вил без  всяких  инструкций!  - сказал  Чепцов,
спрыгивая с Саниного лица.  - Всех их детей, всех родственников  и знакомых!
Знаешь, я просто видеть не могу всех этих сук!
     Следователь Борис, мягко улыбаясь,  уютно пофыркивая папиросой, обогнул
вздрагивающего от  классового чувства капитана Чепцова и вдруг  заметил Толю
фон Штейнбока, застывшего  в его  черном длинном  пальто под стенгазетой "На
страже", в квадрате солнечного света.


     Прибыл Кун.  -  сказал профессор  Аргентов,  увидев  из окна в теснинах
своего двора голубое пятно, автомобиль Аристарха Куницера.
     К окну приблизились русские  парни  Иван и  Петр,  русские интеллигенты
новой формации. Парней этих очень ценили в  кругу  московских инакомыслящих,
ценили по разным причинам, но не в  последнюю очередь и за то, что были  они
стопроцентно   русскими,   русскими  настолько,   что   даже   фельетонистам
"Литературки"
     трудно было бы пустить в их адрес хотя бы смутный антисемитский намек.
     - А этот зачем? Вы его уважаете?  - спросили Иван и Петр у Аргентова. -
Говорят, плейбой. Говорят, алкоголик.
     -  Кун- мои ближайший друг! -  запальчиво возразил  Ар| ен  тов.  - Вы,
мальчики,  еще  хоккеем  увлекались,  когда  мы  с  Куном  в   новосибирском
"Интеграле" поставили вопрос о правомочности однопартийном системы.
     - Кун! - крикнул он вниз. - Эй, Куница!
     Передние  дверцы "жигуленка"  открылись,  из машины  вылезли  профессор
Куницер и тоненькая девушка в джинсах.
     - 11очему они вместе? - озадаченно проговорил Иван.
     - Это та самая машинистка. Я передал ей воззвание "Эуропа чивильта".
     - Странно, - сказал и Петр. - Что у них общего?
     - Может  быть,  постель? - засмеялся Аргентов и положил  свои  руки  на
плечи молодых людей. - Братья-революционеры.
     должен вам сказать, что, невзирая на нашу борьбу, кое-где еще ебутся.
     ...Они  поднимались   в  лифте.  Нина  плакала.  Отвернулась  от  него,
уткнулась  в угол  и  дрожала.  Над  головой  ее, над  спутанными  волосами,
светилась путеводная наша  звезда, сакраментальная надпись из трех букв, та,
что появляется в любом русском лифте на другой же день после пуска.
     Куницер стоял в другом углу лифта и смотрел на плачущую девушку. Это не
моя любовь... где моя любовь, где  я  ее прошляпил?..  я  хватаю  Нину... ты
только лишь похожа на мою любовь.
     чуть-чуть, слегка,  еле-еле похожа на мою  любовь, любимая!.. Нет, ради
тебя я  не пожертвую жизнью, свободой...  Это не ради тебя мой нынешний бунт
против института, против "передовой науки"... это ради твоего паханка, милая
моя сучка... ничего, никогда больше не сделаю для этого общества, потому что
они  здесь  до сих  пор  хозяева, они  -  паханки, гардеробщики,  сталинские
садисты,  а не мы! Тем более ничего не сделаю  ради вашей  дикой  мощи, ради
вашей "передовой науки". Пусть без меня завершается

     эксперимент! Пусть поищут!  Небось пустили уже  по всему  городу  своих
доберманов,  ищут  автора.  Справитесь  и  без  меня! НЭЗАМЭНЫМЫХ НЭТ!  А не
справитесь, и хер с вами, и хер с ней, с моей формулой, хер с ним, с научным
познанием, - со всем этим покончено навсегда!
     - Значит, он тебя изнасиловал?
     Куницер вдруг  обнаружил в лифте зеркало и увидел в нем себя, бледного,
с кривой улыбкой, с некрасиво спутанными волосами.
     - Изнасиловал! - повторил он с нажимом. - Нечего бояться слов! Твой так
называемый отец тебя изнасиловал!
     - Нет,  да нет же... -  Она повернулась к нему лицом: глаза  потуплены,
нос и губы  распухли  от слез.  Кажется,  ей очень хотелось уткнуться ему  в
грудь, но она не решалась. - Нет, Арик, он не изнасиловал меня,  это было не
так. Меня насиловали, я это знаю. Он просто взял  меня, как будто я была ему
назначена судьбой. Это был какой-то немыслимый момент... словно... словно...
     Куницера начала  бить  дрожь, и  он  сам сделал  к  ней  шаг, будто  за
помощью. Она наконец уткнулась ему в грудь.
