ший.  - Умер, что
ли? Скажи честно - он отвалил копыта?
     -  Милый, не  надо  об  этом!-  Алиса  открыла  дверцу "Фольксвагена" и
медленно высунула ногу, как бы боясь его спугнуть.
     Пострадавший,  однако, уже  бежал. Он мчался в остановившемся мгновении
среди застывших  удивленных  фигур. Бежал  сильно, но без  всякой радости, а
только лишь ради остатков своей мужской чести - ведь мужчина должен бороться
до  конца  и  драться  за каждый  камушек  своей  руины;  такие  взгляды  он
культивировал всю жизнь, несмотря на "бездну унижении".
     Он  обогнул  патрульную   машину  ГАИ,  пролетел   вдоль  ряда  голубых
самосвалов, украл из машины последнего нейлоновую телогрейку и пачку сигарет
"Родопи", скакнул в "скорую  помощь", завел мотор, включил заднюю скорость и
дал газ.
     Рафик, размахивая открытыми дверями, задом перелетел через клумбу, дико
развернулся в луже и, стремительно набирая скорость, устремился прямо в гущу
московского траффика.
     Лишь  несколько секунд  понадобилось офицерам ГАИ, чтобы  опомниться  и
броситься в погоню, но "скорая" с гудящей сиреной  уже пересекла перекресток
и ухнула в темную глотку тоннеля.
     ...В  ушах  у  меня все  еще стоял Алисин  крик, но он слабел, слабел с
каждым километром и превращался  в  далекий и не совсем понятный звук: то ли
благовест,  то  ли набат,  то ли шум поезда, то ли воды на мельнице... Перед
глазами у меня был пейзаж дубовой  рощи с пятнами солнечного света на свежей
траве, и я туда держал путь.
     Вот она, Русь моя, мятная родина, добрый луг под дубами, пятнистый, как
скромная  коровенка!  Прочь,  еврейские  нафталинные чемоданы,  берегущие  в
чревах своих  среди тлена древнюю темную ценность - еврейскую беду!  Прощай,
тесный, мистический Ближний Восток! Здравствуй, прохладный Север!
     Здравствуй, сердце России, еще не тронутое порчей!
     Трава  была так свежа, что  жаль было мять ее  колесами.  Я посмотрел в
зеркальце заднего  вида  - за рафиком тянулся след,  но свежая крепкая трава
распрямлялась, и след пропадал. Остановившись, рафик оказался среди несмятой
травы, словно его с неба спустили.
     Я выключил мотор, и сразу послышался хор русских  птиц, милый, мирный и
ненавязчивый.  Да  разве  могут   в   такой   стране  существовать  огромные
пропагандистские  хоры  с их слоновьим ревом?  Вот  малиновка  заливается  в
кустах,  вот рябиновка  занялась,  вот  осиновка робко выводит  руладу,  вот
дубовичок протрещал и  смущенно умолк, а орешничек все  скромненько выводит:
"Милости просим, милости просим, милости просим..."
     Все вокруг  просило  Божьей милости, и с благодарностью  все  живое эту
милость  принимало:  паук, висящий  в небе,  белочка на  ветке  и  мой  отец
Аполлинарий   Боков,  который   тихо   стоял  в  траве,  опершись   на  свою
трехлинеечку, и перетирал в жестких пальцах листочек смородины.
     -  Здравствуй, товарищ!  - сказал я ему.  - Я  вижу,  ты  здесь просишь
Божьей милости?
     - Точнее, я любуюсь родной природой, -  улыбнулся  отец. - Ты, дружище,
не тяни меня в свой модный идеализм.
     Он был стар, мой  отец, но одет  в свой  мальчишеский красногвардейский
наряд: картуз со звездой, штаны  из бархатной  портьеры барского дома, белая
ветхая толстовка.
     - Зачем тебе ружье? - спросил я.
