ка...
     В  середине  ночи  они  пили  чай и разговаривали.  Вокруг  их  постели
живописной толпой расположились милейшие предметы, образуя эдакое, более чем
фламандское, космополитическое буйство  поп-арта:  проигрыватель "Филипс"  и
несколько пластинок с лицами звезд джаза и прогрессивного  рока, белорусский
приемник  "Океан",  большая  банка  бразильского  нес-кофе, сигареты  разных
марок:  и  "Мальборо",  и  синий  "Житан",  и  желтый  "Дукат", напоминавший
студенческие годы, красный чешский  телефон, арабские шлепанцы  с  загнутыми
носками,  китайский  термос,   отечественный  кипятильник  и   эмалированная
кастрюлька,  чашки  поддельного  Майзеля,  целлофановые  пакеты  с  орехами,
марокканские  апельсины,  длинные  хрустящие батоны, полголовы  швейцарского
сыра,  колбаса-салями, несколько  банок  пива  "Карлсберг",  тоник  "Швепс",
кефир,   молоко,  початая  бутылка   "Джони  Уокера",  рассыпанные  таблетки
болеутоляющих  и спазмолитических  средств, лимоны, несколько  книг, и среди
них антология русской поэзии от Сумарокова до Ахмадулиной.
     Можно  было  не  вылезать  из постели,  все время чувствовать  друга  и
одновременно  пить   чай,  курить,  что-нибудь  немножко  есть,  звонить  по
телефону. Пострадавший, например, протянул руку, взял книгу и открыл ее, как
будто по заказу, на "Сентябре" Анненского.


     ...Но сердцу чудится лишь красота утрат,
     Лишь упоение в завороженной силе,
     И тех, которые уж лотоса вкусили,
     Волнует вкрадчивый осенний аромат.


