сем-всем. -  Недавно я был на
том свете и сейчас всем советую покаяться. Покайтесь в насилиях, жестокости,
трусости, лжи! Покайся, стальная когорта, и  вы спортсмены, герои мюнхенской
олим...
     Он почему-то не смог закончить фразу и полетел, растопырив руки и ноги,
словно парашютист, в пучину телевизора.
     Хохоту  было!  Шуму,   звону,  икоты!  Все   говорили  сразу,  веселые,
оживленные,  все  устраивались  в  стульях поудобнее,  ожидая  от  ЦТ  новых
сюрпризов.
     Один лишь Пострадавший выбрался из-за стола и в ужасе бросился к своему
контейнеру. Только там я могу спастись, только там! Здесь слишком просторно!
Огромная дымная пучина, а  внизу поле битвы, ни руки протянуть, ни крикнуть-
некому!  Лица гдето  в немыслимой дали,  словно  дикие изъяны в  природе.  Я
вот-вот куда-то упаду, но падать некуда! Как  страшно бояться падения, когда
падать некуда!
     Спрятался с головой в  мусорный  контейнер, поплыл. Сквозь волны мусора
плывет человек, разгребая коробки, измазанные  разными пастами,  пистончики,
клочки  волос,  яичные   скорлупки,  множество  отрезанных   ногтей,  ватки,
тампончики,  жировые  сливы,   подгнившие  овощи,  использованные  туалетные
бумажки, - плывет! Задыхается, но уходит все глубже, сопротивляясь тому, кто
тянет его за штанину - вернись!
     - Милый, не бойся! Это я - Алиса!
     Какая  сладкая  приманка!  Вот так и  Одиссея  когда-то  хотели  купить
сирены! Как,  Алиса, ты хочешь меня отдать моим палачам, всему  этому сброду
из "Суперсамсона"?
     Вся  свора  преследователей вырвалась  из подземной  финской  бани, где
только что  кейфовала  за  подпольным датским  пивом,  и  теперь,  улюлюкая,
преследовала Пострадавшего:
     - Держи ворюгу! Рыбу украл! Держи сучонка! К столбу его!
     К позорному столбу истории!
     Все  они  бежали  голые, огромные,  розовые, с  открытыми  после  сауны
порами, бежали, сильно работая локтями и ритмично  тряся большими, но отнюдь
не женскими грудями, они, подземные любители трудовых пятаков.
     Он  знал,  что  не уйдет,  но  мужское достоинство требовало  бежать до
конца,  до  самого  последнего  мгновения, и он бежал вдоль  разорванного  и
смятого пакета из-под молока,  как  раб  вдоль  основания пирамиды,  падая и
задыхаясь, пробирался сквозь рваный капроновый  чулок, захлебывался в лужице
прокисшего майонеза, прятался  за надкусанным огурцом и снова бежал, пока не
споткнулся об обглоданное  куриное горло и не  растянулся  в  вате с ржавыми
менструальными пятнами.  Здесь  мужское достоинство  отлетело от него, и  он
стал ждать удара, как дождевая лягушка.
     - Милый, да успокойся же ты! Не бойся, не рвись! Это я.
     Алиса! Теперь мы вместе, не бойся, родной!
     И   наконец-то   я   увидел   действительность.   Передо  мной   стояла
золотоволосая  Алиса  со сморщенным от  жалости  и  брезгливости лицом.  Как
отчетливо  я видел  весь  ее облик, всю ее  одежду: легкий кожаный пиджачок,
свитерок под горло, широкие твидовые брюки.
     За головой,  за спутанными волосами Алисы светился  такой естественный,
такой родной,  любимый и волнующий пейзаж:  русский  бульвар,  русские липы,
русские грачи в  русских гнездах, быстрые русские тучки в сиреневом небе, не
тронутом еще монгольской конницей.