     - Здесь опасный край, - пояснил он. - Очень сильны эсеровские влияния.
     - Что вы не поделили с эсерами? - горько посетовал я. - Ведь вместе при
царе боролись столько лет, сидели в одних тюрьмах...
     - Дружище, они были нетерпимы,  - охотно объяснил отец. - Эсеров всегда
отличала ужасная нетерпимость, они не хотели признавать своих ошибок.
     - А вы?
     - А мы несли народу научные истины!
     - Ты узнаешь меня? - спросил я отца.
     - Ты  мой  сын, - улыбнулся он. - Когда я  увидел  этот микроавтобус, я
сразу понял, что едет мой сын, и не ошибся.
     - Я украл эту машину, - сказал я.
     - Брось ее здесь, и пойдем, - сказал он. - Пойдем в село.
     - А ты брось свое дурацкое ружье, - попросил я.
     - Охотно.
     Он  отшвырнул  в  сторону ржавую  трехлинейку, и  трава  немедленно  ее
поглотила.
     - Скажи, отец,  ты много убил людей? - спросил я,  когда мы зашагали по
родной земле, по родной нашей буренушке к селу, чьи кровли уже корявились за
бугром.
     - Может  быть, ни одного, -  сказал он. - Здесь мы воевали  с эсерами в
основном матом,  эсеры-то были  свои же мужики,  а на гражданке  я врага  не
видел, а только пули выпускал из окопа. Бог знает, куда они летели.
     - Бог знает, - кивнул я.
     - Ну, опять ты за свою мистику. -  Он досадливо поежился. - В меня ведь
тоже  стреляли. -  Он суетливо  развязал  веревочный пояс,  спустил  штаны и
показал вмятину на внутренней стороне бедра. - Видишь? Чуть выше, и тебя  бы
не было. Знаешь ли, давай не будем подражать Солженицыну и считать все пули,
нам их все равно не сосчитать... когда-нибудь сосчитаются...
     - А ты говоришь, что не идеалист.
     -  Довольно! - поморщился он. - Хотя бы здесь  не будем об этом.  Здесь
живут простые люди, пашут землю, сеют хлеб, кормят скот. Они всю жизнь живут
здесь,  не  шляются по  фронтам  и  по  лагерям и не  крадут, между  прочим,
автомобилей. Ведь это же наш род...
     Мы жили здесь шестьсот лет  над  чахлою речушкой Мостьей,  которая  так
прихотливо вьется по плоской равнине, как будто ее главная цель - разрушение
глинистых берегов, а не течение вод.
     Когда-то  убежали  мы  от  взмыленного  отряда  монгольских  всадников,
вернее,  не  убежали,  а  зарылись  здесь в глину,  в сумерках  схоронялись,
всадники и  проскакали мимо. Мы долго в  страхе  ждали их  назад,  но они не
появлялись целое столетие, и тогда мы построили здесь село из глины.
     Теперь на главной улице нашего села  сверкает та же лужа, что  и двести
лет назад, а домики отличаются от тогдашних  только телевизионными антеннами
на крышах. Вечные свиньи лежат в вечной луже. Вечные куры копошатся в вечной
пыли.  Обглоданная  колокольня  нависает над  селом.  Гипсовый большеголовый
уродец-Ильич  со  странной  инопланетной улыбочкой смотрит  на хоздвор,  где
несколько мужиков, сложа руки, сидят на бревнах и  с лукавым покорством ждут
чуда, то ли превращения опостылевших комбайнов в сказочных розовых коней, то
ли просто бутылки.
     -  Вот видишь, сынок,  все отшумело,  все пронеслось - гражданка,  нэп,
твердое  решение, колхозные муки, война - а руки-то  крестьянские остались -
видишь? - шрамы, земля, черные руки России... положи-ка свою ладонь  на  эту
руку!.. не бойся, не сломает, защитит...
