лежала на лицах. Алиса вдруг вырвалась.
     - Хватит, в самом  деле, - глухим  неприятным голосом заговорила она. -
Хватит нам  с тобой, Вадим, заниматься гадостями. Я лучше с ним умотаюсь,  с
Пантелеем. Это мой мужик. Давно это чувствую.
     -Талонов, сюда! -закричал Вадим Николаевич.
     Он  нелепейшим образом  ударил Пантелея, промазал и, не  удержавшись на
ногах, повалился животом на балюстраду.
     Алиса с Пантелеем уже  бежали  вниз. Стремительные миги  жизни свистели
вокруг,  подгоняли  в спину и били в  грудь, крутились  вихрями  вокруг рук,
трепали  волосы и холодили щеки. Все миги жизни взяли их в оборот на стоянке
такси, на пустынном  пересечении двух чахлых московских  рек, среди бетонных
полукружий. Все  свистело, все трепетало  под вихрем мигов. Он держал ее  за
спину, лицо  ее  плутало  по  его плечам, теплые губы  тыкались, как  слепые
котята,  ему в шею,  в подбородок,  в ладонь, тихий ее  голос блуждал по его
коже.
     - Ну, куда же мы, куда же мы поедем, милый Пантелей?
     У тебя есть хоть что-нибудь? Много не надо, но хоть что-нибудь есть?
     -  Двухкомнатная  квартира,  - ответил  он  со  странной  гордостью.  -
Нормальная двухкомнатная  квартира. Я дам  тебе кучу свитеров,  брюк, одеял,
тебе там будет тепло. Сегодня  мы спрячемся там,  а завтра удерем и  оттуда.
Куда, ты спрашиваешь? Куда нам судьба предназначила. В горы удерем! Там есть
дом на опушке леса, а рядом в снегу ночует луна.
     Ты  волосы  свои  соберешь в пучок и  будешь так всегда ходить,  никому
своих волос не показывать.  Только  я  буду их  распускать,  когда буду тебя
любить. Ты будешь сидеть на диванчике, курить и слушать музыку, классику или
джаз, и смотреть в затылок мне, который  будет прилежно покрывать письменами
папирус.
     Да, вот еще что- ночами, во  время  любви над нами будут кипеть листвой
многоярусные  деревья,  столь щедрые по части  лунных  отблесков. Дитя, если
когда-нибудь тебе надоест  быть моей женой и ты  захочешь вспомнить прошлое,
ты будешь моей блядью, я ведь тоже люблю блядей. Изрядно полюбив друг друга,
дитя, мы будем говорить о деревьях. В конце концов, врасти бы нам в деревья,
дорогая! Стоять, прикасаясь  друг к другу  ветвями,  а когда затекут  ветви,
призывать ветер. А что будем делать, когда сгнием?
     -  Превратимся  в  гнилушки? -  предположила  она  нежнейшим, тишайшим,
смешнеишим шепотом, ради которого и стоило, конечно, прожить жизнь.
     - Правильно, моя любовь! Мы будем светящимися гнилушками! Днем мы будем
обыкновенными  гнилушками,   а   ночью   гнилушками-светляками.   Светящиеся
микроорганизмы  будут жить на  нас в память  об  этой ночи,  а мы будем тихо
ждать.
     - Чего?
     - Не чего, а кого. Того, кого все люди ждут...
     -  Идут, - сказала вдруг Алиса трезвым чужим голосом.  - Они  бегут, ты
видишь? Нам не уйти!
     Из-под  арки  бежали к  ним трое: два друга. Фокусов и Серебряников,  и
водитель Талонов со здоровенной монтировкой в правой руке.
     - Большое  дело! -  со странным хвастовством  сказал Пантелей. - Сейчас
увидишь кино! Трое на одного? Большое дело!
     - Вот он - предатель! - кричал Серебряников, подбегая на шатких ногах.-
Пантелей- предатель! Алиса- непорядочный человек!