     Я расплакался. Любовь  моя, нежность  моя -  Россия,  Алиса, Москва!  Я
опирался спиной о мусорный контейнер.  Все вокруг было  нормально  и просто.
Редкие прохожие мелькали в стороне, не обращая на нас  внимания. Бесшумная и
верная, как  собака, воспитанная с  щенячьего возраста,  стояла рядом с нами
Алисина машина. Одна лишь музыка  струилась из ее окна - ликующие,  но тихие
пассажи десятка скрипачей.
     - Моцарт, правда? - спросил я сквозь слезы.
     - Ну да, ну да,  конечно,  Моцарт, -  быстро проговорила моя любимая. -
Менуэт ре мажор.
     - Алиса, милая моя, я  ведь ничего особенно плохого не сделал! Я только
рыбу украл, глупую резиновую рыбу. Я могу даже возместить убытки.
     - Да ну тебя к черту с твоей рыбой! - шутливо рассердилась  Алиса. Лицо
ее  разглаживалось  от  счастья  и  начинало уже сиять  юностью,  любовью  и
океаном. - Ты мне просто надоел уже со своей рыбой! Поедем мыться! Я  сейчас
тебя в ванне буду мыть, подонок несчастный!
     Оказалось, что она ищет меня  уже  давно по всей Москве и даже ездила в
Ленинград и  Ригу, где  я якобы побывал за это время. Оказалось, что она уже
объездила все мои пристанища и  отчаялась меня  найти.  Оказалось,  что  она
увидела меня случайно.
     По бульвару бежали три тетки в белых халатах и кричали  "украл, украл",
а впереди  улепетывал человек. Это я и был, тот человек, который улепетывал.
Алиса  тогда  двумя десятками  остановила погоню и  расправу. Как это ловко,
восхитился  я, прекратить весь этот кошмар  двумя розовыми  государственными
бумажками. Ты, видно, волшебница, Алиса?
     - А ты чучело гороховое!
     Я  блаженствовал  в  будозановой  пене,  а  Алиса, в  одном  лифчике  и
маленьких трусиках,  скребла мою башку,  ворчала и фыркала  от удовольствия.
Большое, видно, удовольствие - скрести вонючую голову любимого человека.
     - Где это мы? - спросил я.
     - На хате, - сказала она.  - Это квартира  моей подруги, а сама она  уж
год как в Марокко.
     - Небось немало тут было гостей за этот год? - спросил я.
     - Бывали, бывали, - хихикнула она.
     -  Сволочи!- вскричал я.-  Как  я  ненавижу  всех  этих  скотов,  твоих
любовников!
     - Ну, это уж слишком, - тихо смеялась она. - Почему уж все-то скоты?
     - Мерзавцы! Подонки! Как они смели прикасаться к тебе!
     Если бы ты знала, как я тебя ревную! Неужели ты все  еще встречаешься с
кем-нибудь из них?
     -  Завязала,  -  весело  сказала  она,  накрыла  мне   голову  махровым
полотенцем и крепко-крепко стала вытирать.
     - И ведь долго встречалась с этими, разными, а?
     Ногой я вытащил пробку из ванны, пена стала снижаться.
     Алиса терла мне голову и молчала.
     - И подолгу ты встречалась с каждым говнюком? - спросил я.
     Она все молчала. Я сорвал полотенце и встал в ванне.
     -  А  по сколько говнюков у тебя было одновременно?  По два, по три, по
пять?
     Она  отступила на  шаг от ванны. Она  смотрела  в  сторону, и  губы  ее
чуть-чуть дрожали.
     -  Странные,  в  самом  деле,  вопросы,  -  глухо,  не  своим   голосом
проговорила она.
     В  самом деле, странные, подумал я.  Что-то я  путаю. Мы с ней вдвоем в
ванной, она  в трусиках и  лифчике, а я голый совсем, и мне уже кажется, что
мы прожили долгую  любовную  жизнь. Будто  бы  я просто откуда-то вернулся и
сейчас  ревную ее по полному праву, а ведь  мы даже еще и не совсем знакомы.
