и быстрее Толик
     машина видишь ждет, а Сидоров, прыщавый гнилозубый все
     прыгал по партам на манер Читы с диким воплем "зачесало
     ся муде, непременно быть беде", пока и он не затих, глядя
     вслед уходящему в глубину коридора фон Штейнбоку.

     А.А.Куницер  повел себя  крайне  странно. Он подошел к  гардеробщику  и
вырвал у него из рук газету.
     -  Я  вам  не  молодой человек, а заведующий  лабораторией номер  4,  -
донесся  до него  его  собственный голос, звенящий,  право же,  неподдельным
возмущением,  - я  доктор  наук,  членкоррес-пондент Академии, гонорис кауза
Оксфордского  университета, заместитель  председателя  месткома,  кандидат в
члены партии, член ученого  совета, и  не ваше  дело  судить  о дисциплине в
нашей шараге!
     Выпалив все это,  Куницер заметил,  что  гардеробщик  стоит навытяжку с
почти закрытыми глазами и подрагивающим пятнистым зобом.
     - И не смейте читать  газеты в  служебное время!  - рявкнул  обладатель
стольких титулов.
     - Что  же мне делать,  если  все уже повесились?  - Гардеробщик,  тяжко
дыша, извлек огромный носовой платок, слегка заскорузлый по краям, и прикрыл
им свой рот.
     -  Следите за  пальто!  -  скомандовал  Куницер. -  Бдительно  и  четко
охраняйте собственность личного состава. Ясно?
     - Так точно!
     - Но по карманам не рыскать! Понятно?
     - Так точно!
     "А не спросить ли мне его фамилию? - подумал Куницер. - Ведь я же помню
ТУ фамилию, да и морду помню, я  его узнал... нет-нет,  этого уже много  для
сегодняшнего дня, а до вечера еще далеко... Это не тот.  Тот сейчас,  должно
быть,  в генеральском чине, он не может быть  в гардеробной. Конечно, и этот
один из них, один из той сталинской мрази... их вокруг тысячи, заплечных дел
мастеров... заплечного дела профессор на заслуженном отдыхе..."
     Куницера вдруг замутило то ли еще с похмелья, то ли от гадливости, и он
еле успел дойти до туалета и запереться в кабинке.
     Боже,  Боже,  есть ли  конец одиночеству? Ведь даже  тогда, в ту весну,
когда  невская слякоть просачивалась  сквозь  стертые подошвы, в ту двадцать
четвертую весну жизни, когда романтическим онанистом я бродил среди молчащих
памятников "серебряного  века"  и читал  призывы вступать  в ряды  доноров и
думал  о донорах  Будапешта, даже  тогда,  безденежный  и брошенный  в  ночь
наводнения на  Аптекарском  острове, я был не одинок и  чувствовал за  своей
спиной мать-Европу, и она  не оставляла меня,  юношу-европейца, и  была она,
ночная, велика и молчала. Где ты?
     Пока почтенного членкора выворачивало,  из записной его книжки в голову
просочилась заветная формула, а из головы спроецировалась на кафель и теперь
дрожала на  нем  массивная  и крутобедрая, то  ли индюк, то ли птица-феникс.
Куницер  выскочил из  туалета,  таща ее за хвост. Она покряхтывала,  пока он
несся по коридору в свою лабораторию. Встречные шарахались.
     - Осторожнее, братцы, гений летит! Наверно, новую формулу тащит в  свой
гадюшник!
     Так он и ввалился в лабораторию. Ребята  его, ошалевшие от  преферанса,
козла, морского боя и "Литературной газеты", расхохотались - опять, мол, чиф
с новой птичкой!
     Что-то  в  лаборатории  шипело: то ли лазеры  работали,  то ли жарилась
колбаса, сказать трудно. Не глядя на  халтурщиков. Кун  начал перерисовывать
свою формулу на доску. Теперь он уже не стыдился за нее, потому что хвост ее
уже не  напоминал размочаленный  веник, а  торчал  в  северо-восточный  угол
доски, как фаллос на полувзводе.