     Академик  Фокусов  без лишних  слов  поднимал уже  кулак  для жестокого
панча- в челюсть похитителю, предателю, подонку Пантелею!
     Талонов, приблизившись к полю боя, монтировку спрятал в карман.
     - Вам куда, товарищи? - спросил он. - Могу подбросить.
     Фокусов   сильно   ударил   Пантелея,   а   тот   одновременно   врезал
Серебряникову. Получилась препротивнейшая сцена- все трое упали на газон.
     - Я лично против безобразий в половой сфере, - сказал Талонов. - Любишь
мужика, давай поехали, если деньги есть.
     На  поле боя  стояло  несколько  стендов с газетами  и навес автобусной
остановки. Поднимаясь с газона, Пантелей  увидел за стендами дам и господ из
фокусовской компании. Ночной скандал, стало быть, разгорелся в полную  силу.
То-то завтра будет звону по Москве!
     Фокусов и  Серебряников теперь держали его  за  руки. Мужественные лица
друзей, мокрые, со вздутыми жилами, пылали благородной яростью.
     -  Талонов,  звони генералу Фатахову! - прохрипел Серебряников. - Пусть
патруль пришлет. Скажи, Вадим просил.
     - Пусть  Шамиль  сам сюда приедет!  - крикнул Фокусов. - Пусть на месте
разберется!
     -  Административная высылка,  по  меньшей мере!  В  болота, к цаплям! -
вопил Серебряников.  Он снова казался вдребезги пьяным. - Цаплю  свою будешь
ебать, не Алису!
     Пантелей дернулся, и снова все трое повалились на газон.
     Кто-то из гостей Фокусова бил теперь Пантелея ногой по ребрам.
     -  Пустите его!  -  донесся до него крик  Алисы.  - Ненавижу вас  всех!
Пустите Пантелея! Я его люблю!
     - Позорище! Позорище какое! - завизжал женский голос из-за стендов.
     Вдруг кто-то налетел, всех раскидал, поднял Пантелея, вытер ему рукавом
лицо.
     -  Как это можно  бить так писателя? Известного писателя ногами? Это не
по-европейски, господа!
     Пантелей сообразил, что висит на плече у "блейзера". Против  них стояло
не менее пяти врагов-мужчин, и все возбужденно трепетали.
     - Он хотел жену украсть, - сказал кто-то.
     -  Молчи,  сука!  -  крикнул  Багратионский  этому  "кому-то"  и  снова
обратился ко всем:- Пантелей- лирик, мечтатель. Всей Москве известно, что он
влюблен в Алису. Стыдно, господа!
     Наступила пауза, в течение которой Пантелей смог поднять голову и найти
глазами виновницу торжества. Она  стояла,  обхватив руками  фонарный столб и
свесив волосы. Лица не было видно.
     - Да, стыдно, - сказал кто-то в тишине.
     Фокусов обошел столб, пересек газон и тихо стал удаляться.
     Чуть  постукивали  по  асфальту его  каблуки. Все  мо^.ча  смотрели ему
вслед.
     - Алиса! - отчаянно крикнул Пантелей.
     Она подняла голову, но смотрела  не на своего любимого, а в спину мужу,
который приближался  к сводам огромной  мрачной арки. Бедная Алиса, лицо  ее
вспухло от слез. Великий  конструктор тягачей молча и  обреченно удалялся  в
грядущее одиночество, в свою огромную обезалисиную квартиру.
     Пантелею бы сейчас что-нибудь крикнуть эдакое трепетное.
     отчаянное, перехватить инициативу, но его вдруг замутило от банальности
этой  сцены. Он  понял  уже, чем  все это  кончится.  Сердце ее  не выдержит
борьбы,  и она побежит  за старым мужем, с которым  прошли, что  называется,
"годы и версты". Такая железная разработка, такой крепчайший чугунный сюжет,
и другому не бывать, потому что мы на земле социалистического реализма.
     - Что же ты?