     -  Как тебя  зовут,  как тебя зовут? - забормотал  он. - Я видел тебя в
юности, ты  была полькой, ты была англичанкой,  ты шла в женском этапе... Мы
уедем с  тобой к океану, на горный склон, где лес редеет и  куда  садится на
отдых луна...
     - Да, я знаю, - забормотала  и она, словно в забытьи. - Идешь, идешь по
лесу и вдруг  выходишь на опушку, а там сидит луна. И  все вокруг так  тихо,
так ясно и так тепло. А еще говорят, что луна не греет...
     -  Вздор!  - вскричал он.  -  Луна  отлично  греет!  Я  говорю это  как
математик! Я знаю все наперед! Я уже давно слышал крик "ля  гер, ля гер"!  Я
давно  уже предполагал, что ты, может быть...  - он  с  надеждой глянул ей в
глаза, - Алиса?
     Она отстранилась и вытерла лицо.
     -Я Нина, никакая не Алиса. Что ты с ним сделаешь?
     Теперь уже три пары глаз смотрели на Толю фон Штейнбока
     Вернее,  пять глаз, ибо шестой, выбитый из строя капитаном Чепцовым, не
шел в счет.
     -  Это  еще что такое?!  Кто  такой?!  -  гаркнул  в  следующий  момент
следователь Борис. Гаркнул-то страшно, но  в то же  время опасливо покосился
на Чепцова - что, мол, будем делать?
     Лишние свидетели  не очень-то  нужны,  когда  допрос выходит  за  рамки
инструкций.
     - Take it easy! - said Von Steinbok with a smile. - Stay where you are,
guys!
     He took  off his overcoat and  came into the  interrogation  room.  The
officers both were frightened. They found themselves without arms.
     At  the  next moment Tolya was throwing a chair at  Cheptsov  and right
away hitting another officer in the stomach.
     It  was  done!  After  a while Tolya and Sanya  were  out  the door and
rushing down the road in a MGB car.
     - Look! - Sanya said to Tolya with his  husky voice. -  They are trying
to catch us!
     -  Never  mind!  -  Tolya laughed.  -  Look  here!  My favorite  candy!
Dynamite!
     Чепцов ничего не сказал своему товарищу, шагнул в  коридор, крепко взял
фон  Штейнбока за плечи, повернул к себе спиной и так  сильно ударил ногой в
зад,  что Толя покатился в глубь коридора мимо дверей,  за которыми слышался
звон посуды и  голоса  весело  обедающих сотрудников.  Вслед за Толей Чепцов
швырнул и  "сидор"  с передачей. В  "сидоре"  что-то кокнулось  -  наверное,
бутылка молока. Чепцов захохотал, захохотал, захохотал.
     Открылась дверь в морозный день, в морозный день, в морозный день.
     Конвойный  солдат  на  ступенях  патриархального  особнячка  прилаживал
полковничиху Лыгер.
     - Бедный  мальчик,  бедный  мальчик, бедный  мальчик,  - улыбалась  она
красными губами...
     Ты убьешь его?
     - еле слышно прошептала Нина.
     "Не зародилась ли она в тот морозный  день, в тот морозный день, в  тот
мороз"?
     - Я христианин, - сказал Куницер.
     - Этого не может быть! - воскликнула Нина, как бы с испугом.
     - Отчего же?
     - Ну... ведь ты же частично еврей... и потом, и потом... это же дико...
"христианин" - это что-то отжившее...
     Куницер рванул галстук, задохнулся от злобы.
     -  Идиотка! Это ваш  марксизм говенный - уже  отжившее, а  христианство
только родилось!  Всего две тысячи лет! Две тысячи всего! Две тысячи лет для
Бога - ничто, а черт успеет двадцать раз сдохнуть!
     - Как ты  наивен,  -  прошептала Нина.  -  Бедный,  бедный,  бедный мой
мальчик...
     Больше  не  было уже сил терпеть!  Приняла эстафету  от  мамочки! Сучья
сердобольность, видно, у них в крови!
     - И потом... и  потом... - совсем уже  еле слышно прошептала девушка, -
христианин ведь не может так делать, как ты со мной...
     Разряд   электричества  вдруг  пронизал  Аристарха.   В  грязном  лифте
дитя-обвинитель с мокрыми  глазенками под надписью "хуй". Он протянул  к ней
руки.
     - Милая, прости меня. Вот сейчас, должно быть, ты права.
     За решеткой появилось удивленное лицо Аргентова.
     - Ну, знаешь. Кун, на старости лет обжиматься в лифте! Ты неисправим!
