изких брюхатых туч  на Кремль валилась
снежная слякоть, а внутри хоть и было снежно  от беломраморных  стен, но  не
очень-то одиноко: зал гудел сотнями голосов, словно некормленый зверинец.
     - Пантелея к ответу!
     - Пантелея на трибуну!
     Идти, что  ли?  Пантелей,  бессмысленно  улыбаясь,  причесался  и сидел
теперь в  кресле, вертя  расческу. Идти,  что ли, товарищи? Вокруг были одни
лишь спины и затылки либералов,  недавних покровителей, друзей  и подхалимов
Пантелея. События  разразились внезапно, никто  их не ждал,  и поэтому перед
началом заседания "левые" сели с "левыми", а "правые" своим порядком. Теперь
вокруг незадачливого Пантелея вместо умных, востроглазых, ироничных лиц были
одни  лишь  затылки.  Даже  сидящие  позади  умудрились повернуться  к  нему
затылками,  хотя  руки  их  полоскались  впереди  в бесконечном спасительном
аплодисменте.
     - А ну,  иди сюда! - хрипловато сказал в микрофон Глава, встал на своем
возвышении, и рев зала  мгновенно  умолк. - Иди,  иди, я тебя вижу! - Палец,
известный всему миру шахтерскими  похождениями, нацелился  в противоположный
от Пантелея угол зала. - Вижу, вижу, не скроешься! Все аплодировали, а ты не
аплодировал! Очкарик в красном свитере, тебе говорю!
     Иди на трибуну!
     Приметы злого битника, "пидараса и  абстрактиста", были хорошо известны
Главе по сообщениям референтов. Злой  битник всегда был в  свитере,  очках и
бородке, любил шумовую музыкуджаст и насмехался  над сталинистами. Сталина и
сам Глава очень сильно ненавидел и понемногу выпускал из покойника кишки, но
одно дело Сталин, а другое - сталинист: эдак злой битник и до нашей культуры
доберется, подточит  ядовитыми насмешками ствол нашей  культуры, и вообще...
попэрэд  партии в  пэкло нэ  лезь! Пока не  поздно, по  зубам им надо  дать,
подрубить  корешки, а то  уж в  воздухе дымком  стало потягивать, венгерской
гарью. Так референты говорят, а ведь они  почти все с высшим образованием  и
классовым чутьем не подкачали.
     Зал с  восторгом  заулюлюкал,  глядя  на  поднятого  державным  пальцем
классического  битника.  Вот  он, Пантелей зловредный,  который  раскольник,
мешает  нашим польским товарищам строить социализм, который бескостным своим
блудливым  языком  мелет  вредный вздор про  оттепель  да  про  "наследников
Сталина". Вот он, облик врага, - запоминайте: красный свитер и бородка, очки
в железной оправе и волосенки, слипшиеся на лбу.
     Пантелей между тем,  вжавшись  каменным задом в  кресло, переводил дух.
Вместо него был поднят Сильвестр.
     Он шел  по  ковровой  дорожке  к  трибуне,  этот  косолапый  Сильвестр,
растерянно жестикулировал и бубнил:
     - А я-то  при чем, товарищи? Я  никаких интервью не давал, товарищи! Я,
товарищи, не Пантелеи...
     - Мстишь нам за своего  отца?  -  прогремел над  собранием  микрофонный
голос Главы.
     Здесь  опять же была подначка умных референтов:  злой битник,  конечно,
имел зуб на родину за репрессированных родителей, и хотя  никто не отрицает,
что  виноваг  во  всем  культ  личности,  но все-таки  яблочко-то  от яблони
недалеко падает...
     -  Папа  мой действительно погиб  в  ежовщину,  но  вы  же сами  его  и
реабилитировали, - бормотал Сильвестр, карабкаясь на трибуну. Часть его слов
уже   попадала  в   микрофон  и  долетала  до  зала,   как  невнятные  стоны
тенора-саксофона.
     Между тем Верховный Жрец подполз под ногами президиума к седалищу Главы
и зашептал:
     - Это не тот, экселенц, небольшая ошибочка. Сие не Пантелеи, экселенц!
     -  Иди на  место! -  тут  же рявкнул  Глава уже  залезшему  на  трибуну
Сильвестру и сел,  вытирая  свою  прославленную Голливудом  голову, жалея  о
даром потраченной злости и оттого еще больше злясь.
     -  Слово  имеет  товарищ Пантелеи, - нормальным  деловым тоном  объявил
Верховный   Жрец,   существо,  удивительно  похожее   на   муравьеда  с  его
жевательными и нюхательными присосками, выступающими из жирного тела.