Стыд и нежность охватили меня. Я взял ее руку и приблизил к той части своего
тела,  с  которой  она  была еще незнакома.  Она, будто  слепая, провела там
пальцами  и взяла. Я посмотрел  ей в лицо. Глаза ее  были  закрыты,  а  губы
что-то неслышно бормотали.  Еле-еле тихо-тихо я провел руками  по ее плечам.
Как будто  иголочки электричества пронизали ладони. Я  перешагнул через край
ванны, повернул ее к себе спиной и чуть-чуть подтолкнул вперед.
     Она прошла  в  полутемную  комнату, посреди которой  и остановилась без
движения. Тут меня всего передернуло от желания.
     Это было какое-то  новое желание,  оно  было настолько  сильнее обычной
похоти, что его  и похотью-то нельзя было назвать, это была другая, прежде и
неведомая тяга. Я  все-таки  сказал себе, что это обычная похоть, расстегнул
Алисе лифчик и сжал ее маленькие груди. Потом я опустил ее маленькие трусики
на пол, и она вышла из них.
     Это  жрица любви,  это  львица,  твердил  я себе. Не церемонься  с ней,
возьми  ее сразу, как львицу, ты, распутный скот, бери ее без церемоний. Так
я  твердил  себе,  но  руки  мои  и  кожа слышали чтото другое.  Еще  раз  я
подтолкнул ее в спину ближе к тахте и стал сгибать.
     - Что ты? - пробормотала она. - Ты так хочешь? Сразу так? Почему?
     Впервые  я  почувствовал  слабое сопротивление, слабую неприязнь,  но я
толкнул ее сильнее, сильнее сжал ее бедра, и тогда она покорно опустилась на
колени и на локти.
     Преодолевая нежное, беззащитное, будто вечно девственное сопротивление,
я  вошел  в  нее.  Она  раздвинула  ноги  пошире,  чуть  тряхнула  головой и
перебросила на спину свою золотую гриву.
     Одной рукой я схватил ее за волосы, а другой забрал обе ее груди.
     - Боже, что ты делаешь со мной? - прошептала она.
     Сколько времени прошло- не нам знать.  Потом я перевернул ее на спину и
уложил все ее тело вдоль тахты, а сам лег рядом.
     Я трогал ее соски,  трогал ребра, живот, гладил мягкие волосики в паху,
провел ладонью по шее  и,  найдя  там морщинки, поцеловал  их,  влез носом в
золотую  гриву,  нашел  там  мочку  уха  и подержал  ее  в зубах,  чуть-чуть
прикусывая, потом поцеловал полуоткрытый рот и полузакрытые глаза, потом лег
на нее, коленом раздвинул ее ноги. Она закинула руки  за голову так  устало,
но  с  такой готовностью,  с  такой покорностью, с  такой невыразимостью!  Я
уткнулся лицом в пространство  между ее  рукой и  щекой, и  она приняла меня
теперь уже совсем без всякого сопротивления, но с нежностью и приветом, хоть
немного и усталым, но постоянным,  как будто бы вечным. Я вошел к ней, как в
родной дом,  и попросил ее  открыть глаза, но она прошептала, что никогда не
открывает, и я тогда чуть-чуть разозлился и приказал ей открыть глаза, и она
открыла,  а  там был теплый парной туман, и она подержала глаза открытыми, а
потом  все-таки их закрыла,  потому что все-таки она  привыкла всегда делать
это с закрытыми глазами, ведь ей было сорок три года, и за время своей жизни
она привыкла лежать под  мужиком с закрытыми глазами, но я понял  тогда, что
мне надо их открыть, открыть во что бы  то ни стало и без  слов,  без всяких
приказаний, и я стал их тогда открывать и открывал их, открывал их, открывал
их с некоторой даже яростью, пока она не застонала, не запричитала, пока она
не  открыла глаза, и в  них я увидел  вдруг ликующую  изумленную девочку,  а
вовсе не львицу.
