бы я мог
ее спасти!  Как  это  ужасно- в аристократических  семьях Магадана за двойки
бьют! Офицерским  ремнем, с  оттяжкой по  божественным и  вполне  уже зрелым
ягодичкам! Украсть ее! Сбежать с ней прочь от этих издевательств! Стать  для
нее вором, налетчиком, золотоискателем!
     Толик  был   весьма  странно  одет.  Ноги  его  были  обтянуты  брюками
дедушки-фармацевта, дудочками образца 1914 года. На плечах болтался  пиджак,
сшитый по  заказу  Мартина  из венгерской  офицерской  шинели  в  мастерской
карантинного ОЛПа лучшим портным румынского города Яссы. Пиджак был толстый,
с  накладными  карманами,  со  шлицей  сзади, с вислыми плечами. Толик и  не
подозревал,  что  одет  по  самой последней американской  моде. Он  стыдился
своего костюма и завидовал аристократам класса,  в  их коротких пиджачках  и
широченных брюках из ткани "ударник".
     Однажды  Толик шел  по  коридору  школы в  столовую  и  вдруг увидел  в
солнечных лучах тонкую фигурку Люды  Гулий. Они были совсем одни  в огромном
коридоре и сближались.
     Толик видел,  видел,  провалиться на  месте,  он видел своими  заячьими
глазами ласковый  и заинтересованный  взгляд,  милейшую  улыбку на лице юной
богини. Она  цокала своими копытцами,  качала челкой и приближалась, и нужно
было только  разомкнуть  предательские  уста  и сказать что-нибудь,  все что
угодно
(приветЛюка-как-насчет-кино-катка-баскетбола-стенгаэеты-гречневой-каши-с-м
локом-гоминдановского-отребья?),  и,  право  же,  началась  бы  для   Толика
упоительная романтическая пора юности - дружба паренька из самого крайнего в
городе барака с  дочерью грозного полковника. Впоследствии - расстрел,  ария
Каварадосси, голуби на черепичных крышах...
     Людмила Гулий прошла мимо, но  остановилась сразу  же и полуобернулась,
выжидая, но  он, ничтожество, мгновение подрожав,  поплелся  прочь,  еле-еле
переставляя дедушкины панталоны.
     Дедушка, Натан  фон Штейнбок,  выпускник  Цюрихского университета,  всю
жизнь мечтал о собственной  аптеке. Он был  очень старательным  и  способным
фармацевтом и  служил поочередно в московских аптеках Рубановского, Льва и у
Ферейна.  Наконец  перетирание  порошков, взвешивание  облаток  на точнейших
весах  с прозрачными целлулоидовыми чашечками, а также  все  его  сдержанное
европейское   послушание  принесли  плоды.  На   окраине,   среди   лопухов,
почерневших  от паровозной  пыли.  возникла аптека "Фон Штеинбок", настоящая
аптека  с  матовыми  шарами  над  входом,  с  серебряной   кассовой  машиной
"Националы", с набором сухих трав и лекарств в вертящихся  шкафчиках. Увы, и
в этом торжестве присутствовал  черный юмор  - аптека открылась к концу 1916
года.
     Весной  семнадцатого  дед  в  распахнутой  "лирной"   шубе  ворвался  в
квартиру, потрясая кипой газет:
     -  Ревекка!  Керенский в  министерстве!  Подумать  только -  Керенский!
Прощай теперь, черта оседлости!
     Еще через несколько  лет  мрачный  желтый служащий Гораптекоуправления,
гражданин Штеинбок, выставил за дверь  старшую свою дочку Татьяну за то, что
она "примкнула к узурпаторам", то есть вступила в  комсомол. Случилось  так,
как мы спустя сорок лет пели о наших мамах:

     Вот скоро дом она покинет.
     Вот скоро грянет бой кругом!
     Но комсомольская богиня...
     Ах, это, братцы, о другом...