     Через полчаса кто-то, добрая душа, сунул ему бутылку пива.
     Формула, стальная  птица, усмиренная,  уже  дрожала на доске, чуть-чуть
позванивая перьями, слегка кося на всю банду агатовым глазом. Клокоча пивом,
Кун  отлакировал  ей  копытца,  отошел  в  сторону  и  сел  в углу  на ящик.
Халтурщики приступили к обсуждению. В лаборатории разрывался телефон, должно
быть, Министерство обороны уже пронюхало об открытии.  Никто, однако, трубки
не снимал - сами приползут, если надо.
     - Але,  чиф, а  можно ей под  сраку дулю подвесить? - донесся  до  Куна
голос любимого ученика, нахального Маламедова.
     -  Руки оторву!  - рявкнул Кун и то ли заснул, то ли потерял сознание -
словом, "отключился".
     Очнулся  я  на  улице.  Мимо стайками  бежали  лаборантки,  машинистки,
ассистентки, невинные жертвы столицы. Пахло снегом,  как на горном перевале.
Реклама  ВДНХ  шипела  над  перекрестком  своим   раскаленным  аргоном.   Из
Шереметьевского   аэропорта   под   эскортом   грязных   самосвалов   катила
дипломатическая  "Импала". На заднем  сиденье клевал носом как всегда  бухой
мой кореш, профессор-кремлинолог Патрик Тандерджет. Я подходил к метро.
     В  метро.  Гул.  Шлепанье подошв.  Брехня.  Смех. Лай. Смехолай.  Голос
книготорговца: новое о происках мирового сионизма!
     Естественно, первый покупатель -  евреи. Советский евреи. Умный усталый
хитрющий трудящийся еврей. Умный усталый хитрющий  патриотически настроенный
трудящийся   еврей-специалист   по   космосу,  по  скрипке,   по  экономике,
секретнейший по шахматам тренер коренного населения.
     Наблюдения  над евреем  прекратились: закрыт двумя задницами, придавлен
третьей. Осел, езжу в метро, а "Запорожец" гниет под забором.
     Следующее подземное впечатление  - маринованная вода, точнее, газировка
с облачком сиропа, похожим на оборонительные выделения каракатицы.
     Гад  проклятый, куда  завалился?  Минуту или больше я искал по карманам
утренний пятачок. Неужели  новый гардеробщик стянул? Вот тебе и генеральская
внешность. Внешность бывает  обманчива, всю  жизнь  слышишь эту премудрость,
пора  бы  уже усвоить к сорока-то годам. Стянул  -  ясно. Завтра же поставлю
вопрос  о краже на  ученом  совете и передам дело  в партком, а  копию  в ЦК
профсоюза инвалидов. Пусть разберутся, за что им деньги ПЛОТЯТ.
     А вдруг недоразумение,  несправедливость? Кажется, я чтото ел сегодня в
буфете. Конечно же, брал винегрет за шесть  копеек и платил медью без сдачи,
большой монетой и маленькой.
     Да вот ведь и маринованную воду я пил за пять копеек. Отчетливо  помню,
с  каким  трудом  запихивал  пятак  в  трехкопеечную  щель. Да,  хорошо, что
разобрался,  у  невинного человека могли  быть страшные неприятности. Короче
говоря,  нечего  дурака  валять,  никого   он  тебе   не  напоминает,   этот
гардеробщик. Жлоб как  жлоб, ничего особенного. Все у тебя в порядке, и день
прошел не без пользы, а кое в чем были даже удивительные достижения.
     Весело и бодро насвистывая, сокрушительный удачливый мужчина подошел  к
длинному ряду подмигивающих меняльных аппаратов.
     Вот она,  цивилизация!  В 1913 году в  царской России не было ни одного
меняльного аппарата,  сейчас  на  одной только  нашей  станции  четырнадцать
меняльных аппаратов. Выбирай, какой хочешь!