     И чтобы  показать мне  пример,  Аполлинарий Боков  положил свою  старую
партийную руку  на руку  мужика, что тихо  лежала на  колене,  словно убитый
солдат  на бугре. Конечно,  не  прошло и  минуты,  как  появилась тут третья
неизвестная длань и накрыла собой отцову.
     - По рублю, что ли, мужики?
     Я  обнаружил вдруг себя на коленях  в главной луже нашего  села,  в той
самой,  что  не  покорилась феодализму, а  от  капитализма змейкой утекла  в
социализм,  на  прежнее место. Там плавали пушинки,  мелкие  перышки, мелкий
навоз и обрывки двадцатого века- целлофан и станиоль.
     - Ждете ли вы, русские мужики. Сына Божьего или уже позабыли? - спросил
я.
     В ответ я не услышал ни звука, но увидел престраннейшую картину. Сквозь
приблизившиеся страдающие глаза  моего  отца я видел невероятно  удалившихся
мужиков-механизаторов,  неподвижно  сидящих  на  бревне,  и  бутылку  из-под
"Перцовой" вровень с колокольней, и маленького калмыцкого гипсового божка  в
окружении  огромных  птиц,  и  перевернутую   вывеску  чайной,  упершуюся  в
шелудивый  собачий  бок, и три кастрюли  на заборе,  и  мотоцикл,  задумчиво
стоящий на заднем колесе... Сквозь крохотный  частный оазис резеды и бегоний
весь этот мир, и меня в  том числе, держал под наблюдением голубой  экран  с
непонятным прищуром подполковника Чепцова.
     - А  ждешь ли ты сам? - вопросил я себя. - Ждет ли твоя печень, ждут ли
кровеносные сосуды и лимфа? Не вытекает ли из тебя твоя "струящаяся душа" по
ялтинским дракам, по чужим постелям и медвытрезвителям?
     Вдруг  произошло нечто:  картина ожила,  масштабы вернулись  в рамки, в
мире вновь появился звук  - на хоздвор въехал картофельный комбайн. С легким
журчанием, свойственным современным  совершенным механизмам,  он  делал свое
дело:  жадно  глотал  картофель,  мигом  его  сортировал, чистил  щетками  и
отваливал -  крупный  в нейлоновые сетки,  мелкий  в  контейнер для скотских
нужд.
     - Во дает Фээргэ! - не без гордости сказал кто-то на бревнах.
     Сбоку от комбайна сивка-бурка-вещая-каурка тянула телегу  с картовью, а
картовь эту ведром бросала в комбайн  высокая красавица старуха с искаженным
от дикой прекрасной песни лицом.
     Во субботу, в день ненастный Нельзя в поле, в поле работать!
     Не обращая  ни на  кого внимания, эта  троица, увлеченная  друг другом,
прошествовала через хоздвор и скрылась в полях.
     - А это что это там у нас в луже за самодеятельность? - спросил строгий
комсомольский голос из окна конторы.
     -  Богом  товарищ  интересуется,  -  со  смехом  ответили  с бревен.  -
Выпимший.
     -  Между  прочим,  товарищ  Плюзгин,  нам  вот  энтот  старый  приезжий
большевик пятерик подарил.
     - Боковы мы!  Свои! - закричал отец. - Устина Бокова я сын, а это мой в
луже сын, нездоровый человек.
     -  Знаем,  знаем, информация получена. Вы  Боков Аполлинарий Устинович,
реабилитированный враг  народа, а  мы  здесь все  ваши родственники:  Мишкин
Эдуард,  Бодькин Леопольд,  Рычков  Валерий,  два  брата Пряхины -  Марат  и
Спартак, Жмухин Владлен - весь актив.
     Это говорил, подходя к  отцу медлительной хозяйской походочкой атамана,
молодой человек вполне городского вида, будто прямо с комсомольского съезда-
синенький пиджачок  со  значками по труду и  спорту, расчесанные  на  пробор
волосики, галстучек-регат на резинке.