     В  тридцать  седьмом,   после   ареста   коммунистки   Татьяны,  "бойцы
Наркомвнудела"  пришли и  за стариками  фон  Штейнбоками.  Бдительные соседи
сообщили,  что   квартира  недорезанных  буржуев   нафарширована  спрятанным
золотом:  николаевками,  наполеондорами,  луидорами,  дублонами и  цехинами.
Хватит штейнбоковского золотишка на  новый агитсамолет "Эразм Роттердамский"
с четырнадцатью моторами!
     - Жидюга старый, троцкистку воспитал! - орал на фармацевта следователь.
     - Пардон,  молодой  человек, но троцкизм, кажется, это  одна из фракций
коммунизма? Я  же  отрицаю  коммунизм  во  всех  его  фракциях,  -  возражал
фармацевт.
     -  Золото!  Где золото прячешь, блядь,  паскуда,  сучий  потрох, залупа
конская!  - вопил  старшина Теодорус  в  лицо  подвешенному  на мясном крюке
монаху.
     - Ищите сами, ищите... - слабо улыбался монах. Он ушел за болевой порог
и уходил все дальше и дальше.
     В подвалах внутренней тюрьмы НКВД, так называемого Черного Озера, Натан
фон Штеинбок заболел скоротечной чахоткой.
     Вещички его были переданы освобожденной за ненадобностью бабке Ревекке.
     Итак, свидетели всех этих стремительных исторических событий, панталоны
английской   фирмы   "Корускус",  уносили  робкого   Толика  в  сторону   от
полковничьей дщери Людмилы и занесли в "туборкаску", где, эффектно  поставив
ноги  на унитазы, курили два  одноклассника,  Поп  и Рыба, то  есть  Попов и
Рыбников.
     - Между прочим, Людка Гулий  уже того, - говорил Рыба и ладошкой правой
руки постукивал по кулаку левой, словно вколачивал какой-то колышек.
     - Иди ты! - осклабился Поп.
     - Я тебе говорю! Один офицер ехал с ними  в мягком вагоне от Москвы  до
Хабаровска. Пахан Гулий кемарил, а офицер Людку харил всю дорогу.
     - Рыба! Гад!  -  неистово  тут  завопил Толик  и "обрушил на противника
шквал ударов".
     - Толька!  Бок!  Кончай!  С  какого хера  сорвался?!  -  Тщедушный,  но
мускулистый Поп вцепился сзади в зеленый пиджак.
     Атака была неожиданной. Гладкий и сильный Рыба сидел,  икая,  в  желобе
для стока мочи прямо под  классическим изречением - "солнце, воздух, онанизм
укрепляют организм". Толик, покачиваясь, вышел из "туборкаски".
     " ...она, оказывается, жаждет животных наслаждений!"
     Вошел в столовую и долго смотрел на гречневую кашу с молоком. Архипелаг
Фиджи...
     " ...как же это офицер может "харить" такого ангела?"
     Вошел в спортзал, перехватил баскетбольный мячик и чуть  ли не с центра
забросил его прямо в кольцо.
     В  дверях   спортзала   появилась   грешница  Людмила  и  остановилась,
прислонившись к косяку, прямо хоть плачь!
     Толик, фигура в школьном баскетболе довольно авторитетная,  засуетился,
организовал команду  и  стал показывать "класс" -  дриблинг и  финты, броски
драйвом, между  делом  еще прыгнул  через  планку  стилем "хорейн", да еще и
сальто с трамплина, правда,  не очень  удачно, сильно  ушиб  копчик, но цели
своей добился, вызвал внимание, смех  колокольчиками и заскакал от счастья -
грех,  падение,  офицер,  купе были тут  же забыты - пришла,  падший  ангел,
пришла посмотреть  на меня! - и снова ринулся в  баскетбольную бучу -  ну-ка
вот сейчас  пронесусь в затяжном прыжке,  как Алачачян! - ринулся, полетел к
щиту и  в воздухе уже  увидел, как ждут его оскалившиеся  Поп  и Рыба; искры
затрещали из глаз - вот так получилась "коробочка"!