     ...Они вошли. В захламленной и  разветвленной на множество коридорчиков
и тупичков квартире Аргентова было людно.
     Мало  кто  был знаком  Куницеру  из  новых  друзей его  старого  друга.
Когда-то он не вылезал отсюда.


     Здесь было братство

     Вот  здесь, на этой стене,  они  когда-то  вычисляли  этическую формулу
социализма. В те времена, в конце пятидесятых, квартира тоже  была полна, но
все  были  знакомые,  друзья,  братья.  "О,  нашей молодости сборы.  О,  эти
яростные споры, О, эти наши вечера!"
     Нынешний  знаменитый  и  солидный  сукин  сын  в  те  времена   казался
московским метельным журавлем, сильным и веселым.
     Он  стряхивал  снег  и  прямо с  порога  трубил  о  Кубе,  о Фиделе,  о
Лестнице,о Яблоке, о Качке.
     Здесь  пел Московский  Муравей.  Квартира благоговейно затихала  и даже
пьяницы  затыкали бутылки, когда  он ставил  одну  ногу на табурет  и упирал
гитару в колено и поднимал  к темному  потолку  свои уплывающие глаза. И он,
Муравей, изменился, и он сюда уже не ходит.
     Врывался  космополит-пьянчуга Патрик Тандерджет  с валютными бутылками.
Толпой,  заснеженные, румяные,  входили грузины, предводительствуемые  Нашей
Девушкой, приемной дочерью горбатого Тифлиса. Переполненная  жизнью, стихами
и  вином Наша Девушка тут  же забывала своих грузин, чтобы подарить  себя  и
другим,   временно   обездоленным,   всему  сирому   человечеству.   Входили
литовцы-супермены и крепко рассаживались вокруг стола, не  очень-то понимая,
что  вокруг происходит, но присоединяясь без сомнений к московскому братству
новой интеллигенции.
     Магнитофонные  пленки,  новые  книги, картины безумных беспредметников,
анекдоты, гитары,  иконы, рукописи на папиросной бумаге, анекдоты, анекдоты,
анекдоты.  Все  были  нищими  и безвестными,  но потом  вдруг  разбогатели и
прославились.
     Мелкие  не  нужные  никому   вещи  приобрели  вдруг  особую  неденежную
ценность. Все  чаще  звучала  здесь иностранная  речь,  все  более  шикарные
женщины  захаживали  и,  прикасаясь к драным  коврам,  продавленным  тахтам,
закопченным самоварам, обращали их в особые сверхценности. Берлогу заволокло
химическое облачко славы - "прибежище московской интеллектуальной элиты".
     Под утро  отсюда  мы выбирались в другие дома.  Нам казалось,  что этих
наших  домов  много  по  Москве.  Нам  казалось,  что нас очень  много,  нам
казалось, что вся Москва уже наша.
     Шла по Москве поземка, и мы  пели на  улицах, с утренней грустью: "Один
солдат на свете жил. Красивый и отважный. Но он игрушкой детской  слыл. Ведь
был солдат бумажный..."  Так мы  погибнем  ни  за  грош,  бумажные солдатики
поколения, с утренней  грустью пели мы, но в  глубине души мы  верили в силу
"бумажных".
     "И  будут наши помыслы чисты на площади Восстанья полшестого", - читали
мы, и это казалось нам залогом нашей победы.
     Сырой  зимой 66-го  Москва  судила двух парней из одного  такого нашего
дома. Потом еще четырех. Потом еще по одному, по двое, пачками...
     Наших  профессоров  понижали,  наших  режиссеров  вышибали,  наши  кафе
закрывали. Вопрос о правомочности однопартийной системы решился не  в пользу
вопроса. Начиналась эпоха юбилеев.
     Неандертальское  мурло  Юрия  Жукова  закрыло  телеэкраны.  Он  тасовал
несброшюрованные книги  эротических  писателей  Парижа  и говорил о  кризисе
буржуазной культуры.
     Тогда-то дом Аргентова  пережил  свой звездный час: здесь, за китайской
ширмой, у камина, заваленного пустыми бутылками,  под звуки песенки "Леночка
Потапова"  было   составлено  первое  коллективное  письмо  заступнику  всех
настоящих коммунистов, Луи Арагону.
     В этот день и рухнул тот прежний дом Аргентова, сгорела  синим пламенем
веселая Москва "шестидесятников". Начался распад.
