изогнутую,  как лук  Артемиды, спину и
снизу  обхватил  ладонями опустившиеся груди. Кларка же,  визжа от ревности,
залепила всей своей нижней частью лицо  Тамарки,  а  палец свой указательный
вонзила  в  кормовой просвет Радия Аполлинариевича. По движениям  Тамаркиной
головы скульптор понял, что девушки тоже соединились.
     "Вот это  старый добрый шедевр, -  подумал он, кося глазом в зеркало. -
Банально, но прекрасно! Эллада, мать родная!"
     - Девочки, утверждаем! - крикнул он, и форма пришла в начальное мерное,
полное поэтической взрывной силы, движение.
     Радий Аполлинариевич  из-за любовной сытости работал  хоть и сильно, но
несколько  механически. Все чаще он ловил себя на том, что эти тройные игры,
начатые,  безусловно,  из-за его  развращенности и артистического  свинства,
устраивает он теперь не столько даже для себя, сколько для девочек.
     Они, все  трое,  так  уже прекрасно понимали друг друга,  что  малейшее
движение даже где-нибудь на периферии сейчас же пронизывало током всю форму,
а момент истины всегда  приходил ко всем одновременно, и тогда, еще  в самом
начале  спазматической  внесекундной  радости   уже  возникала  тоска  перед
разлукой, перед  распадом, и долго-долго  еще форма шевелилась,  изнывала от
нежности,  от  благодарности,  и  все они покрывали горячие еще  части-формы
летучими поцелуями и шептали:
     - Радик, Радик, солнышко мое...
     - Кларчик, зайчик мои, Кларчик...
     - Тамарочка, козочка моя, Тамарочка...
     -Ах, Радик-Радик, Кларчик, Тамарчик...
     Радий Аполлинариевич гладит взволнованные, еще  тяжело дышащие головки,
копошащиеся  на  его  богатырской  груди, и  испытывает  к  ним  чуть ли  не
отеческие чувства.
     . Забавно получилось, но вот именно этот "ужасный разврат"
     хранит  теперь  их душевный  покой:  и  Кларка, самаркандская  блядища,
прекратила свои бесконечные  случки  с цветными студентами в общежитии МГУ и
учится  "на хорошо и  отлично",  и Тамарка, нежная дочь Днепра,  завязала  с
постыдной  службой  в  валютном  баре,  меньше  употребляет  алкоголя  и  не
подкладывается под жалких шведских купчиков для  добывания их никчемных,  но
очень нужных органам секретов, и Радий успокоился - любовь к двум дешевочкам
совпала с нынешней попыткой возрождения.
     Теперь  уж  не надо было ему  рыскать  в слепых лихорадочных поисках по
всем помойкам  Москвы.  Наконец-то маститый художник нашел свой  сексуальный
идеал. Иногда  он даже думал,  что в двух юных сучках  воплотился для него и
романтический образ женщины, в поисках которого ранее столько было совершено
мерзких глупостей!
     Страшно  вспомнить!  Вот, например, сравнительно недавно Хвастищев  был
снят  отделением  внутренних  войск  с  водосточной  трубы высотного  здания
Министерства  путей  сообщения.  Что   его  туда   занесло?   Цепь   гнусных
приключений, поиски золотоволосой Алисы Фокусовой, которая мелькнула однажды
тревожным полднем за рулем своего "Фольксвагена" и озарила сумеречные  мозги
застрявшего у светофора  на площади Восстания  Хвастищева,  -  вот она,  моя
мечта!
     Весь  день   тогда   колобродил,   искал  "координаты",   хотел  ваять,
увековечить  в  бронзе  остренькое личико  и  ниспадающие волосы,  худенькое
плечико- линия богини Изиды...  Молчание, ночь, женщина, бегущая у  подножия
каменного  тридцатиэтажного  истукана,  мгновенный  поворот,  вспышка  лица,
исчезновение  за  дубовой  дверью   великой  эпохи...  подрался  с  плейбоем
армяшкоитальяшкой, что оскорблял Изиду намеками на половой контакт...
