уме  отрабатывали
буксировку планера!
     Дети мои закричали: "Шурли! Фаин! Лавли  дадди!  Лавли  грэнпа!"  Машка
расплакалась.  Адмирал  Брудпейстер  выпустил  из  трубки  "Данхил"  дымовую
завесу, дабы скрыть за ней сентиментальные изменения лица.
     Как все было чудно! Графство Сассекс  тихо, как "Наутилус", погружалось
в  розовый  атлантический  закат.  Нежно-зеленая округа, казалось, не ведала
никаких  проблем экологии. Круглые купы больших британских дерев ненавязчиво
оживляли горизонт. Тихая лампа, принесенная скромно улыбающимся слугой, была
еще бледна  на  фоне  золотой небесной  пыли.  Умные  дети  своими  славными
мордашками, своими веселыми,  полными юмора глазками  замечательно  оттеняли
грустную  сдержанность взрослых лиц, сильно траченных временем, но  тоже  не
лишенных  привлекательности.   Цукатный   торт,   веерообразно   разрезанный
адмиралом, лежал на скатерти, словно тропический остров во льдах Антарктики.
     Тоненькая  струйка  кофейного пара дрожала над веджвудским  фарфором  с
изображением псовой  охоты  XVIII  века. Все  было  чудно, если  не  считать
мелочей. Если не считать, что над холмом за  усадьбой понемногу  поднималась
мраморная  головка динозавра.  Если не считать, что к нашим ладоням,  слегка
извиваясь и маскируясь, подползал трехголовый гаденыш Щ с хвостиком. Если не
считать, что в  доме адмирала на веранде светился огромный  экран телевизора
"Нельсон",  а  с этого экрана  внимательно  следил за нашим  столом  недавно
реанимированный  передовой  советской   медициной  подполковник  в  отставке
Чепцов.
     В основном все было так, как бывает во сне на исходе болезни, - нежный,
ускользающий  из  памяти   вечер,  чувство  зыбкого   счастья,   надежда  на
повторение.


     Плач леди Брудпейстер,
     урожденной Мариан Кулаго

     Была  жива  Принцесса Греза... в березках девичья игра... жива Россия и
береза... в "Березках" водка и икра...
     Я стала английскою леди... но муж мой пьяный так сказал...
     тебе бы стать московской блядью... Казанский украшать вокзал...
     Мой  муж вернулся  из похода... израненный своей тоской... все  позади-
загулы, годы... полеты пьяного удода... и  в бочке дегтя ложка меда... Арбат
в  преддверии восхода... все впереди, твердит  природа... но жив ли Боже над
Москвой?
     Греха  таить нечего, параллельно в Тимирязевском районе,  на  Планетной
улице  шла свадьба. Подполковник в отставке Чепцов выдавал дочку  Нинель  за
майора авиадесантных войск Гришу Колтуна.
     Вначале  был  приготовлен  культурный  стол,  ни  к  одной  бутылке  не
придерешься-  все  валютное! И вдруг родственники жениха  явились с ведрами:
пять  ведер  печеных  пирожков, пять  ведер  винегрета,  пять ведер холодца.
Ничего, в целом пригодилось.
     Как пошли гулять, так навалились на студень!
     - Абрамчику маца! Рувимчику  маца! Натанчику  маца! Ванюшеньке-душеньке
кусочек холодца!
     Майор  Колтун,  статный парень с  хорошей спортивной выправкой,  искоса
поглядывал на  невесту.  Тощевата  Нинка,  не за  что  подержаться. Конечно,
большой плюс, что родители гарантируют девичью честь.  В наше  время целочку
найти  -  все равно  что  "Запорожец"  в  лотерею выиграть.  Важный  фактор,
конечно, жилплощадь,  близость  к Академии ВВС,  куда майор  Колтун  как раз
подал бумаги на экзамен.
     Исключительная точность организма порой  удивляла  даже самого Колтуна.