     Из верхней губы текла кровища, когда он поднялся с пола.
     Смех   в   зале  не  умолкал,   напротив,  колокольчик  звенел   теперь
самозабвенно, неистово, даже с какой-то дикостью, да и  все вокруг  смеялись
Как? Неужели они и Она смеются над человеком  с  разбитым лицом, просто  над
ним, над расквашенной мордой?
     - Толяй, у тебя штаны сзади расползлись, - услышал он рядом голос Рыбы.
- Иди в раздевалку, мы прикроем.
     Тридцать три  года  бурного века все-таки  не прошли даром - английские
нитки лопнули, свершился громоподобный закон  диалектики: количество перешло
в  качество!  Из  трещины  на  заду  свисала теперь  отвратительным мешочком
видавшая  виды  советская кальсонная  бязь. Сквозь кровь  и  слезы отчаяния,
сквозь  грохот разрушенной любовной  колесницы всплыл в памяти довоенный еще
афоризм
     ЗАГРАНИЧНЫЕ ВЕЩИ КРАСИВЫЕ, НО НЕПРОЧНЫЕ!

     Естественной монотонной  чередой шли мимо лошади, тракторы, автопоезда,
колонны заключенных.
     Как  все-таки  мне  хотелось  не  отличаться  от других,  жить  в  этом
сталинском мире и обманывать  самого  себя  сочинениями  на  "вольную тему",
баскетболом, молодецкими драками с сыновьями тюремщиков и влюбленностью в их
дочерей, не считать себя парией в этом сталинском мире, принимать и лозунги,
и  ложь, и вождя  как первозданные ценности,  бояться  анкет  и не  обращать
внимания на колонны подневольной рабочей силы.
     В шестнадцать лет я  был уже законченным рабом в рабском мире, но хотел
быть рабом среднего ранга, обычным рабом, как все. Признать себя отверженным
в этом мире, рабом низшей категории значило обрести  какую-то  долю свободы,
почувствовать хотя бы запах свободы, запах чуждости этому миру, запах риска,
жить с вызовом. Организм юного спортсмена этого не хотел.
     Иногда  я  видел призраки  свободы: то океанский ветер залетал вдруг  в
горловину Нагаевской бухты, то вдруг чье-то лицо в толпе поражало мимолетной
дерзостью,  то странная звезда зависала над снежной бескрайней  тюрьмой,  то
строчки - "помните, вы говорили, Джек Лондон, деньги, любовь, страсть...".
     Быть может,  в 1949 году Магадан  был самым свободным городом России: в
нем  жили  спецпоселенцы  и  спецконтингент,   СВЭ  и   СОЭ,   националисты,
социал-демократы,  эсеры, католики, магометане, буддисты... люди, признавшие
себя низшими рабами и, значит, бросившие вызов судьбе.
     Однажды  Толик  бродил,  бормоча  стихи  в  честь  своей  Лорелеи,   по
трущобному району города, так называемому "Шанхаю".
     Мела пурга, вой  ее  был  единственным  звуком в округе. Внезапно  Толя
услышал голоса и смех,  доносящиеся из-под земли,  и прямо под ногами у себя
увидел полоску  света.  Перед  ним был люк  парового  отопления.  Квадратный
дощатый  щит люка  был приподнят, именно из-под него и проникали в метельную
ночь голоса и смех.
     Толя  нагнулся  и  увидел  под землей  целую колонию людей,  лепившихся
вертикально и горизонтально вдоль горячих труб, словно подводный коралл. Кто
дремал,  а кто курил,  иные ели консервы,  кто-то пил черный и  тягучий, как
ликер, напиток из  горлышка чайника. Некий господин  в галстуке читал книгу.