     -  А я лично ваш отдаленный племянник  Плюзгин Игорь, младший инспектор
ОБХСС, так что считайте, что вы у меня в гостях - здесь все наше!
     - Да что же здесь ваше? - возопил  я из лужи. - Здесь нет ничего! Здесь
Русь пустая!
     -  Ошибочка,  ошибочка!  Край  наш  богатеет  и  время  не  обходит его
стороной! Найдется и у нас, чем встретить ветеранов революции!
     Оказалось,  что власть  в  нашем  селе,  а частично  и  во всем  районе
захвачена обширным семейством Плюзгиных, они и в райкоме, и  в милиции,  и в
торговой сети, а родственные кланы Мишкиных, Бодькиных,  Рычковых, Пряхиных,
Жмухиных- те на подхвате, то есть актив.
     Закрылись в  "шалмане", накрыли стол чуть ли не  с грузинским размахом:
вот масло - откуда?  -  вот яйца - из-под польских кур!  - вот  лососина- из
восточных, видать, морей!  -  казенной водки дюжина  и народного  творчества
цельный жбан - гуляй, не хочу, все спишем по плану культурномассовой работы!
     Отец мой в ужасе взирал на этот  стол, быть может, видел свой босоногий
большевистский  отряд,   пробирающийся   по  враждебной   стране   изобилия,
маскирующийся за пирамидами печеных  пирожков, форсирующий блюдо с  заливной
поросятиной, в тоске и безнадеге пытающийся найти и загасить  последний очаг
эсеровского влияния- уж не в пепельнице ли с болгарскими окурками?
     - Дорогой товарищ  Боков, в  вашем лице сельский актив приветствует! Вы
видите налицо плоды  прогресса между городом и  деревней! Сельский  труженик
теперь хотит жить,  как  в Болгарской Народной  Республике! Товарищ  Шмонин,
заочник ВПШ, имеет  слово!  Когда б имел златые горы! Ебена  мать.  зачем же
пальцами-то в  блюдо?!  Стою  на полустаночке  в  красивом полушалочке! Жива
Россия  и  флаг  наш в Средиземном море! Главная ошибка товарища  Сталина  -
зачем остановил наши войска на Эльбе-реке?! Пейте, товарищи,  не волнуйтесь,
не хватитеще принесу! Подготовлено  решение  об  открытии  нового  памятника
Ильичу  в селе  Фанино! Праздник сорокапятилетия общественного  сеноводства!
Что ж, есть чем гордиться, даже враг это признает! Почему стаканы пустые?!
     Я  давно уже тихо стоял  на поле  боя возле банки сардин, как последний
эсер  с  белым  флагом.  Я  готовился  к  капитуляции.   Сопротивление  было
бессмысленным.  Проявлю  терпимость  и откажусь  от  ненаучных  идей.  Глупо
драться  сейчас, когда комья жирного винегрета  с полуразжеванными жилочками
сельди падают на снежную равнину. Да ужли Россия лежит передо мной?
     Да  не  Америка  ли богатая  и жестокая?  Уж  не Чикаго  ли  Двадцатых?
Захлебнуться водкой!
     С пирожковой  горы, как  с  Малахова кургана, открылась  стрельба. Они,
должно быть, не видят  флага капитуляции. Уж не  думают ли  они,  что я несу
флаг русской демократии, этой неизлечимой венерической чахотки?
     Тогда  я  пополз  вдоль какого-то  частного  заборчика, сплетенного  из
ивняка, укрепленного доской, проволокой,  ворованным аэродромным настилом. В
щель я  увидел вдруг  крохотную аккуратную  и цветущую  плантацию  фруктовых
деревьев, до  такой  степени  цветущую, до  такой  степени  аккуратную,  что
напрашивалась мысль - уж не прячется ли там кто-нибудь?