     Прелюбопытнейшее   пробуждение.    Пострадавший   проснулся   прямо   в
автомобиле, уже побрившийся, умытый и явно позавтракавший.
     - Что завтракали? - строго спросил он у водителя Алисы.
     - Ах, милый. - Женщина  со смиренной нежностью смотрела на него.  В ней
явно жила еще память о прошедшей  ночи, тогда как он вдруг обнаружил,  что в
нем нет никакой особенной памяти, помнил только лишь, что переспал с ней, но
не было никаких нюансов.
     Автомобиль ехал сквозь московскую  транспортную  дребедень,  справа его
теснили страшными ржавыми боками  самосвалы  и трейлеры, слева  стремительно
обгоняло нечто фисташковое с трепещущими  шарами,  с ленточками,  с пупсами,
свадьбы,  свадьбы,  свадьбы одна  за другой,  или  вдруг  проносилось  нечто
тяжелое и черное, крейсерский  хамовоз с кремовыми шторками, посаженый  отец
всех этих фисташковых свадеб.
     - Чем мы завтракали? -  повторил Пострадавший свой  вопрос в уточненной
форме.
     Переключая то и дело скорости,  следя за мигалками и светофорами, Алиса
все-таки выбирала моменты, чтобы глянуть на любимого.
     - Завтракали,  как все нормальные люди, - ответила  она. -  Пили  кофе.
Масло, поджаренный хлеб, сыр, колбаса, апельсиновый сок...
     -  Ага!  -  повеселел  Пострадавший.  -  Дули,  значит, сок  с  джином!
Джин-физ!
     Он  опустил противосолнечный экранчик и заглянул в зеркальце, посмотрел
на свое отекшее лицо с веселым утренним  сочувствием, словно на какую-нибудь
шкодливую падлу.
     - Никакого джину мы не пили, - возразила Алиса. - Хватит с тебя джину!
     Он  содрогнулся вдруг  от мощного, словно  близкая рвота, ощущения лжи.
Его окружали - ложная кожа, фальшивый металл, сомнительная любовница... Жить
и умереть во лжи!
     - Куда мы едем? В больницу? - хмуро и подозрительно спросил он.
     Она могла и не отвечать, он знал и так: в больницу, под стальную сетку,
на коечку с сеточкой. Сережа, фары включай!
     - Да в какую еще больницу?  - с  милой досадой  отмахнулась она. - Кого
нам лечить-то? Мы оба здоровы.
     - Что же, и я здоров?
     - Ты? Ого! Еще как здоров!
     - Куда же мы тогда?
     - Туда, куда ты просил. В тот городок. Забыл?
     - Ах да, я  вспомнил, в тот город, где дикая жара, где все раскалено от
жары. В тот городок, что похож на сковородку с яичницей, туда мы едем. Будем
жить  там,  пока жара  не спадет, а когда жара спадет, уедем в другой город,
где  сыро. Ох,  Алиска,  там будет  сыро, все будет  хлюпать  от  сырости, и
мохнатая плесень  будет украшать наше  жилище,  а мы  будем лежать в  мокрых
простынях,  не  различая  уже,  где наша  страсть, где кровь, где пот и  где
слезы.
     Там мы проживем с тобой все годы дождей, а когда они кончатся,  уедем в
другой  город,  где  будет  стужа. В  ледяной  город, где  керосиновая лампа
мгновенно превращается в светящуюся сосульку...
     Что ты так смотришь? Может быть, я что-то лишнее сказал?
     -  Говори,  мой  милый, - смеясь  от  недальновидного счастья,  сказала
Алиса. - Ты говоришь так, как... - Она запнулась.
     -  Как  что?  Ага, понимаю:  я  говорю  так,  как  писал  когда-то один
неудачливый  писатель. Кстати,  куда  он  пропал? Куда  он так  основательно
пропал?