Иной   раз  возьмешь  хорошую  банку,  утром  все  товарищи  кряхтят,  а  ты
просыпаешься с ровным  пульсом,  с  оптимистическим мироощущением.  Тридцать
восемь  лет майору, а все рефлексы,  по утверждению авторитетов, на двадцать
пять. Рефлексы плюс  жизненный  опыт -  получается капитально,  а  без опыта
можно попасть в смешное положение. Вот пример.
     В  1968 году, когда мы  выручали из  беды братскую Чехословакию,  я, по
недостатку опыта, попал в смешное положение, но потом был награжден вот этим
орденом боевой славы. Есть желающие послушать? Тогда буду по порядку. Шурин,
помолчи!
     Итак, мы высадились в целях маскировки в ночное время. Задание четкое -
изолировать группу вражеской агентуры в журнале "Я И ТЫ". Игореша, давай так
договоримся - или песни спивать, или  слушать боевой опыт. Слушать?  Ну  так
молчи!
     Значит, выкатили мы из "Антона" броневичок-амфибию  и  поехали.  С нами
патриот  этой страны, бывший бухгалтер из госбезопасности.  Хорошая  машина,
эта амфибия,  приемистая,  остойчивая на  волне... только  наху... извините,
Нинель... только мало пригодна для средневековых европейских городов.
     - Евреев там много, Гриша?
     -  Прошу  вопросы  потом.  Ну  хорошо-хорошо,  отвечу.  Там,  товарищи,
советскому человеку  многое  непонятно: евреи и  европеи -  все сливаются  в
безликую  массу. Значит, едем по  спящим улицам враждебного города  братской
страны. Ребят привлекает содержание витрин, в частности трикотажные изделия,
однако  морально-политическое  в  подразделении  на  высоте,  и  все  хранят
молчание.   Значит,   едем...   Амфибия  задевает  бортами   за  углы  плохо
благоустроенных в смысле ширины  улиц. На ху... на кои нам ляд эта  амфибия,
ведь не Суэцкии же  канал, простой "козел" был бы удобнее. Однако едем в чем
дали.
     Вдруг наш чех- ля-ля-ля, ля-ля-ля, стоп мотор, соудруги!
     Прыгнул и растворился в темноте.  Значит,  правильно про него говорили,
что жулик, что казенные деньги у Дубчека спиз...  простите, тяпнул  и к нам,
на родину социализма, мотанул.
     Куда ехать? Никто не знает. Видим, еврейка идет в штанах.
     Медленно едем за ней,  спросить  дорогу стесняемся в связи с  незнанием
языка. Дождь начинает капать, положение серьезное.
     Вдруг  эта  еврейка, ну, может, и не еврейка,  голословно утверждать не
буду, - шурин, заткнись!  - короче, останавливается эта проститутка на углу,
нажимает на  своей  тросточке какую-то  кнопку,  и  из  тросточки, товарищи,
выскакивает... Сержант  Шаликоев  Равиль -  отличная реакция у парня! - дает
очередь.  Оказалось, не оружие,  зонтик с  кнопкой. Увы, одной  блондиночкой
стало меньше. Сказалось отсутствие опыта у сержанта Шаликоева, но реакция не
подвела!
     - Все, что ли? Горько! Горько!
     Майор Колтун повернулся к невесте. Сидит бледная, смотрит в одну точку,
прямо классическая картина "Неравный брак", однако все ж  таки  майор Колтун
не старый крепостник, а кандидат в  команду космонавтов,  парень, за которым
все девки в Голицыне бегали... Да если бы не близость жилплощади!..
     В  официальном порядке майор прикоснулся  к холодным губам  невесты,  и
вдруг на него чем-то таким повеяло, чем-то таким...
     чего он и не знал  раньше, и он оторваться  уже не мог от этих холодных
губ, и подошел  ближе  к  этим  губам,  и шел к ним все ближе и ближе,  пока
что-то не обвалилось с грохотом на отцовском конце стола.