     И впрямь- прятался! Бритый старик  в чистом  сером холщовом одеянии,  с
хитроватым  и тихим,  весьма сокровенным лицом, сидел под  яблоней за шатким
столиком и  при свете свечи  читал Библию. Теплая ночь  прикрывала собой его
хитрое одиночество.
     Пустые и полные  поллитровки высились  за  холмами  на горизонте.  Пули
карательного  отряда  пощелкивали  неподалеку  по  консервным банкам.  Тучей
стелилась  по равнине  тяжелая телевизионная музыка, но здесь, в этом тайном
саду, было тихо, хотя ни один звук и не пропадал из округи.
     Старик повернул  ко  мне свое промытое до последней морщинки лицо - как
глубоко в  морщинах сидели  его  глаза!  - каким хитреньким сокрытым  добром
искрились  они!  - как синеваты они были! - и,  положив на  Библию большущий
свой желтый палец, сказал мне, как доброму другу:
     -  Ты, страждущий  пострадавший брат, знай, что здесь  сказано: "...как
молния  исходит  от  востока  и  видна  бывает  даже до  запада,  так  будет
пришествие Сына Человеческого".
     Сказав сие, он  встал  со  свечою  и  с  книгой,  прошел  мимо  яблонь,
поправляя им ветви, и тихо стал уходить в малое четырехугольное  отверстие в
земле.
     - Кто вы и почему уходите в землю? - спросил я.
     - Я  подземный житель Руси. а на верхнюю жизнь у меня не хватает стажу.
- Он был  уже по пояс в  земле, но  задержался, давая объяснения. - Стаж мой
кончился  в  тридцатом годе, когда  была  мобилизация в  коммунизм. Тады  я,
племянник,  и под землю ушел. Здесь  моя хижина,  под родной землей, здесь я
думаю о Господе и  об яблоневых корнях, а наверху живет  с полным стажем моя
старуха, она мне и дает пропитание.
     Он сделал еще шаг вниз и погрузился по грудь.
     Как  тихо было здесь  за  трущобными  оградами на  клочке  благотворной
земли, что таилась столь укромно посреди облеванной скатерти-самобранки!
     -  Но если вы так  прекрасно укрепились в  своих корнях,  то почему  не
выносите наружу  слово  Божие  и культуру земли?  -  спросил  я  старика.  -
Повсюду, знаете ли, вокруг шамают все что попало гнилыми зубами и отрыгивают
дурными желудками.
     Здесь о Боге кого-нибудь стыдно спросить, потому что поклоняются комьям
гипса и резной фанере...
     Хитренькая  благость  в  глазах  старика  теперь сменилась  булавочными
искорками страдания.
     Вдруг  ветхий  заборчик   содрогнулся  по  всей  своей   длине,  словно
промчалась вдоль него, корябая боком, бешеная собака.
     Старик вздрогнул и перекрестился.
     - Я слабый садовник, а не пастырь людской.
     Снова бешеная собака промчалась вдоль забора.
     -  Видишь,  опять из пулемета  жарят, опять  восемнадцатый  год. Иди со
мной, пострадавший  племянник,  будем вместе ждать и книгу  читать  и холить
корни земли.
     Я  вдруг вспомнил про белый  флаг  в  своей  руке. Мое призвание,  быть
может,  капитуляция?   Быть  может,  приняв  смиренно  пулеметные  идеи,  мы
остановим будущую кровь, перетянем артерию?
     -  Смотри,  племянник,  шкуру  с  тебя  сдерут  за  эту капитуляцию,  -
проговорил  старик. - Дерзость  экая - капитуляция! Ну что ж, смотри, смотри
сам, а на меня за мою тихость не гневайся.
     Как мне хотелось сейчас взять у него свечу и сесть под дерево с древней
книгой,  снова перенестись  туда, на две тысячи лет назад, в жаркую  страну,
взбудораженную появлением  странного  Посланца, но...  но  миссия моя сейчас
состояла в капитуляции!