     Ледник под ногами Пантелея стремительно поплыл вниз.
     Ледник  этот под  ногами  возник в самом  начале заседания, когда некая
пылкая  воительница, пользуясь  привилегией Женского  дня, разоблачила перед
всем  залом  международную  деятельность  Пантелея,  а  именно его  интервью
журналу "Панорама"
     из города Быдгощь Познанского  воеводства. Теперь  ледник  стремительно
уходил из-под ног, увлекая за собой Пантелея прямо к трибуне.
     Тысячи две  виднейших персон страны  смотрели на зловредного Пантелея с
некоторым   разочарованием.   Как?  Вот  этот   обыкновенный  тридцатилетний
молокосос  в  обычной  серой  паре  и  нормальном галстуке,  это  и есть тот
возмутитель  спокойствия,  коварный  словоблуд,  вскрывающий  сердца   нашей
молодежи декадентской  отмычкой,  предводитель битнической  орды,  что тучей
нависла над Родиной Социализма? Может быть, это просто маскировка, товарищи?
Конечно же, просто маскировка, а в штанах у Пантелея-отступника, конечно, же
крест, а на груди под  рубашкой висит порнография и песни  Окуджавы, так что
перед нами хитрейшая маскировка, товарищи. Такой враг еще опаснее. Сильвестр
хотя бы весь на виду. Пантелеи - скрыт!
     Между  прочим,  на  шее  незадачливого  Пантелея  действительно   висел
католический  крест, оставшийся  еще  со  времен Толи фон  Штейнбока. Тогда,
накануне  разлуки,  мама и  Мартин,  узники  магаданского  семикилометрового
радиуса, вручили  юноше  этот  маленький  религиозный  предмет  с  крошечной
серебряной  фигуркой Распятого. Впоследствии  все пятеро наследников  нищего
багажа  хранили крестик, тщательно оберегая его от посторонних глаз, стыдясь
- вот именно  стыдясь  -  его несовременного смысла. Сравнительно недавно  в
голоштанном вольном Коктебеле стали появляться молодые супермены с крестами.
Пантелеи понял,  что его тайный стыдный талисман превратился  в снобистское,
эпатирующее жлобов украшение, и в открытую повесил его себе на грудь. Должно
быть,  именно  тогда  и  отправилась  про крест "телега"  в  соответствующие
инстанции.
     Сейчас  Пантелеи шел к трибуне, ничего не соображая, не чувствуя ни ног
своих,  ни  рук,  совсем  потеряв  себя  во  враждебном  ледяном  и  голубом
пространстве,  но мозг его,  этот недремлющий часовой  робкого человеческого
организма, фиксировал  все звуки,  и  лица, и разговоры про татуировку и про
крест, и позже, много позже, то ли  во сне, то ли в  пьяном бреду,  Пантелеи
вспомнил,  чего  больше  всего боялся в этом высоком  собрании  -  как бы не
приказали раздеться догола!
     Трибуна  возвышалась над залом, но над ней еще нависал огромнейший стол
президиума,  из-за  которого смотрели  на приближающегося  Пантелея  десятка
полтора лиц. Суровых? Нет!
     Угрожающих? Нет! Насмешливых, презрительных, осуждающих, добродушных???
Нет,  нет, нет, нет!!! Даже следов какоголибо чувства не было на этих лицах.
Такое вот лицо, любое  из пятнадцати, появится  перед тобой ночью на  шоссе,
как слепящая фара, проедет  через тебя и даже не  моргнет. Словом, это  были
вполне обычные лица, и  лишь одно лицо за столом наливалось багрово-синюшным
соком - лицо Главы.
     Пантелеи, водрузившийся  на  трибуне,  являл  собой  зрелище  не  самое
выдающееся.  Трибуну под ним швыряло, словно бочку на  фок-мачте, и земли на
горизонте не  предвиделось. Однако мозг его не дремал,  а,  напротив, бешено
петлял  в  собственных  лабиринтах,  выискивая  лазейку.   Вдруг  покачалось
Пантелею. что где-то скрипнула дверь, мелькнула узенькая полоска света, и он
зашевелил языком  перед  потной  мембраной  микрофона.  Он  говорил,  словно
запихивал  в  мясорубку дурно  пахнущее мясо, и оно вылезало наружу белесыми
веревочками подозрительного фарша.