     Кожа  Пострадавшего  подернулась  холодком волнения,  а это был  добрый
знак-  оживление  чувств.   Он  хотел  было  прочесть  всю  малую  коллекцию
Анненского  из  этого  сборника,  но  тут  почувствовал,  что и  ее  коленка
чуть-чуть задрожала, и повернулся к ней с полной готовностью.
     - Ты что-то вздрогнула?
     Она тихо засмеялась.
     - Просто коленка дрожит... от усталости...
     - Можно? Можно еще немного?
     - Зачем ты спрашиваешь? Конечно, можно. Сколько хочешь.
     - Ты устала, бедняжечка.
     - Да, бедняжечка устала.
     - Ну, я совсем немного и тихонько.
     - Сколько хочешь, пожалуйста.
     - Ты морщишься чуть-чуть. Что, больно?
     - Да, немного стало больно, но это ничего.
     - Мне тоже немного больно. Немного стер себе сбоку.
     - Бедный мои солдатик! Зачем же так стараться?
     - Он не старается. Просто так уж все идет.
     - И не надоело?
     - Не надоело.  Должно быть, ночь какая-то особенная. Вот утро придет, и
выкину тебя на помойку.
     - На помойку? А я буду там плакать.
     - Плачь, пожалуйста, там, на помойке.
     - Ой, Боже мой! Тебе и выбрасывать будет нечего! Смотри, какая я тонкая
из-за тебя стала! Я лучше к тебе прилеплюсь. Не выбрасывай меня на помойку.
     - Ладно, я тебя под свитером буду носить.
     Как блаженна, как  волшебна  была  эта  реальность, эти реальные, такие
нежные, такие крепкие  ощущения! Откуда он вынырнул, этот мир? Долго ли плыл
в эту ночь по страшным, но совсем уже забытым глубинам?
     Я никогда  уже не  покину этот мир,  твердил  себе Пострадавший, лаская
свою  любимую,  покуривая  сигарету,  грызя орехи, попивая  тоник-вота и  не
поворачивая головы к окну, даже  не думая об этом окне,  без  всякого усилия
отворачиваясь от этого окна, залепленного глазом.
     Он  знал,   конечно,   что  окно  залеплено  снаружи   огромным  глазом
праздничного портрета, но у  него хватало сил не поворачиваться и воображать
себе за окном звездную ночь, ветви деревьев, пульсацию какого-то отдаленного
жилмассива- словом, жизнь.
     Как все славно вокруг- вот  звонит  телефон! Изделие человеческих  рук,
продукция чехословацкой индустрии, красная пластмассовая скорлупа,  а в  ней
сгусток  человеческого  гения начиная  еще  от  Эдисона!  Все  эти  дрожащие
мембраны, пучочки проводов, эбонитовые втулки - да что же может быть лучше?
     Передача звуков, а значит, и мыслей на расстояние! Ты лежишь на тахте в
центре необозримой реальности,  и  в то же время ты связан со всем миром! По
сути дела, ты можешь стать своеобразным центром мира, от Якутии до Тасмании!
Крути диск, заказывай города- Париж, Брюссель,  Лос-Анджелес, будь настойчив
и  ты  станешь  центром  мира!  И  все  благодаря  вот этому  простому,  как
"Фольксваген", красному жуку, этой лаконичной пластмассовой  форме! Нет, все
эти разговоры об отчуждении современного человека - простой снобизм!
     Любимая  говорила  с  кем-то. Кто-то что-то ей верещал.  Женские  дела.
Вздор. А  что, если во время разговора начать свою очередную - прости  меня,
моя любовь, - очередную нежную атаку?
     -  Нет-нет,  я не мешаю  тебе,  продолжай  разговор,  только  чуть-чуть
повернись вот так, только чуть-чуть вот так... продолжай разговаривать...
     Он наслаждался реальным ощущением жизни, а она продолжала разговаривать
по телефону и хмурила брови. Чего она хмурится?
     - Нет, это невозможно, - говорила она. - Оба? В один день?
     - Но это немыслимо! - говорила она. - Оба и в один день?!
     - Ужас какой-то! - говорила она. - Не могу поверить...
     Тут  у нее начала сокращаться матка  и стенки влагалища,  она  тихонько
застонала и выронила трубку.
     И  все время, пока сокращались налитые  кровью органы, пока исторгалась
секреция,   красная   трубка   с   эбонитовым  наушником   верещала  детским
голоском-чипполино:
     - Да-да... представляешь... оба и в один день... оба и в один день...
     И вдруг он догадался - его обманывают! Опять ложь!
     Опять паутина лжи!  Он вырвался, не вкусив  нескольких последних, самых
сладких  секунд,  и  зашагал  по  комнате,   босиком  по  мягкому  ковру  и,
наконец-то, резко повернулся к окну, к этому дикому глазу!
     - Кто эти оба? Что с ними?
     Глаз  был  как глаз: белок,  зрачок,  сеть  кровеносных сосудов, полное
отсутствие мысли, чувства, идеи, души - словом, нормальный глаз.
     - Почему ты не отвечаешь? Что случилось с парнями?
     Она  приподнялась  на   локте.  Маленькие  груди  ее,  так  сильно   им
измученные,  свесились  в  сторону,  словно зверушки. Она  вся была мокрая и
очень молодая, несмотря на свой возраст.
     - О ком ты, милый? Я не понимаю. Какие оба?
     Он заметил - палец ее  нажал рычажок,  и в трубке теперь пел добрый, но
занудливый чехословацкий комарик. Ловушка лжи захлопнулась!
     - Опять ты скрываешь от меня истину! Скажи мне прямо.
     что с  ними  случилось,  с  теми  учеными,  с теми  двумя? Они  умерли?
Загнулись? Не считай меня за дурака!
     - Не надо! -  отчаянно завизжала она. - Прекрати! Не надо об этом!  Все
это ерунда! Люби меня, люби, люби!
     - А вот истерика- это лишнее,- спокойно тут сказал он.- Ложь никогда не