Две женщины, раздетые до лифчиков, сердито, но не безнадежно бранились. Чуть
в стороне  компания, образовав собой подобие морской звезды, играла в карты.
Старуха  кашеварила на керосинке. Юноша вычесывал из густой шевелюры вшей на
газетный листок и там их  щелкал  ногтем.  Сидящая рядом  с ним собака  тоже
боролась с  паразитами,  но  на свой  лад. На самом  низком  уровне  маячили
раздвинутые  колени,  там, кажется,  совокуплялись.  Ужас подземного быта не
смущал никого. Напротив, Толику показалось, что все  эти люди блаженствовали
в своем убежище.
     Позднее  он  узнал от  Мартина, что яма эта называется  "Крым" и  в ней
освобожденные  из лагерей  зеки  ждут  парохода  на материк.  В  городе есть
несколько таких тепловых ям, и, в самом деле, люди в них отнюдь не страдают:
после лагерей там вполне хорошо.
     - А может быть, там и до лагерей хорошо? - спросил  тогда Толя Мартина.
Тот ничего не ответил, лишь улыбнулся.
     Мартин отбывал уже третий срок по статье 58,  пункты 7  и 11, групповая
контрреволюционная  террористическая деятельность. Такая  же статья была и у
Толиной мамы, но она уже  закончила свой десятилетний  исправительный курс и
теперь являлась как бы свободным гражданином, обычной (обычной. Толя!)
     кастеляншей в детском учреждении.
     - Мама, за что  сидит  Мартин? - спросил как-то  Толя  в  начале  своей
колымской жизни.
     Не было более  дурацкого вопроса в Магадане.  Даже гэбэшники никогда не
спрашивали  "за что?".  Нормальный деловой вопрос  ставился  иначе -  "какая
статья?".
     У вас какая статья? Пятьдесят восьмая? Это и так видно. А пункты какие?
ПеШа и десятый. Легкие пункты. Вы счастливец.
     Так разговаривали между собой люди.
     Мама  задумалась, а  потом искоса быстро  взглянула  на Толю  и немного
смутилась, когда тот поймал ее быстрый вороватый взгляд.
     -  Видишь ли. Толя, у Мартина  очень  твердые убеждения, и  он  слишком
доверчив, никогда не скрывает своих взглядов.
     - Что же в этом плохого? - удивился Толя.
     - Ах, Толя! - И столько было досады и боли в этом возгласе мамы.
     Юноша молчал, дожидаясь вразумительного ответа.
     - Ну, и вообще, - промямлила мама, - ведь Мартин немец, немец Поволжья.
     - А!  Тогда  ясно!  - вскричал мальчуган и тут же прекратил  дальнейшие
расспросы. Разгадка оказалась простой: родился немцем, ну и сиди!
     Нынешний период в жизни Мартина был сущим блаженством. Вот уже полгода,
как его расконвоировали. Он мог свободно выходить за зону и передвигаться по
городу  в  индивидуальном  порядке, что  и  делал с  утра  до  ночи,  врачуя
офицерские семьи модным гомеопатическим методом.
     Он ходил по городу быстрым напряженным шагом, плотный, в  черном пальто
и шляпе, с акушерским  чемоданчиком в  руке, всегда готовый разомкнуть  свои
тонкие уста и одарить желающего яркой крупнозубой улыбкой.
     У него была внешность настоящего врача, хорошего настоящего врача, он и
был настоящим врачом, что называется От Бога.
     Он  зорко смотрел на  встречных,  подмечая их  недуги, и  всегда охотно
присоединялся к томно проплывающим в своих мехах магаданским аристократкам и
к  простеньким  людишкам,  охотно говорил  со всеми  о болезнях,  никогда не
прерывал  страждущего,  а  выслушивал его до конца. Он сиял,  когда встречал
вылеченных  им людей,  и он  ходил по этому  опасному городу  уверенно, но и
начеку, всегда готовый ко всему: к приятным новостям, но и к унижениям. Так.