     -  Ах,  не надо,  милый, об этом!  - Легкая тучка  промелькнула по небу
недальновидного счастья,  но тут  же  растаяла.  -  Говори.  милый, я просто
люблю, когда ты так говоришь.
     Он продолжил свой  рассказ о том городе, куда они едут, но, если бы она
не была поглощена своим недальновидным счастьем.
     она заметила бы, что  он уже морщится от  тошноты  и  юлит. В нем росло
убеждение, что его везут в больницу.
     Алиса пробралась между  грузовиками в  правый  ряд,  а  потом нырнула в
переулок. Они стали огибать маленький сквер перед подъемом в гору.
     - Осторожнее, Алисик,  - мягко попросил Пострадавший.  - Осторожнее, но
смелее. Осторожность не  повредит, но и без смелости мы тут не проскочим. Ты
видишь,  как он невероятно вырос за последнее  время. Размеры его  растут, а
движения  становятся  все  медленнее.  Глядишь,  через  несколько  лет он из
разрушителя станет  просто памятником, достопримечательностью нашей столицы.
Я  предлагаю  тебе медленно  проехать  вдоль  всего  хвоста, под  арку,  что
образована его половым органом и изгибом бедра.
     Под  аркой  ты  врубаешь  вторую  скорость,  даешь  газ  и  без  страха
проскакиваешь подо  всем его пузом.  Как раз пройдет полфазы его  шага, а мы
уже будем вне опасности.
     - На этот раз что-то не совсем понимаю, - сказала Алиса. - Ты, кажется,
немного перегнул, милый. Нельзя ли немного пояснее?
     - Поезжай, поезжай! Если боишься, давай я за руль сяду.
     Правильно, право руля! Теперь- газку! Отлично! Темно? Не бойся! Видишь,
брезжит что-то? Это сквозная духовная артерия.
     сквозь нее и проходит свет. Сейчас мы  выскочим в  переулок. Любопытно,
что  мраморная гадина  сохранила  привязанность к  этому району города,  где
когда-то и зародилась. Правда, любопытно?
     - О чем ты говоришь? - со страхом спросила Алиса.
     Они поднимались теперь вверх по горбатому переулку. Милейшие московские
старухи судачили у молочной. Проволочные ящики с кефиром стояли на тротуаре.
     - Я говорю об  этом  переулке,- пояснил  Пострадавший своей  любимой. -
Здесь  когда-то жил скульптор. Ты, может быть, помнишь?  Ты не  спала с ним?
Кажется, он умер или что-то в этом роде,а?
     - Не надо, милый, не надо об этом, - умоляюще прошептала Алиса.  -  Ах,
не надо! Зачем ты мучаешь себя?
     Они   проехали  мимо  молочной,   мимо   овощной,   мимо  кондитерской,
притормозили возле гастронома, но только лишь затем.
     чтобы пропустить поток машин и выехать на шумную магистраль.
     на  которой  все  человеческое,  простое,  потребительское  сливается в
бесконечную жуткую мочалку и вместе с агитпунктами, коммисионками, райкомами
и конторами несется мимо уже без всякой надежды - к больнице!
     -  Давай  уж  прежде  попрощаемся,  - с  хорошим  мужским  достоинством
предложил Пострадавший. - Приглашаю тебя в ресторан.
     -  Тьфу,  дурачок! -  Она облегченно  рассмеялась. -  А я уж думала, ты
всерьез чудишь!  Идея  ресторана  мне  по  душе! Только мы не прощаться  там
будем, а начнем наш "хани-мун"!
     - А по-польски ты еще помнишь? - спросил он осторожно.
     - Никогда и не знала ни слова.
     - Английский все-таки немного помнишь?
     - Спикаю э литл...
     -  Хорошо,  -  улыбнулся он, - значит, мы начнем наш веселый преступный
"хани-мун"... - И подумал: "Все пропало, она везет меня в больницу".