     плюнул в ухо швейцару, который не  пускал в клуб, где,  конечно, сидела
она,  "дыша  духами  и  туманами"...  был   бит  тремя  подлейшими  сыскными
псами-официантами  бара  "Лабиринт"... и наконец-  ночь, молчание,  каменный
истукан,  памятник  культа  личности, и  на десятом этаже  светящиеся  окна,
конечно,  там она, там бал, прием,  утонченная нервная обстановка, сейчас он
появится в окне, "таинственный в  ночи"... оказалось- МПС, и  в окнах горюет
совсем иное существо, министр транспорта Бещев.
     Теперь  все  это позади,  все прежние  очарования, включая  Алису, жену
лауреата и  любовницу  всей московской сволочи.  Теперь и любовь, и похоть у
него  под  крышей, два таких близких существа, сучки, котята... Он больше не
пьет, он  трудится, зарабатывает деньги, он не распутник,  а глава семьи, он
спокойно и мудро думает о творчестве, как и подобает большим мастерам,  даже
раза  два в неделю подходит  к мраморному  боку  своего  любимого  детища  -
динозавра "Смирение", бьет  по нему резцом, а девки  в эти  минуты затихают,
как мышки, понимают- Искусство!
     Их  постель, вернее, ложе, помещалась  в маленькой  комнатке под  самым
потолком мастерской,  и сейчас, покуривая и  похлопывая подружек по  влажным
ягодицам, он  мог  видеть в маленькое окошечко освещенное  с  улицы неоновым
фонарем  простое рязанское  лицо  динозавра.  Надо бы еще немного закруглить
носогубные складки,  а то вот  при таком  освещении появляется сардоническая
мина, а это недопустимо: никакой сардоники, травоядное простое существо!
     Зазвонил телефон. Кларка сняла трубку.
     - Радия Аполлинариевича? Нет-нет, пожалуйста! Да, он работал, но сейчас
уже, к сожалению, не работает. - Она потянула властелина за  непарный орган.
- Тебя, Радичек!
     В трубке слышался знакомый или незнакомый, но, во всяком случае, "свой"
голос. По первому же звуку Хвастищев понял - кто-то из "своих".
     - Радий, простите, мы с вами  незнакомы, но  у нас много общих  друзей.
Говорит Пантелей Пантелей, писатель.
     -  Позвольте, Пантелей, разве мы с вами незнакомы? Мне кажется,  что ты
был, старик, у меня в мастерской.
     - Возможно. Не помню. Я сейчас в завязке и со всеми знакомлюсь заново.
     - Похожая ситуация. Хочешь заехать?
     - Спасибо, обязательно заеду, давно собираюсь, но сейчас я вам звоню по
другому поводу.
     "Вот тип, я его  на "ты", а он меня на "вы", не подпускает",  - подумал
Хвастищев.
     -  У вас есть  транзистор?  Найдите Би-би-си, передают нечто важное для
вас. Я потом вам перезвоню. - Пантелей дал отбой.
     Хвастищев в последние годы не слушал иностранных радиостанций, не видел
в этом никакой  нужды:  никто там за кордоном не  мог  ему  сообщить  ничего
нового о  его  собственной стране, а что касается  арабских шейхов, то пусть
они заебутся  со  своим керосином!  Он  даже и не знал,  где у них  валяется
приемник,  однако  не успел положить  трубку, как  услышал,  что Кларка  уже
включила радио и бойко шарит по волне.
     - Ну и слух у тебя, татарчонок. - Он пощекотал Кларке пупок.
     - Профессиональный, - усмехнулась в темноте Тамарка.
     Хвастищев  не успел осознать и эту реплику, как ему  показалось, что на
живот  наступила  мраморная  стопа динозавра.  Перехватило  дыхание.  Совсем
близко, прямо под ухом зазвучал голос его друга, Игореши Серебро:
     - ...что вам  сказать?  Конечно, это всегда было моим тайным  мучением.