     Я посмотрел внимательно  на  всю вереницу и вдруг обнаружил, что выбора
нет. ИЗ всех этих четырнадцати автоматов ОДИН не  мигал,  а смотрел  на меня
плоским зеленым глазом,  и вот именно  к нему  я должен был направить стопы,
потому что это и был Их благородие, член подземного бюро.
     Покорно, забыв уже обо всем на свете, о родине и о просторах Вселенной,
о детстве и о любви, забыв и предав уже мать мою, спящую Европу, я подошел и
вложил в  пасть автомату  -  э,  нет, не  пятиалтынный, все-таки  словчил  в
последний миг,  такова человеческая  природа, и  потому  мы  неистребимы!  -
вложил ему в пасть гривенник. Оно презрительно зарычала, потом возник тихий,
но нарастающий гул, и я  стоял, приговоренный еще не ведая к чему, и ждал, и
Отче  наш иже  еси  на  небесах  да святится  имя Твое... На  ладонь мою  из
железной утробы вывалились три пятака.
     - Три? - спросил я.
     - Три, - ответила она.
     - А полагается два? - спросил я.
     - Два, - буркнул он.
     - Это вы мне тот давешний возвращаете? - спросил я.
     Оно  расхохоталось и отшвырнуло меня сразу через турникеты на  перрон и
рот  залепило  кляпом  из "Вечерки", надвинуло на уши  чью-то  тухлую шляпу,
скособочило  кожимитовые каблуки, обсосало снизу отвисшие  брюки, в  карманы
насыпало мерзких катышков - валяй, дуй через столицу, великий гражданин.
     Зазвонил  телефон. Конечно,  Машка,  кому же  еще. Ну чего  ей  от меня
нужно? Может быть,  и вправду  она шпионка, как нашептывал  мне еще тогда  в
Женеве   вице-президент  общества   по   культурным   связям,   сам   трижды
"засвеченный" и никому не нужный шпион. Тогда я разыскивал ее по всем барам,
а она хитро пошпионски удирала то с одним парнем, то с другим. Впрочем, если
она действительно шпионка, то за  все  годы нашей  связи  она не вытянула из
меня ничего, кроме того, что женщина обычно вытягивает из мужчины, один лишь
секрет, секрет жизни. Нет, Машка не шпионка, она только лишь слепое орудие в
хитроумной    рассчитанной    на    долгие   годы    игре    сил    мирового
имперосиомаомудизма.
     - Внимание, - сказал я в трубку через одеяло.
     - Привет,  лапуля! - закричала мадемуазель Мариан  Кулаго.  - Опять  ты
залез под одеяло? Ты не представляешь, какие потрясающие я  видела сегодня у
Мемозова работы Кулича! Помоему, он скоро обойдет Фиокса! Ты с ним знаком?
     - Внимание, - сказал я. - С вами говорит  электронный секретарь Самсона
Аполлинариевича Саблера. Прошу записать ваши данные на магнитную ленту.
     - Новые фокусы! - расхохоталась  Машка.  -  Небось  уже вылакал всю мою
бутылку? Ты не  представляешь, маленький, какой я тебе приготовила  сюрприз!
Он, не могу удержаться, дура я дура, сегодня же вечером привезу тебе его, он
весь в искрах и теплый, надеюсь, прокормишь? Знаешь, это...
     - Внимание, - прервал я ее. - С вами говорит электронный секретарь...
     -  Дважды  повторенная  острота  становится  глупостью,  -  с  живостью
необыкновенной парировала она. - Да! Сейчас ты взвоешь! Потрясающая новость!
Приехал твой кореш, Патрик Тандерджет!
     Я повесил трубку и выдернул шнур телефона из розетки.
     Несколько минут полежал, пытаясь унять дрожь, но тщетно:
     Машкин звонок сделал свое дело - все уже было ясно на сегодняшнюю ночь.