     -  Прошу  прощения,   продолжаю  рассказ  о  значении  опыта  в  боевой
обстановке. После  инцидента с зонтиком мы выехали  на  маленькую площадь  с
фонтаном  и неоновой вывеской.  Как  старший по  званию я  стал эту  вывеску
читать.  Какого  хе...  какого  черта,  думаю,  все  буквы через ж...  через
пень-колоду:  первая Я, но поставлена  наоборот, вторая нормальная идет Е, а
дальше какойто жучок вроде нашей гусеницы, за ней, правда, родная надежная Т
и  дальше вполне понятное  очко,  потом  опять  Я, раком поставленное, затем
обыкновенное А, затем, товарищи,  просто  номер,  и в конце снова посадочный
знак,  дорогая  каждому десантнику  буква  Т.  Догадались, товарищи?  Шурин,
уловил?  Открываю завесу  -  это я от  волнения и  недостатка опыта забыл  о
наличии  за рубежом латинской азбуки. Вывеска-то была  Restorant, а я прочел
что-то вроде ЯЕТАЯТ,  минус гусеница и номер. Так, думаю, по-ихнему  и будет
"Я И ТЫ"!
     Стоп машина! Оружие на изготовку! Шаликоев, Гусев,  Янкявичус, за мной!
Врываемся в помещение, точно- сидит за столом обезьянье племя, длинноволосые
мужики. Советская  армия! Встать!  Лицом  к стене! Хорошо, что чехи понимают
порусски, в других странах будет сложнее. Произвели личный обыск.  Оружие не
найдено, обнаружены порнографические открытки,  улика  буржуазного  влияния.
Докладываю по рации в штаб бригады: оперативная группа укрепилась в  журнале
ЯЕТАЯТ. Там ни ху... ни  слухом ни духом, банку  давят, что ли, слышу хохот.
Ах ты, говорят, Колтун, подмосковная акула, да ты ресторан взял с бою!
     Тогда  меня  вдруг осенило, все буквы  перевернулись, вспомнил - ведь в
школе  проходили  ИХ  ЛИБЕ  МАИНЕ  ФАТЕРЛЯНД...  Пиз...  конец, думаю,  моей
карьере! Задержанных, спрашиваю, отпустить? Ни в коем случае, отвечают, едут
к тебе особисты. Что оказалось? Ваше благородие, госпожа удача! Чувакито эти
и были  как раз из журнала "Я И ТЫ"!  Прямо на них мы и  вышли! Тогда я  был
представлен к награде.
     Затянувшийся рассказ жениха слушало только несколько человек за столом:
сам хозяин, да Нинель, да я, да мой друг, ледовых  дел мастер Алик  Неяркий,
бывший  бомбардир,  а ныне  главный стоппер сборной  страны. Остальные гости
копались   в   холодце,   выворачивали   ноги   венгерским   индюкам,   пели
традиционносвадебное "Когда б имел златые горы и реки, полные вина".
     Видя такое дело, майор обратился уже интимно к невесте:
     - Эпизод пошел мне на пользу, Нинель. Имея в виду развитие обстановки и
разрядку  международной   напряженности,   я  в   срочном  порядке   овладел
английским. Here you are, Нннель!
     Малость  взмокнув и прижав  ладонью  короткую челочку  на  лбу, он стал
читать невесте на кембриджском наречии "Балладу Редингской тюрьмы".
     -  Надеюсь, майор,  насилия не было? - прорычал через  весь стол папаша
Чепцов.  Он  сидел,  навалившись  локтями  на  какие-то  закуски,  и  сквозь
медальные рашен-водки жег взглядом ненавистного жениха.
     - Что,  папа?  - легко  так, даже не  поворачиваясь,  спросил Колтун. С
колотящимся  от счастья  сердцем  он смотрел на  губы своей невесты, которые
чуть дрожали.