     - ... дорогие товарищи дорогой кукита кусеевич с этой высокой трибуны я
хочу критика прозвучавшая в мой адрес справедливая критика народа заставляет
думать  об  ответственности перед народом  перед вами  мадам прошу  прощения
оговорка  истинно прекрасные  образы  современников  и величие  наших будней
среди  происков  империалистической  агентуры  дорогие  товарищи как  и  мой
великий   учитель  маяковский   который   по   словам  незабвенного   Иосифа
Виссарионовича был и является я не коммунист но...
     Мощный рык Главы ворвался в дыхательную паузу Пантелея:
     - И вы этим  гордитесь, Пантелей? Гордитесь тем.  что вы не  коммунист?
Видали гуся - он не  коммунист! А я вот коммунист и горжусь этим, потому что
я сын своего класса и никогда от папаши не откажусь! (Бурные продолжительные
аплодисменты,  крики  "да  здравствует  дорогой  Кукита  Кусеевич!",  "Слава
ведущему классу!",  "Позор  Пантелею!", "Позор палачу  португальского народа
Салаэару!") Распустились, понимаете  ли! Пишут  черт-те что! Рисуют сплошную
жопу! Снимают дрисню из  помойной ямы! Радио включишь- шумовая музыка джаст!
На именины  придешь- ни выпить, ни закусить, сплошное ехидство! Мы вам здесь
клуб Петефи  устроить  не дадим! Здесь вам  не Венгрия! По  рукам  получите,
господин Пантелей!  Паспорт  отберем и  под жопу коленкой!  К тем,  кто  вас
кормит! В Бонн! (Бурное одобрительное оживление в зале, возгласы "за границу
Пантелея!",  "всех  их  за  границу!", "психи,  шизоиды, за  границу  их,  в
Анадырь!".)
     Пантелей  (на  грани  обморока,  морозным  шепотом):  Кукита  Кусеевич,
разрешите мне спеть!
     -  Книжку недавно одну взял, - тихо продолжал  Глава, набирая силы  для
нового  взлета. - Тошнить  стало, товарищи. Не  в коня  пошел корм, товарищи
(смех, аплодисменты). Ни пейзажа.
     товарищи, ни стройной фабулы, ни одного рабочего даже на уровне райкома
нету.  Ни зима, ни лето, товарищи, а  попадье кочерга в одно  место! (Долгий
несмолкающий смех. переходящий в  слезы.) Да  в  другие  времена  за такую-П
книжку! Семь шкур! С  сочинителя! С жены-П! С детей! Сняли-П! - Теперь голос
Главы звенел  в  самых  верхних  регистрах  и  вдруг, погашенный  хитроватой
улыбочкой, слетел  вниз.-  Я  имею  в  виду,  товарищи,  времена  неистового
Виссариона,   нашего   великана   Белинского,    а   не    что-нибудь   еще.
(Бурныедолгонесмолкающиепереходящиевтопот,  одинокий  возглас  с   армянским
акцентом  "хватит  демократии. пора наказывать!", добродушный смех- ох, мол,
эти кавказцы.)  Вот так, господин Пантелей! История беспощадна к ублюдкам  и
ренегатам всех мастей, а особенно одной, которую все знают!
     Пантелей (из пучин обморока): Разрешите мне спеть, дорогие товарищи!
     Крики из зала: Не давать ему петь!
     На виселице попоешь! За границей!
     Знаем мы эти песни!
     Глава  поднял вверх железные шахтерские кулаки. Сверкнули на нейлоновых
рукавах бриллиантовые запонки, подаренные народом Камбоджи.
     -  Всех  подтявкивателей и  подзужипателей,  всех  колорадских  жуков и
жужелиц иностранной прессы мы сотрем в порошок! Пойте, Пантелей!
     Незадачливый ревизионист растерялся от  неожиданной милости.  Он взялся
обеими руками за трибуну, набрал в грудь воздуха, собираясь грянуть "Песню о
тревожной  молодости" или "Марш  бригад коммунистического труда",  как вдруг
рот  его  открылся  сам по  себе и  медовым  баритоном завел  совершенно  не
относящуюся к делу "Песню варяжского гостя".
     Большего  позора  и ждать было нельзя. Пантелей потерял  сознание, но и
без сознания продолжал упорно петь:
     - ... велик их Один-бог, угрюмо море...
     Глава  слушал, закрыв  лицо  рукой. Зал затаился  в злорадном ожидании.
Старший сержант гардеробной  службы  Грибочуев уже готовил реплику "с чужого
голоса поете, мистер". Ария кончилась.
     - Поете, между прочим, неплохо, - хмуро проговорил Глава.
     Пантелей вздрогнул и  пришел  в  себя, оглянулся  и  увидел, как  из-за
пальцев поблескивает клюквенный глазик Главы.