     Вскочив  с  постели,  я  крепко  приложился  к бутылке,  потом, на ходу
выскакивая из  дневных  деловых брюк, пробежал по квартире, плюнул  в  экран
телевизора, где все еще соревновались в отредактированном остроумии какие-то
там "физтехи", вытащил из груды белья вельветовые джинсы  "леви'с", из груды
старой обуви свою "альтушку", дунул в нее... Саксофон обиженно завыл;
     - Ты меня совсем забыл, лажук!
     - Кочумай! - виновато ответил я. - Сегодня погуляешь!
     Инструмент плаксиво канючил:
     - Думаешь, ты один такой умный, да? Тоже мне гений!
     Говно!  Бросил  товарища в  вонючий угол, где кошка  твоя ссыт! У  меня
клапана от  ее мочи  ржавеют. Некрасиво это, лажук. Еще Ромен Роллан сказал:
"где нет великого характера, там нет великого человека"...
     - Неправильно цитируешь и  вообще  не наглей, - пробурчал я. - Давай-ка
лучше раскочегаримся!
     Он тут радостно  завопил  петухом, заблеял, загоготал,  как молодой,  в
предвкушении вечерней вакханалии.
     "Белая  лошадь"  толчками  продвигалась  по  кровотоку,  глухо  стучало
сердце,  предметы  привычно  менялись,  теряли свой  непонятный  устрашающий
смысл,  приближались и сладко тревожили,  как в  юности. Дух  юности,  вечер
ожиданий - вот первые подарки алкоголя.
     Передо мной лежала ночная Москва, безмолвная и чистая. Поблескивали под
фонарями сухой наезженный асфальт  и стекла  телефонных будок. В тихом  углу
возле  булочной  под  усталой  листвой  шевелился,  чуть  пощелкивая,  флаг,
выпрямлялся и  трепетал ровно, укромно и сокровенно, жил своей личной ночной
жизнью и думал, что за ним никто не следит. Пойманный  неожиданным приступом
любви,  я  долго  смотрел  на  флаг.  Вот  ведь  бедолага,   днем  агитирует
посетителей булочной, а ночью-то, оказывается,  ночью-то, оказывается,  ждет
кого-то терпеливо, порыцарски...
     Шел   уже   одиннадцатый   час,   когда  Самсон  Аполлинариевич  Саблер
приблизился к "Синей птичке".  У  входа теснились любители  джаза. Кафе было
набито  битком,  из полуоткрытых окон несся жуткий вой, это играл  на  своем
баритоне  Сильвестр. Он заглушал все звуки и перекрывал аплодисменты. Саблер
постоял и  послушал голос  друга и  посмотрел, как  фаны борются у  входа  с
дружиной.
     Наконец Сильвестр кончил свое соло. Сквозь треньканье пианино донеслись
крики:
     - Чего они, гады, не открывают? Там еще можно стоять!
     - Ребята, поднажмем!
     - Говорят, Самсик приедет!
     - Вы  мне говорите! Самсик сейчас на Дальнем Востоке в Находке, посылку
из Японии ждет!
     - Ладно свистеть-то! Вон Самсик стоит!
     Все обернулись и уставились на него с восхищением. Действительно, можно
было восхититься молчаливой фигурой в джинсах и  кожаной куртке, с  футляром
под мышкой, таинственной фигурой знаменитого в этих кругах Самсика.
     - Самсик приехал! Ну, будет цирк! Вот свинговый парень!
     - Эй, дружинники-суки, открывайте!
     - Самсик, привет! Давно из Находки?
     - Только что с самолета, - сказал он. - Уши еще заложены.
     Он  увидел дрожащие  глаза человека,  которому  больше  всего  хотелось
выглядеть  его  близким  другом,  посвященным,  своим  "свинговым" малым,  и
протянул ему руку,
     - Хелло,старик!
     - Самсик! - задохнулся тот от счастья.
     - Получил посылочку из Японии?