спасает и не приносит добра. Правдавот единственное наше оружие!
     У него давно уже созрел план, но только сейчас, когда она отвернулась в
рыданиях, он  смог его  осуществить.  Он сунул за пазуху вожделенную штучку,
красненький  телефончик,  ножницами быстро отхватил шнур, сильно разбежался,
оттолкнулся  обеими  ногами и, как в воду,  головой  вперед, или  вниз,  или
вверх, прыгнул в глаз.
     Легко  пройдя  сквозь  глаз,  он  оказался  в  безвоздушном, но  вполне
пригодном для кувыркания пространстве. Он ожидал увидеть бездну, но ощущения
бездны  не возникло, хотя конца и краю этому  пространству  видно не было, и
все оно, это пространство, было составлено из неисчислимого множества черных
невидимых частиц, а если какая-нибудь частица выделялась из этого невидимого
множества, то это могло  означать только  одно - эта частица подобна тебе, и
вы сближаетесь. Да, они сближались с Патриком Тандерджетом.
     Добрый старый Пат, как долго я тебя не видел! Где последний раз? Когда?
Кто ты в общем-то такой?
     Он тоже был без штанов, и все его хозяйство держалось чуть сбоку, ибо в
пространстве этом, естественно, царила невесомость.
     Слабая  улыбка  появилась на  наших  лицах, когда мы сблизились. Жалкие
подобия воспоминаний посетили нас. В памяти возникало лишь что-то низменное,
какие-то  гнусные детали, по которым обычно  люди не вспоминают  друг друга:
унитаз, пьяный  стол с  размокшими окурками, какая-то постыдная гонка, то ли
бегство,  то  ли преследование,  мелькающие  во мраке  ряшки,  чушки,  хари,
собачье чувство  за пазухой, то  ли страх, то  ли, наоборот,  сознание своей
неудержимой и хамской мощи... как вдруг...
     Как вдруг вспомнилось  нечто истинное, нечто тревожное и родное:  ночь,
крыльцо старого "Наца", поземка широким фронтом идет по Манежной...
     - Да мы же на Луну летим! Разве не понимаешь?!
     Тогда мы  увидели  огромную серебристую тарелку,  и  все стало на  свои
места, мы обрели верх и  низ, тарелка закрыла половину  нашего пространства,
мы  вошли в  зону  притяжения  и  стали падать на  полянку  среди  острых  и
невысоких лунных гор.
     Прилунившись, мы увидели перед собой в коричневой и  чуть отсвечивающей
пыли  бетонный  безжизненный  блок  непонятного  назначения. Оглянувшись, мы
увидели  тот же блок. К чему уж хитрить- он окружал нас со всех  сторон. Два
этажа  длинных  балконов  тянулись  вдоль  блока,  красная  полоска  лозунга
лепилась между ними. Над краем блока в черном космосе  там и сям стояли пики
лунных  гор, похожие  на  корни  зубов,  а  в одном  месте виднелся  влажный
бордовый склон - как я догадался, моя собственная печень.
     Патрик,  оказывается,  за  время  нашей  разлуки  освоил  технику  речи
глухонемых. С ухмылочкой он что-то шурудил своими пальцами, как бы  объясняя
мне все,  что нас  окружало и  что нас ждет, будто бы  он полностью "в курсе
дела". Он как бы предупреждал меня об опасности.
     - Вздор! -  сказал я ему в украденный телефончик,  который сейчас висел
передо мною в невесомости. - Не валяй дурака, старый дружище! Кого нам здесь
бояться?  Ясно,  что  форт  этот   построен   тысячу  лет  назад  китайскими
марксистами. Ясно, что все они вымерли. Здесь нет никого!
     И тут же мы услышали гулкий голос:
     - Ну, здравствуйте! Садитесь и рассказывайте. Что и как?
     Убиенный  оживлением подполковник  в отставке  Чепцов  медленно, словно
вождь тоталитарной нации, двигался по второму  этажу лунного блока.  Он явно
старалася произвести АВТОРИТЕТНОЕ впечатление. Быть может, на англичан такая
манера еще  и  действует,  но мы-то, рашены  средних лет,  достаточно  этого
нахлебались,  и  хочется  такому  деятелю дать только хорошего  "пенделя под
сраку", как говорили когда-то мужики-пивники в "Мужском клубе".
     - Ха-ха, - сказал мне тут мой  зарубежный друг, хрустя своими пальцами,
пощелкивая себя по горлу, выпучивая глаза и высовывая язык. - Вы, русские, -
инертный и  туповатый  пипл,  завороженный роевым инстинктом.  Мы, свободные
кельтонорманно-англо-саксо-американы, давно уже поперли такую администрацию.
     Вдруг Чепцов повел себя самым неожиданным образом. Поравнявшись с нами,
он сбросил с  себя  личину мрачноватого бонзы и перевесился с балкона, будто
веселенький старенький кирюха-сторож, весь морщинками пошел  от удовольствия
встречи с земляками.
     -  Вот работенку  мне подыскали на старости лет, -  хихикал он,  обводя
руками  безжизненный  страшный  блок.  - Сторожем в китайском  музее. Да вы,
ребята, не смущайтесь.  Я  вас не знаю, вы  меня не знаете. Хватит,  никаких
воспоминаний!  Все забыто,  все забыты. Просто встреча  на пыльных тропинках
далеких  планет. Вы не думайте, я уже не тот, я не русский и не американский
человек, и с той моей жизнью давно покончено, не помню ни обид, ни унижений,
ни намеков на умственную  неполноценность  -  словом,  ничего из  того,  что
побудило  нашу биогруппу взяться за оружие. Между прочим, я теперь  уже и не
человек  вовсе. Я теперь - философская структура. Я мыслю здесь в  тишине по
религиозным вопросам.  Вот тотем, вот крест, вот Будда, Озирис, синто, дзэн,
серп и молот. - Он  благодушно показывал указательным пальцем в  разные углы