     Нму показалось, что Глава подмигивает ему, будто приглашает выпить.
     - Поете недурно, Пантелей.  Можете осваивать  наследие классиков. Лучше
поите, чем бумагу марать.
     Глава встал, оглядел зал, увидел среди неопределенно моргающих деятелей
культуры напряженные лица экзекуторов и зло подумал:  "Ждут псы. Так и моего
мяса  когда-то  ждали, когда рыжий таракан заставлял казачка плясать. Ждите,
ждите, авось дождетесь залупу конскую".
     Он начал  откашливаться  и  кехать,  и  кашель этот и  кеханье, прошлой
осенью во время Карибского кризиса державшие в отвратительной потной тревоге
весь цивилизованный мир,  теперь держали  в напряжении этот  зал, "левых"  и
"правых",   боссов  пропаганды   и  агитации,  сотрудников  безопасности   и
внутренней прессы.
     Один  лишь Пантелей  как будто бы ничего  и не ждал. Он держался обеими
руками  за  ладью свою,  государственную  трибуну, и плыл и  плыл по  волнам
истории, а куда- "не нашего ума дело".
     - Будете  петь  с нами, Пантелей,  разовьете свой талант, -  проскрипел
наконец Глава. -  Запоете с  ними, загубите талант, в порошок  сотрем. С кем
хотите петь?
     -  С моим народом, с партией, с вами, Кукита  Кусеевич! - спел Пантелей
теперь уже нежнейшим лирическим  тенором, но,  как  заметили  "правые",  без
искреннего чувства, а даже с лукавством, с определенным шельмовством.
     Глава неожиданно для всех улыбнулся.
     - Ну что ж, поверим вам,  товарищ -  (ТОВАРИЩ) - Пантелей. Репетируйте,
шлифуйте грани, трудитесь. Вот вам моя рука!
     Мощный заряд революционных биотоков  влился в поры пантелеевской потной
ладони. Восторженные крики  либералов приветствовали это  спасительное и для
них  рукопожатие, а  сержант гардеробной гвардии Берий  Ягодович Грибочуев в
досаде ущипнул  себя за  левое полусреднее яйцо - не вышел  номер, не клюнул
"кукурузник" на наживку!
     ...Восьмое  марта  хлюпало  под ногами  грязной кашицей, секло  ледяным
дождем серые, худые, отечные,  синюшно-хмельные лица. Сонмы москвичей месили
кашу на улице Горького в поисках сладкого.  Сладкая жизнь на улице Горького,
мало кого из искателей тревожил дешевый парадокс, живущий в этих словах.
     Вдруг  на  Манежной  в  потоке  грязных  машин заметалось  яркое пятно,
похожее на  сгусток  вчерашнего винегрета,  - цыганка с мешком,  прижатым  к
груди, будто вынырнувшая из мусорного коллектора столицы.
     Толпа  сладкоежек,  вывернув  из-за  "Националя", бежала  по  тротуару,
показывая на цыганку руками:
     - Украла!
     - Ребенка украла!
     Никто, однако,  не решался  перепрыгнуть  через барьер и  броситься  за
цыганкой в поток машин. Брызги со скатов запачкали бы праздничные туалеты.
     Прижатые  толпой   к  зеркальному  окну  "Наца",   молча  наблюдали  за
происходящим только что  выпущенные из Кремля  Сильвестр, Пантелей, Никодим,
вожди несуществующей, но уже разбитой армии битников-ревизионистов.
     Машины тормозили,  шли юзом, сбивались в  кучи, толпа  ревела, взывая к
милиции,  милиция,  не  торопясь,  подтягивала  силы  к  месту  действия,  а
грудастая задастая цыганка все металась с бешеным  огоньком в глазах, спасая
себя  и  свой мешок, тот, что  толпа  называла украденным ребенком. Так  она
отмечала свой Женский день.
     Солнце размягчило  асфальт  Софийской  набережной, и на  нем видны были
теперь следы "Ягуаров" и "Бентли", что веером разошлись из ворот британского
посольства. Асфальт проваливался под  каблуками  дипломатов,  как  пастозная
кожа под  пальцем  врача. Двое босых мужчин далеко  не первой свежести  тоже
оставляли на асфальте отпечатки своих ступней.
     Мужчины держали друг друга под руку и прогуливались вдоль Москвы-реки в
уважительной  и сосредоточенной беседе,  словно какие-нибудь  профессора МГУ
или академики  Ильичев и Лысенко.  Стоящий  метрах  в двухстах  фургончик  с
надписью:
     "Белье на дом" записывал их беседу на магнитную ленту.