     - Да, получил. Вот сакс получил.
     - От Садао Ватанабе?
     - Точно, от Садао.
     - Самсик, да это вроде твой старый сакс, - ляпнул кто-то из-за спины.
     - Новый, - возразил Самсик. - Новый, но совсем как старый. Специальный.
Старый-то у меня в Вильнюсе Элка увела.
     -  Я говорил! -  завопил  "близкий  друг". - Я же говорил, что старый у
тебя в Вильнюсе Элка увела! Я говорил, а мне не верили!
     - Точно, увела, - кивнул Самсик и протиснулся наконец в кафе.
     Синяя  Птица  Метерлинка.  Чеховская Чайка.  Стальная  Птица - Там  Где
Пехота Не Пройдет, Где Бронепоезд Не Промчится.
     Птица - Формула - Надежда - Сил Мира Во Всем Мире.
     Цапля,  Тонконогая Мокрая и Нелепая.  Помнишь?-  Глухой Крик  Цапли,  В
Котором Слышался Шелест Сырых Европейских Рощ, Тяжелый Полет Цапли В  Европу
Над  Костелами Польши, Через  Судеты, Через Баварию, Над Женевой,  В  Болота
Прованса, Потом В Андалузию...
     Сквозь  дым  на  эстраде различался  квартет- Сильвестр, Алик  Фридман,
Пружинкин и  Рысс. Отдельно стоял еще Толстомордый Буздыкин, не играл, читал
ноты.  Самсик махнул ребятам, они  его  увидели, оборвали  свою  канитель  и
сыграли в честь вновь прибывшего первую фразу "Маршрута А".
     Господи, как Самсик их всех любил. Всех, кроме идиота Буздыкина, да и к
этому  дураку он относился теперь  в общем-то терпимо, несмотря на ту давнюю
стычку из-за Чехословакии.
     Тогда  в августе  Шестьдесят  Проклятого они все  были в  Крыму и вдруг
узнали, открыли было  рты, чтобы устроить дикий хай, и вдруг заткнулись. Они
не понимали, что  происходит, почему они  не вопят,  но рты открывали только
для водки или чтобы взять  в зубы мундштуки своих инструментов.  Они  только
пили  и  играли, пили  и играли, пили  и  играли и  чуть  не сдохли от своей
страшной музыки,  от водки и  молчания, как вдруг  прилетел из  Столицы Мира
Буздыкин и начал говорить гадости  о чехах. Дескать, ишь  чего захотели, нам
нельзя, а им, видите ли, можно! У Буздыкина были личные счеты к чехам: годом
раньше  ему  здорово  накостыляли  в  Праге  за педерастические  склонности.
Самсик, однако, этого не учел и устроил истерику с мордобоем.
     Потом пошел дождь
     и вот тогда  в дождь после драки мы шли пьяной разодранной дикой кодлой
по территории кемпинга, а дождь хлестал, лупил без всякой пощады, бесконечно
и  жестоко  падал на  Коктебель,  то  ли  как возмездие, то ли как отпущение
грехов. Иногда я оглядывался выпученными глазами и  видел сквозь  струи нашу
компанию, похожую на отряд средневековых мародеров. Кто там был, я и не знал
точно: кажется, Левка Малахитов, кажется, Юзек Ципкин, врач из  Заполярья, и
маленькая чувишка в шортиках, то ли Нина,  то ли Инна,  то ли Марина,  то ли
гидролог, то  ли биолог, которую мы подклеили возле  распивочной цистерны  и
таскали  за собой весь день  и  затаскали  вконец,  пока она  не пропала,  и
академик    Фокусов     с     двумя    одесскими    блядьми,    и     Шурик,
фотограф-экзистенциалист из Львова, и кто-то еще из тех, кого, наверное, там
и не было, - может быть, скульптор Радик Хвастищев, может быть, хирург Генка
Малькольмов, может быть, писатель Пантелей Пантелей, может быть, саксофонист
Самсик Саблер, может быть, секретный ученый Арик Куницер, а может быть, даже
были  и  те, кого действительно не было: та  женщина,  рыжая,  золотистая, с
яркой мгновенной улыбкой-вспышкой,  женщина, которую  я не знал всю жизнь, а
только лишь  ждал всю жизнь  и  понимал,  что ее  зовут Алисой,  и  юноша из
воспоминаний, Толик фон Штейнбок, кажется, и он был там.