блока,  и  там  на  мгновения  высвечивались  религиозные  символы.  -  Дело
нелегкое.   -   уважительно  прокашлялась  структура,  прежде  именовавшаяся
подполковник Чепцов. - Больше скажу, дело тонкое.
     Мыслю много и строго, спуску ни себе, ни им не даю. Справимся, конечно,
- и не такое было...
     Дикая спазма предсмертной пошлости скрутила тут нас.
     - Боже, за что ты покарал нас выбросом на далекую поверхность?
     - И существует ли здесь Божия власть?
     Все затихло тут на  какое-то единственное, полное пронзительной надежды
мгновение, и затем из-за гор донеслось до нас печальное слово:
     -  Бог  не карает, и  сила  его  не во власти. Бог- это только  добро и
только любовь  и  никогда  не зло. Знай, что,  когда  чувствуешь добро,  или
любовь,  или  восторг,  или   жалость,   или  что-нибудь  еще  высокое,   ты
приближаешься  к Богу. Знай, что, когда чувствуешь злость или что-нибудь еще
низкое, ты уходишь от  Бога. В несчастье  Бог дает тебе надежду. Отчаявшись,
ты  отталкиваешься  от Бога.  Бог-  это всегда  радость,  величие,  красота.
Нерадость,  низость,  некрасота - вне Бога. Ты наделен  волей  быть близко к
Богу или уйти  от него, потому  что ты  человек.  Сейчас ты отпал от  Бога и
окружен  страшными символами своего несчастья, но Бог посылает тебе мысль  о
себе, и это надежда. Ждите, как все, кто ждет Его Сына, ждите и мо...
     Тут слово вдруг оборвалось, и все пропало, все, что связывало еще нас с
Богом и с нашей прежней жизнью, растворилось в черноте, а приблизились к нам
лишь предметы ужаса, из которых мы  почти ничего не могли уже ни назвать, ни
узнать, а то, что мы могли назвать, быть может, было страшнее неназванного.
     По  пыли  вокруг нас прошла  мощная и  тугая, как  стальной трос, струя
мочи. Завеса пыли, качаясь,  приближалась к нам, ко  мне,  к нему,  к ним, к
тому, что там еще так яростно билось, словно полураздавленный паучок. Черное
окно космоса озарилось огромной глумливой улыбкой.  Пыль опала, и вскоре уже
весь край космоса озарился гигантской глумливой улыбкой.
     ...и  уже в невидимом пространстве взошла полная переливающаяся слеза -
Земля.
     Есть  в  Москве  странный  перекресток.  Садовое  кольцо  тут  как  раз
заворачивает к Курскому вокзалу, а  Ново-Басманная убегает к Разгуляю, а еще
одна протока  утекает в  самое пекло, к площади  "трех вокзалов". Каждый час
сквозь этот перекресток проходит пятнадцать тысяч машин.
     Что   ж  тут  странного,  скажет  читатель,  изрядно  уже  уставший  от
странностей этой книги. Мы видим здесь самый обычный московский перекресток,
скажет он и будет глубоко не прав.
     Во-первых, в Москве нет  нестранных перекрестков, каждый  странен своей
особой странью, а во-вторых, полюбуйтесь!
     Диким мысом  конструктивизма, старым  дредноутом Муссолини, въехал сюда
дом  Министерства путей  сообщения,  а напротив  него МПС  поновее, высотный
"сталинец" с кремовыми завитушками на могучих  плечах. Между ними стоит, как
неродной, мраморный юноша, гвардейский кавалерист, русский шотландец, жертва
своей матерой  родины. Скромно поблескивают за  его спиной  кресты уцелевшей
церкви. Напротив  же юноши, наискосок через огромный асфальтовый бугор видна
престраннейшая  раковина с  темной бездонной  пастью, вход в  метро "Красные
ворота".
     Здесь, если встать под главный светофор, на  макушку асфальтового бугра
и посмотреть вниз, на Сухаревку, покажется, что попал на Великое переселение
народов - бесконечной толпой вверх и вниз идут машины.
     Тащутся,   шипя   пневмосистемами,    гиганты    КрАЗы   и   "уральцы",
середняки-работяги МАЗы и ЗИЛы,  юлят новые кони России "Фиаты",  проносятся
фисташковые "Волги"-такси и черные персоналки-оперативки, мотоциклы  "Явы" и
"Иж-планеты",  свадебные  "Чайки"  и  похоронные  ГАЗы,  разбитные настырные
"Москвичи"  и одиночки-дипломаты  -  и все это течет, словно рыба  кета,  на
неведомый  нерест,  и  в  этом во всем  как  раз  и  везли  Пострадавшего  в
последний, как говорится, путь.
     И в  этом  во  всем и  как  раз  на  упомянутом уже  перекрестке застал
Пострадавшего миг тревоги, когда остановилась вся Москва.
     Что  это было, никто  не  понял,  но  разом  все  остановилось,  и  все
московские   миллионы   замерли   в   смертельно-остром   предчувствии,    в
смертельно-радостной  надежде,  в  смертельно-близком  ожидании.  Милиция  и
оперслужба еще  несколько секунд суетилась  на  осевых полосах и в резервных
зонах, еще  по инерции думая, что это чувство Близости К Чему-то есть просто
секретный приказ о проезде персоны, потом замерли и они.
     - Что это? - тихо спросил Пострадавший. - Алиса, что это? Неужели?
     Она положила ему на  лоб  свою  согревающую руку. Она  ничего  не могла
сказать. Душа ее трепетала.
     Все смотрели  в разные стороны, в разные углы земли и неба, откуда, как
им  казалось, должно  было возникнуть Ожидаемое: в тучах  ли,  за гранью  ли
крыш, в странной ли раковине метро...
     Мгновенная и оглушительная тишина опустилась на Москву, и в тишине этой
трепетали  миллионы  душ,  но  не  от  страха,  а от  Близости  встречи,  от
неназванного чувства.
     Сколько это продолжалось, не нам знать. Потом все снова поехало.