     "Что  это со мной? - думал  будущий  покоритель  астероидного кольца. -
Всегда ведь раньше товаристые бабы нравились, а теперь от этой доходяги глаз
не оторву. Влияние Запада, что ли?"
     Чепцов вынул из-под локтя котлету и швырнул в жениха.
     - Эй, сынуля, насильничал над людьми в этом ЯЕТАЯТЕ?
     - Да что вы, папа! - Колтун  досадливо, словно слепня, стряхнул со щеки
котлету.   -  Товарищи   попались  вполне  сознательные,  все  члены  КПЧ  и
комсомольцы, хоть и хиппатые на вид.
     - Как  и я, например!  -  хохотнул Неяркий  и тряхнул  своей  новенькой
золотистой шевелюрой а-ля Бобби Орр.
     - Мы брали их по обоюдному, по обоюдному... - Майор Колтун  не закончил
фразы и впился в трепещущие губы невесты.
     Алика уже томило желание доброй шутки, хорошего юмора.
     Он  встал, взял сзади сильную руку жениха  и  закрутил  ее  назад двумя
своими, тоже  неслабыми.  Эй,  камрад,  помоги -  подмигнул он мне. Я  тогда
древком  алебарды нажал майору  на  адамово яблоко. Потные в  своих  кожаных
колетах со стальными  наплечниками,  мы  вдвоем с Аликом поволокли  майора к
стене.
     - А  так не брали? - спрашивал Алик. - Таким-то способом комсомольцев в
Праге не таскали?
     Майор отрицательно повращал  глазами - нет, мол,  так не брали.  Крепко
держа древко алебарды, я смотрел прямо в спокойное  чистое лицо десантника и
видел, что  он не очень-то хорошо  помнит сейчас тот  пражский  ресторанчик.
Помнит  ли  он,  как  давил карабином в горло  Людека  Травку,  скромнейшего
всезнайку  из международного  отдела "Я И ТЫ"?  Не  исключено, что и  забыл.
Конечно,  он отлично помнит все команды, которые получал и отдавал, и состав
своей оперативной группы,  но помнит  ли он подробно  ту  далекую ночь: цвет
скатертей на  столах, слабый запах мочи из близкого туалета, форму  очков на
носу у  буфетчика, картинку  на  стенном  календаре  - альпийский ли пейзаж,
морской  ли берег, - дымящиеся  сигареты в пепельницах  с надписями - какими
надписями-то,  -  куртки,  висящие  в  углу  на  вешалке,  светящуюся  шкалу
приемника и песенку, что началась в начале  операции  и продолжалась  до  ее
завершения, то есть три с половиной минуты, - что это было, "Stranger in the
Night" или "Summertime"? He помню...
     Помнит ли майор Колтун  все подробности этой ночи, то есть всю ту ночь,
а  если  не  помнит,  если  эта  ночь  для  него,  стало  быть, не  очень-то
существует,   то   виноват   ли   он   в   ней?   Помнят   ли   арестованные
интеллектуалы-чехи все подробности этой ночи, а если не  помнят, то виноваты
ли они в ней? Любопытно, что я  и сам-то не очень  хорошо  помню подробности
этой ночи, а значит, и  я не виноват в том, что остался с  Хеленкой в задней
комнате, а не вступил  в бой с оккупантами и не искупил своей гибелью позора
своей могучей страны.
     Что  стоят наши  размытые блеклые ночи, дни, вечера?  Что стоят  вообще
наши блеклые размытые воспоминания? Что стой т прошедшая жизнь, да и была ли
она, если мы так мало о ней помним?
     Я шел по Пшикопу вдоль траншей, нет, не оборонительныхобороной  здесь и
не пахло,- вдоль траншей, выкопанных для канализации:  Прага хотела откачать
излишек   дерьма,  но  не   успела.  Из  предрассветного   тумана   (или  из
ревизионистского  смога)  выплывали туши неподвижных танков. Вялые сумрачные
танкисты сидели на броне. Многие читали желтенький выпуск  журнала "Юность",
повесть  "Затоваренная  бочкотара".  Пушки  и  зенитные  пулеметы на  башнях
казались нелепейшими предметами в этой рутинной обстановке.