     Мы шли  по щиколотку  в вонючей грязи  поселка Планерское,  а мимо  нас
вздувшиеся ручьи волокли к  морю курортные  миазмы,  и кувыркались в вонючих
стремнинах сорванные ураганом будки сортиров и комья кала и жидкая дрисня, и
неслись  к  нашему  еще  вчера  хрустальному  морю;  на  второй  день  после
вторжения!
     В кемпинге вся кодла  уселась в лужу, где был мусор и репейник, и стала
пить из ведра алжирское вино, которое Хуари Бумедьен отправляет нам в тех же
трюмных танках, из которых высасывает горючее  для  МИГов, а  полурасколотый
транзистор все кричал слабым голосом Ганзелки:
     - Не молчите! Друзья! Лева, Гена, Коля, не смейте молчать!
     А  мы теперь  уже и не молчали,  мы выли дурными голосами любимую песню
нашего  детства "Броня крепка,  и танки наши  быстры, и наши  люди мужеством
полны, в строю стоят советские танкисты, своей великой родины сыны".
     Как вдруг мы заметили, что на нас смотрит множество глаз.
     Это была длинная молчаливая очередь в душ. Она теснилась  под навесом в
ожидании доступа к  двум ржавым кемнинговским соскам,  а  вокруг уже  вторые
сутки лил этот беспощадный дождь.
     Тогда кто-то из нас, может быть Левка, может  быть  я, может быть  Юзик
или  кто-то  еще, вскочил,  волосатый, в рваной, прилипшей к  телу  рубашке,
босой и опухший, и завопил:
     -  Что  же вы,  подлецы, стоите в  очереди за  водой,  когда льет такой
дождь? Что же вы, гады, хотите сказать, что не вы сумасшедшие, а мы? Значит,
если вас больше, то вы  нормальные, а если  нас  меньше, то мы психи? Эй вы,
Единодушное   Одобрение,  трусы  проклятые,   смотрите,   какой   бесплатный
внеочередной  вселенский  душ! Выходите,  это  приказ  вышестоящих  органов,
проголосуйте единогласно и выходите, может, отмоетесь!
     Девушки  наши  решили,  что  агитатора  сейчас  убьют,  но  Единодушное
Одобрение  молчало,  глядя  на  нас  непонимающими,  слегка  угрюмыми,  но в
общем-то спокойными глазами. Вокруг на огромных просторах Оно ехало мимо нас
в  автобусах и самолетах, развозило  из Москвы в сетках апельсины и колбасу,
сражалось  на  спортивных площадках  за  преимущества  социализма, огромными
хорами исполняло оратории и звенело  медью и ковало, ковало, ковало "чего-то
железного"  и ехало по  Средней Европе, выставив  оружие, а  Дунай,  змеясь,
убегал у Него изпод гусениц.
     Здесь  же  перед  нами Оно  уплотнилось  на  клочке сухого асфальта под
полоской жести в очереди  за порцией  хлорированной воды, а вокруг лупил без
передышки вселенский дождь, и глухое черное небо, съевшее вершину Карадага и
половину Святой горы и всю  Сюрюккая  с ее пушкинским профилем,  обещало еще
неделю  потопа,  и, значит, так было надо, и все мы,  грязные  свиньи,  были
виноваты в случившемся.
     Теперь Самсик почти уже забыл драку с Буздыкиным. Давно это все было, и
все  уже  затянулось  клейкой  тиной.  Все  уже забывается,  что  связано  с
Чехословакией