     - Прощай, дядя, и давай поцелуемся!
     Я откинул калитку и  выбежал  на  снежный простор. Снег ли  то  был или
крахмал? Флаг мой  сливался с равниной, каратели  не  видели  его и полагали
меня  воинствующим эсером. Я ринулся тогда в  спасительные дебри обглоданных
куриных костей. Теперь они  меня хорошо  видят среди косточек и недожеванных
потрошков.  Словно  коммунар на разрушенной  баррикаде, я  размахивал  своим
белым флагом. Пули тем не менее  продолжали щелкать вокруг. Сколько, однако,
нужно риска, чтобы  капитулировать!  Разбросав  кости, я  снова  выбежал  на
гибельный  простор  и неожиданно покатился  по весеннему  прогретому склону,
сквозь заросли  папоротника и куриной слепоты, сквозь вязкий  чернозем моего
детства на дно оврага.
     Там, словно озеро, лежало солидное блюдо студня с расписными фаянсовыми
берегами, и в нем, провалившись по колено, стоял мой отец.
     Я смотрел  на него теперь  чуть  сверху. Солнце,  парящее  над оврагом,
ровно   освещало   псевдомраморную  поверхность   студня,   сквозь   которую
просвечивали кружки лука и половинки яиц.
     Отец стоял в задумчивости, держа в одной руке красный бархатный флаг, в
другой маленькое лукавое божество с головойнабалдашником.
     Вот  бедный  мой  старый  отец,  юноша  революции,  странник  советских
десятилетий, бедный милый мой посреди разливанного студня! Можем ли мы с ним
сделать что-нибудь друг для друга? Нет, не о спасении речь, нам не спастись!
Только лишь о взаимопомощи идет речь, только лишь о мужестве.
     Через  весь  студень я  прошел к отцу и  воткнул рядом с ним свой белый
флаг, а он бережно поставил там же свой красный.
     -  Давай оставим  себе малыша, - со  смущенным  смешком предложил отец,
кивая на  гипсовое существо, сидящее на  сгибе его руки. - Ведь он не  хотел
никому ничего плохого.
     - Мы поставим его в самом  центре села Фанино, если ты хочешь, - сказал
я. -  Кто  знает, что  он  думал,  когда  лишился речи. Это  будет маленький
памятник человеку, который незадолго до смерти лишился дара речи.
     Мы  обняли  друг друга  за плечи и  отправились. Плохая  тяжелая еда  в
определенном   количестве  покрывала  всю  нашу  землю.  Над   нами,  словно
олимпийский гром, раскатывался пир актива.
     - Я знаю, падла, ты на меня материал собираешь! На мое место хочешь?
     -  Скромности нас  учил  Яков Михайлович  Свердлов!  Всю жизнь  в одной
кожаночке проходил.
     - Ты моя мелодия, я твой преданный Морфей...
     - Лучше давай договоримся по-хорошему, заебыш!  Я завтра в область еду,
меня Гуськов пригласил в финскую баню!
     - Выпьем за дело наших  отцов, за  наше  трудовое  колхозное  племя, за
великого Сталина, мы здесь все свои!
     Печальная  осенняя равнина лежала перед  нами.  Не успело наше  село за
пятьсот  лет собраться на  сухом  Маминском бугру, замостить  улицы  крепким
камнем  из  Пичугинского  карьера  и,  подобно  немцу  паршивому,  поставить
фонарики на площади, а саму площадь  окружить чистенькими ресторанчиками, да
аптекой, да бардачком, украсить ее малым фонтанчиком, чтобы уютно здесь было
в непогоду, как у немца паршивого, чтобы жалко все это было ломать... эх, не
успело, а только лишь расползлось на многие версты по сырым оврагам и лежало
сейчас среди пиршественного стола, словно никчемный мусор.
     Актив гулял. Старенькая "Волга М-21",  "козел" и пара