     Письма, правда, составлялись, и все в большем и большем  количестве - в
Союз писателей,  в Академию наук,  в Президиум  Верховного  Совета,  в ЦК, в
ООН...  Письмо  Двенадцати,  Письмо  Шестидесяти  Четырех,  Письмо  Двадцати
Семи... В защиту Гинзбурга и Галанскова, в поддержку  Сахарова, поздравления
Солженицыну...  Все письма составлены были  с  позиций  марксизма, в  защиту
"ленинских норм", против "тревожных симптомов возрождения сталинизма".
     Режим  хмуро молчал, на претензии  сучки-интеллигенции  не  отвечал, но
лишь  вяловато,  туповато,  "бескомпромиссно"  делал  свое  дело   -  гаечки
подкручивал, жилочки подвязывал, яички подрезал.  В  этом нежелании выяснить
отношения  "путем взаимной переписки" и крылась гибель "шестидесятых годов",
советской "новой волны", социалистического ренессанса.
     Мы же свои, мы советские люди,  мы ведь только озабоченность проявляем,
выражаем  гражданские  чувства, а  нам  не  отвечают! Нам только все  что-то
подкручивают,  подвязывают,  подрезают,  надавливают на  хрящи. Откуда знать
могли  либеральные  элитары,  что  Режим  видел  в  их  излияниях  некоторую
опасность для своей священной пайковой системы.
     Мрачнели, пустели "московские дома", затихали  гитары. В доме Аргентова
все больше стало попахивать  запойной желчью, дизентерийной хлоркой, мужским
климаксом.
     Колесо  истории, со спущенным  баллоном,  на  одном  ободе,  въезжало в
Юбилейную Эру. Природного газа в стране было много, везде зажигались "вечные
огни"; пластмассовая промышленность лепила грозные ракеты для  подрастающего
поколения;  животы,  набитые  картофельным  жиром,  подтягивались  золоченым
ремнем.
     Однажды,  в  некие  сутки,  в ночь падающих звезд, под рассольное  утро
Единодушное  Одобрение   с   мрачновато-туповатым   удивлением  оккупировало
братский социализм, чтобы сделать его уже не братским, а своим, подкожным.
     Тогда впервые в доме Аргентова  пересобачились.  Одни кричали, что надо
на улицы выходить, присоединяться к тем Пяти!
     Другие плакали  - "ведь это  же наши мальчики на танках,  наши, которые
нам аплодировали, которые нас читали!". Третьи- с хладнокровным академизмом-
таким спасительным! - рассуждали о "мешке протоплазмы, что реагирует лишь на
болевые  раздражители".  Нашлись   и  такие,  что  выговаривали  Дубчеку  за
авантюризм,  да и всем  чехам - ишь, мол, чего захотели, нам  нельзя,  а  им
можно?..
     Как вдруг один,  сидящий на окне- "умница, фигура,  личность", - просто
опрокинулся на улицу и  исчез. Никому ничего не скачал,  ничего не  оставил,
весь  спор  просидел  молча,  лишь потирал  временами  белое  лицо  и  вдруг
опрокинулся  - - то  ли сам  так решил, то ли голова закружилась, то  ли дом
Аргентова в лот момент крутанулся, потеряв гравитацию,  и выронил на асфальт
человека.
     Он  лежал  там  внизу на  боку,  как  будто пьяный,  а под ним все шире
растекалось темное пятно. Асфальт как будто таял.
     Потом началось: шум. крики,  сбегались люди... Подвывая, въехала карета
реанимации...  Знакомый врач,  Генка Малькольмов,  "один из наших", рванулся
через толпу...
     Когда все  затихло,  в  кнартире  остались  только  двое  - Аргентов  и
Куницер. два старых друга, молодые ученые. Они пошли на  кухню есть  борщ. и
тут из глубин квартиры  робко  вышла наружу семья - жена, и дети.  и теща, и
дядя-инвалид. - семья.
     о  которой  все, включая  и самого  Аргентова.  забыли  в  то танцующее
десятилетие, swinging decade, в то десятилетие, которое только что кончилось
под вой сирены реанимации. Оказалось.
     что  дом  Аргентова  не только "одно из  прибежищ",  но и  обыкновенная
квартира  со всем необходимым и даже с семьей. В те дни в Москве возродилось
некоторое количество семей.
     Куницеру не удалось восстановить или создать  крепкой  семьи. Оплакивая
погибшие  шестидесятые, он  блуждал по остаткам  декады и дом своего старого
друга старался обходить  стороной.  Почему-то  ему  было даже немного стыдно
вспоминать об этом доме. Не потому ли, что он был в тот вечер одним из тех.
     что  призывали "выити на улицы"? Он предпочитал не вспоминать некоторые
детали и оплакивать  убитые годы.  да так  горько и так расхристанно, как не
оплакивают даже сгоревшую юность.