     На Вацлавском наместье возле киосков, торгующих  круглые сутки горячими
шпекачками, даже и в ту ночь толкался обычный пражский ночной люд: несколько
продрогших блядей,  космополитическая  компания  пьяных  джазистов,  два-три
таксиста, священник, страдающий, видно, бессонницей... обычный нервный смех,
неразборчивая болтовня, клокотание пива в распухших глотках.
     Священник - а впрочем,  может быть, и не священник, а  просто человек в
черном  свитере и с узкой  полоской белой рубашки  на  горле -  стоял чуть в
стороне от других и  пил  "Праздрой" мелкими глотками прямо из  горлышка,  а
между глотками  затягивался сигаретой. Тень липы скрывала от меня его  лицо,
зато отчетливо вырисовывалась в сумраке его сухая спортивная фигура.
     Я и  так  уже  почти  догадался, кто  передо мной, а в это время  возле
памятника  Вацлаву остановился  броневик  оккупантов  и  сильным прожектором
осветил тротуар. Тогда я увидел его  лицо, две вертикальных глубоких складки
на щеках и глаза, с жестковатой усмешечкой смотревшие на меня.
     - Хелло, - сказал он.

     Зачем мы с тобой ломали

     - Привет, Саня, - сказал я.
     - Тогда в Риме, - сказал он, комедию? Я узнал тебя сразу.
     - Затем, чтобы сегодня встретиться, - сказал я.
     - Пожалуй, - сказал он.
     - Саня, чем занят Бог в эту ночь? - спросил я.
     - Грустью, должно быть,- ответил он. - Грустью и жалостью.
     - Ему жалко Дубчека?
     - Да, и Дубчека тоже.
     - А Брежнева?
     -  Конечно, и Брежнева,  и  нас с тобой,  и  вон  ту  девчонку, которая
сегодня уже пять раз строчила  минет разным подонкам и едва не  задохнулась,
когда сперма попала ей в дыхательное горло. Жалко ему и тех подонков.
     - Какой жалостливый старик! А гнева у него нет?
     - Ни гнева, ни презрения.
     - Значит, сейчас он просто с грустью смотрит на Прагу?
     - Да разве на Прагу только? С не меньшей грустью он смотрит сейчас и на
Рио-де-Жанейро, где  наверняка  какие-нибудь  пятеро  избивают какого-нибудь
одного, или на Бомбей, где пария корчится  от голодной рвоты в двух шагах от
булочной.
     Масштаб событий не играет роли для Небесного Отца. Он грустит от смысла
событий. Масштаб он оставляет людям.
     - Но, Саня, Саня! Саня, уйди хотя бы из-под прожектора!
     Что  же  мне  делать, если  я весь трясусь от гнева,  от  презрения, от
стыда?
     - Так и трясись. Ведь не можешь ты подражать Богу.
     - Скажи, Саня, утешь меня, пушку хотя бы он не жалеет?
     Подлую суку-пушку? Курву-ракету с боеголовкой?
     - Утешься, Толя, их он не жалеет.
     - Спасибо и на том. Ты так авторитетно говоришь о Боге.
     Должно быть, ты уже доктор теологии?
     - Какая разница- кто из нас спрашивает, кто отвечает.
     Считай, что это я задавал тебе вопросы. Я знаю  о Боге не  больше,  чем
ты, хотя  я действительно доктор теологии, а ты,  фон Штейнбок, обыкновенный
пьянчуга.
     Со  стороны  Пшикопа донесся рев - стоявшая  там колонна  танков начала
прогревать моторы.