     -  Да-да,  мы  беглецы,  мальчик и девочка! -  Она  тряхнула  гривой. -
Знаешь, милый, у меня сейчас такое чувство, словно до тебя ничего не было!
     "Будет  заливать-то! - хмуро подумал  он.  - Все  у тебя  было". Тут он
вдруг  очень  ярко  вообразил  себя  под  тугой  нейлоновой  сеткой  и  стал
задыхаться и мять руками горло. Алиса этого не заметила. Она была  поглощена
маневрированием,  так   как   пробиралась  к   бензоколонке   между   такси,
ведомственными машинами  и частными  "жигулятами". Наконец  ткнулась  задним
бампером в бордюр и встала. Впереди ждали заправки две машины.
     Пострадавший  проглотил свое удушье и вылез  из "Фольксвагена".  Суета,
матюгалка,  запах  бензина ободрили  его. Холодное небо  над  станцией и над
близким  жилмассивом  показалось ему  похожим  на  балтийское  небо. Там, на
Балтике, в молодые годы  в гальюне гвардейского флотского экипажа он смотрел
на такое вот небо и воображал свое будущее. Теперь, в этом своем будущем, он
воображал свое балтийское прохладное просторное прошлое, и это ободряло его.
     Станция   была  забита  машинами.  Кроме  легковых,  здесь  стояло  еще
несколько  голубых  "ЗИЛов"-самосвалов,  а  чуть  в  стороне  рафик  "скорая
помощь", весь открытый и пустой. Пострадавший  прошел мимо рафика и  как  бы
между прочим заглянул в кабину.
     Панель  приборов была вся  оклеена цветными  вырезками  из  журналов  -
какие-то неизвестные киноактрисы и пейзаж "Дубовая роща".
     Он окинул взглядом публику  и нашел шофера рафика. Прожженный  этот тип
пил  из   горлышка  кефир  и  беседовал  с  водителем  такси.   Пострадавший
приблизился и прислушался. Два прожженных московских типа, криво  усмехаясь,
глядели на Алисин автомобиль.
     -  Видал,  Петяй,  какой  "фолькс"   красненький   стоит,  как  ботинок
лакированный...
     - Ага, и блядь в нем хорошая сидит!
     - Видно, порядочный человек ее ебет...
     - Ага, лауреат какой-нибудь, не иначе!
     Пострадавший  быстро  пошел  к своей любимой,  чтобы посмешить  ее этим
разговором, но из головы  все не  выходила  раскрытая на  все  двери "скорая
помощь" и пейзаж на панели приборов.
     Алиса тем временем уже подкручивала поближе к колонке.
     Она протянула ему в окно десятку и попросила:
     - Милый, заплати за тридцать литров.
     Из окна машины,  из-за остренького плечика Алисы, уверенно раскатывался
темповый хорошо свингованный джаз, играли "Take Five".
     - Сдачи надо?- тупо спросил Пострадавший. Беспокойство  уже сжигало его
внутренности, он подрагивал с десяточкой в руке, но Алиса этого не замечала,
занятая сложным маневрированием. - Алиса, ты помнишь, был когда-то среди нас
славный такой малый, саксофонист? - вдруг спросил он.
     Она вздрогнула  и повернула  к нему свое лицо, сморщившееся от какой-то
тяжелой мысли.
     -  Он  здорово  играл  "Take   Five"!  -   громко,  с  вызовом   сказал
Пострадавший.
     Все, кто  был  вокруг  на  заправочной станции,  повернулись к  нему  -
шоферюги  и  два офицера-гаишника с  крепкими  мужскими  лицами,  едва  лишь
подгаженными избытком власти.
     - Милый, не надо! - умоляюще попросила Алиса. - Прошу тебя, не двигайся
с места! Я сейчас к тебе подойду!
     -  Где он,  этот лабух? - еще громче спросил Пострадав