     Он судорожно зевнул.
     Все так и произошло. Она прошла мимо, склонив голову, даже не глядя  на
него, а потом  побежала  - отчаянно  и  драматично,  тошнотворный  советский
сюжет-вернячок.
     Все расходились  с поля боя очень довольные.  Расплывшегося  в приступе
маразма Вадима  Николаевича погружал  в автомобиль шофер Талонов. Один  лишь
гость, чуть задержавшись, предстал перед Пантелеем. Он был и стар, и нестар.
Короткий ежик  седых  волос, крепкие  надбровные дуги, горячие бусинки глаз,
переломанный в боксе носик, массивный пятнистый зоб.
     - Я тебя, падло, узнал,  - сказал этому гостю Пантелей. - Сейчас я тебя
понесу, боец невидимого фронта!  Не забыл еще инструкций  маршала Ежова? Все
двадцать два метода активного следствия помнишь на память?
     - Sorry, sir! I see you're out of your mind...
     Гость  повернулся  и  пошел  прочь  походкой преуспевающего  американца
пятидесятых годов - плечи откинуты назад, ноги выбрасываются вперед.
     -  Багратионский, меня  ноги не держат. Догони эту падлу и  дай  ему по
затылку, - попросил Пантелей.
     -  Это   Хьюджес,  -  сказал  Багратионский.   -   Дональд  Хьюджес   -
прогрессивный промышленник.
     -  Тогда ладно,  - махнул  рукой Пантелей. - Тогда  пусть  американские
ребята им занимаются. Пусть Патрик Перси Тандерджет ему пиздюлей подкинет.
     Он покачнулся и сел на газон прямо под стенд  газеты  "Социалистическая
индустрия". Багратионский сел рядом.
     - Плюнь на нее, Пант!
     - Не плюну.
     - Она обманщица, дешевка.
     - Не верю.
     - Да ведь шлюха же! Кто только ее не...
     - Не верю.
     - Я сам ее...
     - Не верю.
     - Ну, почти. Мог бы, если бы захотел.
     - Не верю.
     - Смотри, Пант, что мне моя баба дала.
     Он  вынул из  заднего  кармана  брюк  плоскую  бутылку с  тетеревом  на
этикетке.
     - Водку она тебе дала.
     -Охотничью! Глотнешь?
     - А почему же нет? Глотну!
     - Плюнь  ты, Пант,  на всю  эту провинцию!  Мы с  тобой  скоро в  Париж
поедем!
     - Ты поедешь, я не поеду.
     - Да почему же? Вместе поедем! Вот уж шарахнем там!
     - Ты шарахнешь, я нет! Я такой же подписант, как и Радик Хвастищев.
     - Обидно, Пант! Очень обидно. А впрочем, плюнь ты на Париж!
     - Не плюну на Париж! Никогда на Париж не плюну! Что бы ни  случилось со
мной, с Парижем, никогда, никогда, никогда я на него не плюну!
     -  Ну, не плачь  ты, Пант!  Видеть не  могу, когда  плачут мужественные
люди. Я сам никогда не плачу из-за нее. Не стоит она наших слез.
     - Кто?
     - Алиса.
     - Нет, стоит.
     -  Она никогда от этого своего не  уйдет, потому что у  него оклад пять
тысяч, открытый паспорт, фамильные драгоценности, двенадцать  норковых шуб в
сундуках, шиншиллы. Малый Кохинур... стерва... стерва...
     - Не верю.
     - Она - майор госбезопасности.
     - Вот в это верю.
     Они  оба  плакали уже навзрыд, а  газета "Социалистическая  индустрия",
оторвавшись от своего стенда, парила над ними, словно ангельское утешение.