     - Мне надо рвать когти, - сказал д-р Гурченко.  - Не затем я переплывал
Берингов пролив в пятьдесят  первом, чтобы  в шестьдесят восьмом комми  меня
снова прихватили в Праге.
     Мы быстро ушли в маленькую боковую улочку, где  бедные чехи за эти свои
несколько месяцев сделали все "как в Европе":
     и рекламу "Чинзано",  и  "Бар энд грилл",  и всякие  другие  маленькие,
светящиеся предметы и  буквочки,  превратившие эту  улочку  с  ее  огромными
старыми  домами в таинственный  уголок европейской столицы.  Вдоль тротуаров
стояли машины разных марок и разных стран, среди них и Санин "фиатик".
     -  До границы мы доберемся за несколько  часов, - сказал он. - На  всех
КПП сейчас, конечно, полная неразбериха. Очень удобный случай для тебя.
     Мы влезли в машину. Саня с усилием выкручивал руль влево, чтобы вылезти
из ряда. Со всех сторон, то приближаясь, то отдаляясь, выли танковые моторы.


     Как он переплывал Берингов пролив очень теплым летом 1951 года

     Ну и пиздили же они меня. Толя, от первого дня следствия до последнего!
Лучше не вспоминать! Вот ты говоришь, что воспоминания не стоят ни гроша, но
ты не прав. Бывают дни, когда все стонет от воспоминаний,  и не  поймешь, то
ли  плоть  стонет, то ли душа. Осколок того года бродит у  меня под кожей  в
дурные дни.
     Потом с "четвертаком" за  пазухой меня отправили на Чукотку, в Первое -
ты знаешь, урановое - управление. Там в шахтах  были одни "четвертаки",  все
самые  страшные враги советской власти, но даже и таким  нам давали масляный
довесок,  и вся хавалка была  погуще, чем в обычных лагерях, чтоб не  сдохли
раньше   времени,  потому  что  стране   был   нужен  уран  для  обороны  от
империализма. Там  шел даже  зачет -  год за  пять. Через пять  лет  в  Ялту
поедете, в санаторий с портвейнами, говорила нам вохра. Все, конечно, знали,
что отсюда  уезжают не через  пять лет,  а  через  полгода и  не в  Ялту,  а
подальше. В шахту  нас спускали  без  всякой  защиты, и о  язвах на  теле  у
доходяг тоже лучше не вспоминать.
     К  счастью, я попал туда летом.  На  разводах я видел горы,  освещенные
солнцем,  на  утренних разводах-  западные, на  вечерних-  восточные. Зимой,
наверное, я  молча бы  умер  в  темноте.  Лето -  опасная пора  для урановых
рудников.
     Да  что я,  в тягловую  лошадь,  что  ли, превратился?  Вот передо мной
восточные горы, на них большие пласты снега,  а между ними синие  карманы  -
тень.  Перевали одну за другой  эти горы или  на одной из  них  сдохни! Быть
может, ты еще увидишь море с плавающим льдом. Переплыви это море или утони в
нем!
     Разве ты  забыл, как выбивают оружие  у  охраны?  Уходи  с оружием  или
получи пулю! Пуля, веревка, собачьи клыки- все варианты были лучше уранового
рудника.
     Оказалось,  что  еще  несколько  парней  в лагере  мучились  такими  же
вопросами. Охрана там была поставлена безобразно.
     Дальстрой  справедливо  считал,  что  лучшая  вохра  -   сама  Чукотка.
Разоружить вечно пьяных вертухаев для десятка матерых европейских солдафонов
вроде нас вообще было не проблемой.
     Мы  шли на восток  двадцать семь дней.  У этой оторвы на северо-востоке
действительно надежная зона  - Чукотка.  Гнус, жар,  понос,  озноб, ссадины,
снег, болота - все  это вместе,  может быть, только немного лучше, чем уран.
Ах, дружище, нам приходилось  чинить насилие  - мы нападали на лоуроветлан и
отни