Они  ошельмовали меня. Оказалось, что  вся моя жизнь, и творческая и личная,
зависит от их благорасположения...
     -  Значит ли это, Игорь Евстигнеевич,  что вы в течение  двенадцати лет
являлись тайным сотрудником?  - Голос  английского  интервьюера  звучал, как
голос врача-психиатра.
     -  Понимаете ли,  они  никогда не  называли  меня своим сотрудником, а,
напротив, всегда подчеркивали, что я - свободный художник, что они ценят мой
талант и уважают мой патриотизм,  но...  что уж там...  надо  называть  вещи
своими именами...
     Да,  я двенадцать лет был секретным сотрудником.  Если человек  однажды
струсит и даст подпись, они уже его не выпустят. Двенадцать лет! Я больше не
мог этого терпеть!
     - Вы хотите  сказать,  что ваше решение остаться на Западе вызвано этой
причиной?
     - Это лишь одна из причин, но, может быть, самая главная.
     - В чем заключалось ваше сотрудничество?
     -  Они  хотели  иметь информацию о настроениях моих  товарищей и вообще
творческой интеллигенции.
     - И вы давали эту информацию?
     - Я старался не  повредить  порядочным людям. Чаще  всего мне удавалось
это сделать, но иногда они вели звукозапись наших бесед.
     - Игорь Евстигнеевич, мы договорились, что вы можете отвечать не на все
мои вопросы.
     - Нет, я отвечу на все. Я хочу сбросить с себя всю грязь!
     - Благой порыв. Ну что ж... Вы знали, когда велась звукозапись?
     - Нет... да... иногда я догадывался...
     - Понятно. Скажите, господин Серебро, почему вы именно сейчас попросили
политического убежища? Ведь вы  много раз и раньше бывали на  Западе, не так
ли?
     -   Жизнь  в  нашей  стране   становилась  все  более  удушливой  после
политических процессов, после  оккупации  Чехословакии  и  возрождения  духа
сталинизма.  Мой идеал демократического  социализма  был полностью разрушен.
Все наше  движение  шестидесятых годов погибло, новая волна  превратилась  в
лужу.
     - Вы причисляете и себя к этому движению?
     -  Мистер  Айзенштук, вы  меня удивляете!  Я  был одним из лидеров  new
russian wave!
     - Подонок! Какой подонок! - вскричала Тамарка.
     - Радик, он и на тебя стучал! - ахнула Кларка.
     - Молчать, идиотки! - рявкнул Хвастищев.
     Где-то в эфире, уже не очень далеко, прогревалась глушилка.
     Неподалеку колотилась песенка Чака Берри "Johnny be good".
     - А  ты сама, татарка шашлычная! - завопила вдруг и зарыдала Тамарка. -
Я знаю, к кому ты ходишь на Кузнецкий мост!
     - Ах ты, сука! - завизжала Кларка и вцепилась в волосы своей сестричке.
- Я никогда про Радика ничего плохого не сказала, а,  наоборот, говорю,  что
он в душе коммунист! Ах ты, шахна валютная, младший лейтенант!
     - Я никогда, никогда! - рыдала Тамарка.
     - Я никогда, никогда! - истерически всхлипывала Кларка.
     Сквозь глушилку и  Чака Берри вновь отчетливо  прорезался  голос лидера
новой русской волны:
     - ...В последнее время  они были недовольны мной. Я понял,  что никогда
не вырвусь на Запад, если чего-нибудь не придумаю.