наверное, ходил крепостной архитектор Воронихин среди своих построек.
     Ночевать, однако, Мартину приходилось в карантинном  лагере,  в четырех
километрах от города. Застукай его  патруль в  городе после отбоя, схлопотал
бы четвертый срок.
     Итак, не замечая заключенных, в пучине горя,  шел Толя  алмазным зимним
вечером к черной сопке, под которой был его дом.
     Попутно тянулся к санпропускнику длинный женский этап.
     Навстречу этапу маршировал  из бани взвод японских  пленных под красным
флагом и с пением "Катюши".
     Необычный внешний вид,  а также  усвоенное советскими  людьми с детства
представление о несчастных "народах Азии"
     помогали  японским  солдатам  обманывать начальство. Едва их собиралось
больше  пяти  человек,   как   они   выкидывали   красный  флаг  и  заводили
"Интернационал"  или   "Катюшу".   Вот   ведь  классовое  чутье,   умилялись
золотопогонные генералы  МВД,  сразу разобрались  зарубежные пролетарии, кто
враг, а кто друг. Японцы маршировали  по городу без  конвоя и пели, пели, не
закрывая ртов.
     Как вдруг при встрече с женским этапом пение прекратилось.
     - Мадама, русска мадама, - захихикали японцы.
     - Ох, желтенького бы мне сейчас, -  услышал Толя рядом глубокий женский
вздох.
     Колонна двигалась прямо  по  краю кювета,  а конвоиры  шли по  тому  же
дощатому  тротуару, что  и Толя. Услышав вздох. Толя,  конечно,  не повернул
головы, но краем глаза все же увидел огромное отвратительное общество идущих
женщин  в разномастном  тряпье, в  продранных  ватных штанах, с котомками на
плечах  и  с  котелками  у  пояса, иные в  шляпках,  прикрученных  к  голове
вафельными полотенцами, некоторые со следами губной помады.
     Яркие пятна этих ртов среди серых грязных лиц показались Толе полнейшей
непристойностью. Он старался теперь дышать через  рот,  чтобы не чувствовать
запаха  этих  женщин, и. естественно, с ужасом отгонял мысль о  том, что еще
год назад мать его и тетя Варя ходили в таких же колоннах.
     -   Желтенького,   черненького,    полосатенького,   -   простонал    с
недвусмысленным всхлипом другой голос.
     Женщины  захохотали,  а Толя  вздрогнул.  Вздрогнул  и конвоир,  идущий
впереди Толи.
     - Разговорчики! - рявкнул он с каким-то чуть ли не испугом.
     - Эх,  сейчас  бы  любую баклашечку  между  ног! -  крикнул  из глубины
колонны отчаянный голосок.
     - Эй, Ваня-вертухай. зайдем за угол, раком встану!
     Хохот разразился еще пуще, а конвоир только дернул плечом и промолчал.
     Толя,  тот  вообще не  знал, куда деваться. Что  это значит"раком"? Это
нечто немыслимое! Что мне делать? Побежать, что ли, прочь?
     - А  вон  этого, молоденького  не  хочешь. Софа? Глянь, какой свежачок!
Небось еще целочка! Палочка розовенькая, сладкая!
     Эскимо!
     - Ох, мамочка, роди меня обратно!
     Толя понял, что говорят о нем, и покрылся холодным потом.
     Предательская краска залила лицо, загудело в ушах.
     - Покраснел-то, покраснел-то как, девки!
     - Иди к нам, пацан, всему научим!
     - Оставьте ребенка в покое, шалавы!
     - И то правда, подруга! Попробуешь пальчика, не захочешь мальчика!
     Не в силах больше  сдерживаться. Толя  с неосмысленным  гневом повернул
голову  и  увидел десятки  старых бабьих рож, обращенных к нему. Сейчас я их
обматерю, сейчас я их покрою четырехпалубным матом, тогда они  узнают, какие
парни живут в Магадане!