     Самсик  вначале не понял что произошло. В самом начале программы, после
вступления и вокального соло Маккара, он  вырвался из общего грохота и  стал
импровизировать на тему "Улицы ночных столиц". У него была новая электронная
сурдина, которую он вставлял в сакс в те минуты, когда хотел сказать немного
больше того, что мог  сказать.  Так он вставил  свою сурдину,  закрыл глаза,
начал играть и вдруг  понял, что не  слышит  своего собственного  звука.  Он
оглянулся и  увидел,  что Маккар тоже  беззвучно открывает рот,  а  Деготь и
другие мечутся по сцене, словно безумные.
     Потом он обнаружил, что  рядом  с ним нет Сильвестра.  Тот  должен  был
сейчас  стоять  рядом  со  своим  "тенором"  и  вступить сразу  после  него.
Сильвестра не было. Потом он заметил на сцене посторонних.
     Это были проворные  аккуратные пареньки в синих курточках и галстучках.
Они  деловито сновали  по сцене и выдергивали  шнуры,  отсоединяли динамики,
отключали микрофоны. Целый отряд таких пареньков стоял за кулисами.
     - Занавес давайте! - прошипел на весь зал чей-то шепот.
     Еще несколько секунд, и кремовый занавес  отделил Самсика от зала  и от
его любимого липла, который обескураженно молчал.
     Подбежали, чуть не плача, мальчишки ансамбля.
     - Самс, на нас дружина напала! Ты видишь, играть не дают!
     "Гефест с фонарем над каменным телом. Хорошо работает реанимация!"
     - А что же наш пипл? - пролепетал Самсик.
     - Наш пипл безмолвствует.
     Теперь рядом чуть  подрагивал  своей  бороденкой  бледный Сильвестр.  А
рядом  стоял  не  кто иной,  как ответработник Шура Скоп,  с  которым вместе
утверждали в прошлом десятилетии "интеллектуальный джаз с русским акцентом".
     - Чуваки, расходитесь, добра вам желаю, - шептал  он. - На вас "телегу"
прислали, что будете  играть религиозную музыку, что это вроде не концерт, а
политическая  демонстрация. -  Он воровато глянул назад  и  сильно  прибавил
громкости:  - Давайтедавайте,  собирайте  имущество!  Мы  рвачества в  нашем
городе не потерпим!
     К ним  подошел один  из подчиненных  Скопа, сочный парубок с  маленьким
ротиком, с маленькими горячими бусинками глаз, с коротким боксерским носом.
     -  Вы,  товарищ  Сильвестров,  объявите  народу. Культурно  извинитесь,
скажите,  что  по  техническим  отменяется.  А вы,  - парубок  повернулся  к
Самсику, - вы, Саблер,  представьте в отдел культуры тексты  и ноты, а также
отчитайтесь - кто пригласил корреспондентов империалистической прессы?
     - Твоя фамилия не Чепцов? - спросил его Самсик. - Сын чекиста?
     - Мое фамилие будет Чечильев, - зверея, но сдерживаясь, сказал парубок.
- А вам это без разницы! Собирайте ноты!
     - Сейчас ты, распиздяй, кости  свои будешь собирать! - сказал Самсик  и
сильно ударил ни в чем не повинного Чечильева саксофоном по голове.
     Шура Скоп закрутил безумному артисту руку и оттащил его в кулису.
     - Самсик, ты рехнулся, - шептал он, - они же тебя отделают!
     - Сейчас и тебе, распиэдяи, достанется! - сказал Самсик покровителю.
     Сильвестров в это время объявлял в зал:
     - Дорогие товарищи, мы вынуждены вас огорчить. По  техническим причинам
наш концерт не состоится... переносится... будет объявлено... простите...
     Самсик рванулся  -  его держали крепко. Сильвестр выпутался из кремовых
гардин и бессильно опустил руки, как изнуренный пингвин.
     -  Подонок!  -  закричал  ему Самсик.  -  Скажи  пиплу, что  нам глотку
заткнули! Маккар, Деготь, люди вы или шваль?!
     - Самс, кочумай! - простер  к нему  руки Сильвестр. -  Завтра я пойду в
отдел культуры, все согласую!