     Но вот то здесь, то там снова стало мелькать имя Лргентова.
     Говорили, что  семья снова отступила на  зады квартиры. Передавали, что
дом стал своеобразным "штабом свободной мысли".
     что все теперь гораздо серьезнее- никаких гитар, никакого алкоголя...
     ...В самом  деле, Куницер и  Нина увидели на  столе лишь  скудный чай и
блюдо  баранок. Не  менее  пятнадцати персон питались чаем  под  звуки тихой
музыки. Вряд  ли кто-нибудь  слушал эту музыку, она просто затрудняла работу
слуховиков ГБ. как было впоследствии объяснено Куницеру.
     Все  присутствующие посмотрели  на вошедших, а потом мягко  возобновили
свои  негромкие беседы. Куницер переводил взгляд с одного лица на другое, не
нашел никого  из знакомых и  посмотрел на стены,  что помнили иные дни. и на
потолок,  на котором еще остались следы  ботинок 45-го  размера,  уходящие в
вентилятор, ординарная, но милая шутка "шестидесятников".
     - Друзья,  это  Аристарх Куницер, мой старый друг, да-да,  тот самый, -
представил его Аргентов. - С ним Нина, его молодой друг.
     Куницер всем присутствующим пожал руки или  персонально поклонился. Что
значит  "да-да, тот самый", он не знал. Не тот ли это самый, что был осужден
на  пятнадцать  суток  принудительных   работ   после   ночи   в   ялтинском
вытрезвителе?  Не тот  ли  это самый,  который, босой и  опухший, торговал в
Симферополе  кедровыми шишками прямо  с асфальта? Не  тот ли это самый, кому
зашили в бедро "торпеду" с антабусом?
     - Ученый с мировым именем, - услышал он за спиной женский шепот.
     Ах, вот,  значит,  какой  он  "тот самый"! Новые  друзья  Аргентова ему
понравились. Богемой здесь теперь и  не  пахло. Серьезные, ясноглазые, очень
просто  одетые  люди, вежливые, сдержанные, настоящие  интеллигенты.  Вот  с
такими людьми надо общаться, а не с  пивной шпаной, не с "тотошниками", не с
любителями  кавказской кухни. Увы,  ты пока  что чужак в обществе  настоящей
интеллигенции и свой  в дурацких московских капищах. Хорошо бы соединиться с
ними,  возродиться,  проясниться, перетрясти идейный багаж.  Мысль  эта  так
увлекла его, что он даже забыл о встрече  с Чепцовым и о Нининых признаниях.
Наверное, Аргент  для того  и пригласил  его  сегодня, чтобы приобщить.  Вот
друг, настоящий друг!
     Вдруг  Куницер  заметил   одного  знакомого,   одного  из  их  прежнего
"братства".  Раньше  на этом человеке если  уж  был пиджак, то всем пиджакам
пиджак, какой-нибудь ультраанглийский, времен Великой  Войны, с какой-нибудь
немыслимой эмблемой, с какойнибудь вклейкой, с  колокольчиком. Теперь на нем
был самый обыкновенный пиджачишка.
     - Привет, старик, - шепнул ему Куницер.
     - Здравствуй, Аристарх, - просто ответили ему и подвинулись на диване.
     Подошел хозяин  дома, бросил  на колени Куницера раскрытый американский
журнал,  ткнул  пальцем  в одно  место. В  этом месте  было как бы окошечко,
обведенное красным фломастером.
     Над окошечком нависал аппетитный девичий задик  в  шерстяных колготках,
слева зиждилась бутылка виски "Катти Сарк", справа- карикатура на Никсона  с
раздутыми  щеками, внизу- комикс. В окошечке было написано:  "Continued from
page  16...  Old Soviet  leadership  supposes  nothing will  change in  this
country, but...
     (see page 41)".
     - Как мы сюда попали? Откуда ты их знаешь? Зачем ты меня сюда привел? -
шептала на ухо Нина.
     Она  очень волновалась,  а на нее  из противоположного угла  пристально
смотрел молодой человек с круглым румяным весьма русским лицом.
     -  Господин  Куницер,  вы  позволите  мне  потом задать  вам  несколько
вопросов? - спросил кто-то сзади.
     Один из очень просто одетых людей, стоящих за диваном у стены, протянул
свою  визитную  карточку.  Это  был  корреспондент  того  самого  журнала  с
окошечком.
     - Разумеется, полное сохранение вашего инкогнито.
     По  всей комнате струился приглушенный  деликатный  разговорец. Наконец
Аргентов на