     Они  интересовались   моим   другом   Радием   Хвастищевым,   известным
скульптором-сюрреалистом.  Я  отправился  к  нему и захватил бутылку виски в
полной уверенности, что  получится полнейший абсурд. Хвастищев совершенно не
занят политикой, это творческий импульсивный тип, а пьяные его речи, по сути
дела, просто бред. Получилось не совсем так, но я написал нарочито абсурдную
докладную,  что  Хвастищев-  религиозный мракобес, держит связь с иезуитской
разведкой  Ватикана  и затягивает в  клерикальные  сети  писателя  Пантелея,
математика  Куницера, врача Малькольмова и даже джазового музыканта Саблера.
Я специально выбрал самых случайных людей из моих знакомых, чтобы получилась
вполне абсурдная компания. Хвастищев никого из них ни разу в глаза не видел.
     - И вам поверили?
     -  Сомневаюсь.  Однако усердие было оплачено - меня выпустили в Англию.
Теперь я свободен!
     - Не дорогая ли цена за свободу, господин  Серебро? Ведь у вашего друга
- как вы сказали, Хвостова? - могут быть неприятности.
     -О нет! Теперь, когда я обо всем рассказал по радио! Теперь ведь я уже,
что называется, "предатель родины"... мне уже веры нет...
     После некоторой паузы прохладный  голос известного  комментатора Абрама
Гавриловича Айзенштука с оттенком брезгливости вопросил:
     - Ну-с, и каковы же ваши планы, господин Серебро?
     - Отбросить  все!  -  вскричал Игореша с прежним  вдохновением своим. -
Все, что принес, - сжечь! Даже имя! Я буду новым человеком! Мне нужны только
камень и  резец! Я буду делать чистые отвлеченные  формы!  Никакой политики,
никакой литературы,  никакой философии!  Я  хочу  влиться  в клуб  свободных
художников Запада!
     - Вам будет трудно, - проскрипел на прощание Абрам Гаврилович.
     Началась "краткая сводка важнейших  новостей дня". Тут только завыла во
всю силу  полоумная  глушилка, захлестнула и вояжи Киссинджера,  и заявление
Реза Пехлеви,  и  торговые  сделки  Патоличева, то  есть  то,  что  могла бы
спокойно и не глушить.
     Хвастищев отполз в  угол своего огромного ложа и первым делом почему-то
натянул  трусы. На  другом конце  лежбища визжали и  колотили друг друга его
любимые.
     -  Перестаньте,  девочки,  -  поморщился  он.  -  Чего  распсиховались?
Подумаешь, большое дело, что и Кларку завербовали.
     Такая  в  мире  сложилась  серьезная  ситуация.  Если  уж  даже  Игорек
двенадцать  лет был стукачом, то красивым блядям,  видно, на  роду написано.
Смирение, проституточки мои, учитесь смирению у нашего динозавра.
     Девки затихли и уселись, поджав ноги и глядя на своего набоба. Глаза их
поблескивали в темноте. Выла глушилка.
     Когда мы с ним были в Ясной Поляне? Посмотри, Хвастище, говорил он, вот
могила  Льва Николаевича.  Слева  белый  лес,  а справа- черный,  а  наверху
переплелись белые и черные ветви.
     Естественная церковь!  Мне  не хватает  вон  там  наверху  в  том  углу
маленького портрета  Иоганна  Себастиана  Баха, выложенного цветным стеклом,
как  в  лейпцигском  соборе  святого  Фомы.  Ты  любишь  эти  огромные куски
толстовской прозы,  лежащие  вне  драматургии?  Они похожи на  музыку  Баха.
Толстой  был бы отличным скульптором в своей  блузе и с  этой своей бородой,
ей-ей, не хуже Коненкова! У него были крепкие руки скульптора, вкус к дереву
и  металлу.  В России не было великих  скульпторов.  Если  бы  Толстой  стал
скульптором, он все равно остался бы Толстым.
     Жаль, что он не стал скульптором, друг Хвастище!
     Когда мы были  с ним  в Ясной Поляне?  Наверное, тринадцать лет  назад,
когда он еще  "не давал информации".  Впрочем, нет - одиннадцать  лет назад.
Тогда он уже был стукачом.
     Когда мы с