     - Все  и  так было согласовано! Шурик,  сука, слышишь?  Там член ЦК ФКП
сидит! Где Шурик?
     - Шура слинял.
     - Кто  же меня держит? Пустите,  пиздюки! Маккар,  ты же каратек, врежь
кому-нибудь из них! Боги, гиганты, мать наша Гея, восстаньте!
     На сцене тем временем  "рокковое  поколение", стараясь не  смотреть  на
лидера,  собирало  монатки. Один только  Самсик  бился  в истерике, не желая
примириться с крушением всех его надежд.
     Приблизился  сын Чечильев, вытирая лоб  носовым платком и кривя губы от
брезгливости,  от  той   самой,  так  хорошо  знакомой   Самсику   классовой
брезгливости, что нынче уже не часто и встретишь.
     - Сколько здесь оказалось дряни, - сказал он, глядя на Самсика.
     -  Легче,  легче,   Чечильев.  Не  зверей,  -  пробормотал  кто-то   из
дружинников.
     - Он мне бровь рассек! Мужчина я или нет?
     Весу в молодом Чечильеве было не менее ста десяти, и все эти килограммы
плюс классовая  ненависть  расшибли  лицо изрыгающему матерщину  и  слюну  и
действительно мало приятному музыканту.
     ...Очнулся Самсон Аполлинариевич в привычной обстановке -  в  котельной
стеклянного института. Было жарко  и сухо.  Тусклый  свет. Кишечник труб  на
чистых теплых стенах. Уютная теснота. За спиной кто-то тихонько наигрывал на
гитаре, напевал песенку Высоцкого "Баллада о сентиментальном боксере":

     yдар, удар, еще удар.
     Опять удар и вот -
     Борис Будкеев (Краснодар)
     Проводит апперкот...

     Оказалось, сам  Высоцкий  и  поет, Володя. В  ногах у  лежащего Самсика
сидела, завернувшись в трехцветную  шаль,  Марина Влади, пшеничная голова. Л
на груди у Саблера лежала не очень молодая, но бесконечно милая женская рука
со следом от обручального кольца. Чья это  рука- уж не полонянки  ли  Алисы?
Проследив  взглядом всю эту  руку  до  плеча, он  увидел выше  скулу  и  нос
докторши Арины Беляковой, своей первой любви из Бармалеева переулка. Значит,
не  умру, подумал он, поеживаясь от  уюта. А где сакс? Сакс-то успел снасти?
Сакс лежал  рядом, и на раструбе  его даже запеклась капелька вражьей крови.
Гордый сакс, золотое оружие!
     Вокруг тихо  сидели  музыканты - Сильвестр,  Маккар, Деготь-бой,  Томаз
Горчиашвили, Фрумкин, Левин, Карповец...  весь ансамбль и их чувихи. Вот так
джем! Опять котельная! Убежище  древних  христиан - котельные Третьего Рима!
Ничего, здесь совсем неплохо,совсем неплохо,совсем.совсем...
     На полу,  в  кругу  изгнанников,  стояла  целая батарея больших  черных
бутылок  с  отвратительным  пойлом,  так  называемым   "портвейном".  Самсик
вспомнил,  что  в  прежние  времена,  когда  он пил,  эти  бутылки  называли
"чернильными бомбами".
     - Товарищ очнулся. - сказал над ним голос докторши.
     Самсик погладил ее  длинное бедро. Кажется,  в  старину  она занималась
барьерным бегом.
     - А вы узнали товарища? - спросил он в благости.
     Какая благость!
     Лицо ее склонилось над  ним,  пальцы с облупленным маникюром вынули изо
рта сигарету.
     - Товарищ может не сомневаться. Товарищ узнан.
     - Я тебя тоже узнала. - сказала Влади.
     - Даже вы, мадам? - Самсик весь всколыхнулся от счастья.
     благое in и тепла. - Даже вы? А третьей здесь нет?