     И  вдруг он увидел  в колонне,  совсем близко, руку протянуть, Девушку,
почти девочку,  его лет  или немного  старше. Настоящую Девушку,  совсем  не
похожую на Людку Гулий, Его Девушку, он понял это сразу.
     Это была моя, моя, моя, моя единственная на всю жизнь девушка!
     Она  была в  черном  демисезонном  пальто, в  черном платке, в каких-то
безобразных бахилах на ногах. Шла она тяжело, но была легка, тонка, воздушна
и  нежна,  это была Девушка  Из Маленькой Таверны, Которую  Полюбил  Суровый
Капитан! Золотистые  волосы выбивались  из-под  монашеского  платка, а белки
глаз  были огромными  и чистыми и как будто  чуть-чуть  подсиненными, словно
синь, краска европейского неба, не поместилась вся в ее зрачках.
     О Боже, какая она была робкая и как она была близка! Я мог бы протянуть
ей  руку,  она  перепрыгнула  бы  через кювет и  пошла бы рядом  со мной  по
мосткам.
     Толя и девушка смотрели друг на друга и не могли оторвать глаз. Бабье в
колонне продолжало гоготать, но он уже ничего не слышал.
     - Проше пана, цо  то ест за место гдзе мы пшиехали? - вдруг прошелестел
ее голос.
     - Это Магадан, Алиса, - сказал я, - это столица Колымского края. Сейчас
вас  обработают  в  санпропускнике,  а  потом  перегонят  на  две  недели  в
карантинный лагерь. Там вас  изнасилуют санитары-уголовники, восемь человек.
Вы заболеете нервной горячкой, а когда поправитесь, вас отправят на трассу в
женский  лагерь Эльген,  что  значит  "мертвый",  и  там  на  лесоповале  вы
заболеете снова, на этот раз уже окончательно. Вы полька или англичанка?
     - Мой ойтец поляк, а матка английка, - дрожа, отвечала она.
     - Увы, ни отец ваш, ни мать ничего не узнают о судьбе дочки...
     - Але то ни повинно быть! - в ужасе воскликнула она. -  Итс  импоссибл,
мой  коханый!  Самсик, Гена, Арик,  Радик, Пантелей,  спасите меня, этого не
должно случиться!
     - Это и не случится! - воскликнул я. - Я вас спасу!
     Я  протянул  ей  руку,   и  она,  вцепившись  в  нее  мертвой  хваткой,
перепрыгнула через кювет, и я потащил ее за угол ближайшей зоны, то  есть за
забор.
     -  Молчи,  только молчи,  Алиса,  -  шептал  я,  снимая с  нее  некогда
шикарное, но  провонявшее  потом и мочой пальто, потом кофту,  ватные штаны,
бахилы. - Теперь ты голая, Алиса, теперь ты близка к спасению.
     Я сунул ее к себе за пазуху,  под свитер, и она прильнула к моему  телу
своей  атласной,  нежной, уже  теплой  кожей,  полной  электрических зарядов
кожей, и  волосы ее  разметались по  моей  груди,  и  губы  зашептали что-то
невнятное на  всех тридцати европейских языках прямо над моим сердцем, и она
спаслась.
     - Проше пана,  цо  то ест  за место, гдзе мы пшиехали? - прошелестел ее
голос.
     О Боже,  какая она была робкая, эта девушка, и как  она  была близка! Я
мог бы протянуть ей руку, она  перепрыгнула бы  через кювет и пошла бы рядом
со мной по мосткам.
     Толя отвернулся и услышал  сдавленное, еле слышное рыдание. Она поняла,
что  здешний комсомолец ей не ответит.  Она бормотала,  все  еще обращаясь к
нему, но уже без всякой надежды, уже предвидя и карантинку,