           1969-1975



ОГЛАВЛЕНИЕ


     КНИГА ПЕРВАЯ

     Мужской клуб

     Потом пошел дождь

      ABODE

     Хирург-педиатр-ревматолог-кардиолог-фтизиатр
     Геннадий Аполлшариевич Малькольмов рассказывает
     о своей молодости неизвестно кому неизвестно
     когда по телефону в неопределенном направлении

     Донесение внештатного сотрудника Городского
     управления культуры "Силиката"
     из валютного бара гостиницы "Националь"

     Сон после четырех бутылок

     Сон о недостатках

     Пантелей Аполлинариевич Пантелей
     рассказывает в третьем лице о том,
     как однажды кончилась его молодость

     Мужской клуб

     От Веселого Куплета к Акробатке

     Сон в летную ночь

     Встречи ГЖ. с П.А.Пантелеем

     Бессоннгща, Гомер, тугие паруса

     Районный финал детской игры "Зарница"

     Друзья встретились вновь

     Первые минуты рабства

     За работу, товарищи!

     "Южный салют"

     Сон без сознания


     КНИГА ВТОРАЯ


     Пятеро в одиночке

     Навигация в бухте Нагаево

     В один из дней 197... года

     Однажды в Риме

     Третья модель

     И в золоте восходном тающий
     бесцельный путь, бесцельный вьюн
     Юноша фон Штейнбок

     В переулке синем и полуслепом от солнца

     Куда же мы плывем?

     И-ду-у

     Четыре медных пуговицы

     Два фон Штейнбока на веранде

     Какие у нас перспективы

     Содержание пьесы три сестры таково

     В туалете было чисто

     Все забыто

     О если бы можно было протянуть руку любимой

     Что творилось с Пантелеем

     Оно было отвлечено явлением европеянки

     Терпеть все это не было уже сил

     Геннадии Аполлинариевич Малькольмов

     Эволюция типа открытого Зощенко

     Чепцов стариком себя вовсе не считал

     Он рассказал ей о секрете

     Аварийная ситуация

     Окно разрисовано морозом

     Третьего в капеллу

     В желтом сумраке тупика

     Путешествие будет опасным

     Люблю мчаться по ночной Москве

     Чего, Саня, бьют?

     Откатились к мракобесию. Штейнбок?

     Гурченко, лежащий на полу

     Прибыл Кун

     Теперь уже три пары глаз смотрели на Толю фон Штейнбока

     Ты убьешь его?

     Здесь было братство

     Множество болезней

     Флегрейские болота

     После освобождения мамы

     Не так уж и далеко отсюда

     Зильберанский явился в госпиталь святого Николая

     Три пальца в Кларку

     Ну давайте же в самом деле чай пить

     Мне тоже ни рубля не накопили строчки

     Самсик вначале не понял

     Куча разноцветных котят на зеленой мокрой траве



     КНИГА ТРЕТЬЯ


     ППП, или Последние приключения пострадавшего

     Плач