     -  Самс,  ты  не  нервничай! -  В кадре появилась виноватая  физиономия
Сильвестра. -  Ну, смалодушничал  я немного,  но что делать? Этих сук на нас
обком напустил в обход горкому. Понимаешь?  Скоп уже намекнул, а я проверну,
мы  будем  выступать  в  Автодорожном техникуме на  митинге  солидарности  с
борющимся народом Зимбабве. Лады?
     -  Лады,  - блаженно потянулся Самсик. -  Я  всегда сочувствовал народу
Зимбабве. Это приятнейший угнетенный народ.
     Обязательно сыграем в их честь. И в честь горкома.
     Ребята захохотали:
     - Во, Самс дает - дадди Самс - во, остроумный!
     У  Дегтя глазенки уже были стеклянные - "заторчал". Самсик увидел рядом
со своим бедром на три четверти опорожненную "чернильную бомбу".
     - А это кто выдул? Неужели вы, мой милый доктор?
     Ребята вокруг захохотали еще пуще:
     - Это ты сам и выдул, дадди Самс! Мы тебя "чернилами"
     отпаивали, вот ты и ожил! Где твоя завязка? Давай развязывай?
     Ну ее на солуп, твою завязку! Пусть зимбабве себе концы завязывают!
     - Правильно, - сказал Самсик, - пусть они  завязывают,  а мы  развяжем,
потому что  у нас ноги, как  змеи, а  торсы богов, а головы кентавров. Пусть
зимбабве жрут  свою тыквенную  кашу, а мы  будем  "чернилку" глотать  в знак
солидарности!
     Откуда только взялось прыти? Он вскочил и отбежал в середину бойлерной.
Поднял бутылку над  головой и в последний раз окинул взглядом милую картину:
друзей и  женщин с  пшеничными  волосами  и  своего маленького непримиримого
золотого дружка  со следами  запекшейся  вражьей  крови, свернувшегося,  как
Божий эмбрион, на цементном полу.
     - Самсик, не пей, дурачок!
     Он  отвернулся  и  стал  тянуть химический  гнусный  "портвейн".  Перед
глазами у него теперь тихо пошевеливал ободранной асбестовой шкурой могучий,
но спящий до поры до времени змей Зимбабве.

     Куча разноцветных котят
     на зеленой мокрой траве

     В пятидесятом  отделении  милиции, так  называемом  "Полтиннике". что в
самом  центре  столицы,  давно  привыкли  к  обслуживанию самых  неожиданных
клиентов. Бывало, что и депутатам пиздюлей подкидывали, если позорили звание
"слуг народа".  Ночная  дежурная команда  обычно никаким  красным  книжечкам
снисхождения не  делала, а просто распихивала  всех алкашеи по камерам, если
мест в вытрезвителе не было, - утром разберемся, какие вы гениальные.
     Пятеро, которых привезли в ту ночь, не скандалили, а мирно волоклись по
коридору:  кто  насвистывал,  кто  напевал  кое-что,  иные  болтали обычное,
антисоветское.
     В  районной   вытрезвилке  мест,   конечно,  не  было.  Пролетарский  и
Ленинградский районы  в приеме клиентов отказали. Всех  пятерых запихнули до
утра в  изолятор для особо  опасных, хотя, повторяем, ничего особого в  этой
пятерке не было.  Сержанту Чеботареву велели  приглядывать. Раза два или три
он открывал дверь в изолятор, прислушивался к бормотанию.
     Ситуация была вполне обычная: один  жаловался  на предательство, другой
на бабу,  третий  на  вспомогательную народную  дружину, четвертый  изобрел,
видите ли, ужасное оружие, а пятый оживил палача. Нормально.
     Утром  все пятеро мирно  курили и  рассказывали друг  другу сновидения.
Оказалось,  что  все  они  видели  в  ту  ночь  один и  тот  же  сон -  кучу
разноцветных  котят на зеленой  мокрой  траве. Вначале вроде бы как из окна,
потом  как