     - Ты думаешь, что все это ваша пропаганда, а между тем отрезанные уши -
это правда. И ядохимикаты, и электроды на гениталиях - тоже правда. Я был во
Вьетнаме. Специально поехал в самое пекло. Играл на  скрипке этим несчастным
скотам, пил с ними.  Я сам вместе  с ними считал отрезанные уши. Веселились,
как помешанные. Ненавижу, ненавижу то, что они называют родиной, эту блядь с
прокисшим молоком в  титьках.  Ничего общего она не имеет с моим детством, с
моей ностальгией.
     - Ну,  что касается нашей красавицы, то ей нет нужды вспоминать о такой
ерунде, как  отрезанные  уши.  Кастрация,  трепанация, неумелые  швы, грязь,
нагноение, сукровица - вот наши дела.
     И все-таки... "люблю отчизну  я, но странною любовью"... "какому хочешь
чародею...",  "о  Русь  моя, жена моя..."  и так далее. Понимаешь  ли,  я ее
люблю.
     -  Это у  вас,  русских,  варварское,  глубоко провинциальное  чувство.
Притворяетесь  без  конца  каким-то  щитом Европы,  бубните о  каком-то  там
мессианстве.  Вздор  это  все!  Никакой загадочной  славянской души,  как  и
никакой  великой американской  мечты,  в нынешнем мире нет.  Есть только два
чудовищных спрута, гигантские мешки полуживой протоплазмы, которая реагирует
на внешние толчки только сокращением или поглощением. Поглощать ей, конечно,
приятнее, чем сокращаться.
     - Ай-я-яй, как хлестко, как гениально! Но кроме шуток, ведь протоплазма
эта состоит  из людей, из отдельных  личностей, и у  каждой есть  интеллект,
душа, тоска по Богу...
     -  Личность?  Слушай, выкидыш сталинизма, личностью может  быть  только
тот, кто убежит. Сливаясь  с политической или  противополитической системой,
ты становишься производителем или потребителем, карателем  или разрушителем,
ты уже попадаешь под классификацию.
     -  Ты  думаешь,  что внутри  общества  мы  все  и  по  отдельности  уже
обанкротились?
     -  А  то нет!  В  последние  годы я относился  серьезно  только  к этим
придуркам "детям цветов",  но и  они теперь вырождаются в революционеров, то
есть становятся сворой.
     - Как же быть этой отдельной сбежавшей личности, во что ей верить?
     -  Больше  всего  на свете я хотел  бы стать  смиренным христианином  и
верить в хрустальный свод небес, и в прозрачную реку Океан, и в трех слонов,
и в черепаху, в заоблачный сад, в белые.
     просто снежные перья ангелов,  но  главное - верить  в Него, в Его муки
ради нас и в то, что Он придет снова...
     - Но ты не верить?
     Патрик  замолчал  и отвернулся от  меня,  а я  вдруг отчетливо вспомнил
вечер  в  Третьем Сангородке, черные крыши бараков,  зеленое небо и узенький
месяц  над   Волчьей  сопкой   и  Толю  фон  Штейнбока,  идущего  рядом   со
спецпоселенцем  Саней Гурченко, скрип снега под их шагами и тихий разговор о
заоблачных садах.
     Фон Штейнбоку было трудно поверить, а тебе-то что мешает.
     Патрик  Тандерджет?  Что стоят  твои жеманные  тирады? Что  мешает тебе
верить в Христа? Может быть, в детстве ты сидел не в  методистской церкви, а
на уроках OMJ1? Может быть, ты читал  не  Библию, а четвертую главу Краткого
курса с ее "единственно верным и подлинно научным мировоззрением"?
     Я разозлил', я было на Патрика, но потом подумал, что несправедлив, как
всегда. Как всегда, я не могу понять западного человека.  Наверное,  русский
никогда не приживется к западному.
     Вот уже столько лет мы дружим с этим длинным,  а  все никак не можем до
конца  понять друг  друга. Ведь западному человеку  тоже надо во  что-то  не
верить,  а,  быть  может,  нынешняя  моя вера тоже всего  лишь акт  неверия?
Отчаяние и тоска поскребли меня наждаком по коже.
     Вдруг  за  нашими  спинами  нежно прожурчали,  чуть-чуть  всхрапнули  и
умолкли  автомобильные  цилиндры.  Мы обернулись  и увидели  седого плейбоя,
сидящего  в  журнальной позе  за  рулем  открытого  "Мустанга".  Сощуренными
глазами он  смотрел  на  Патрика и молчал. Неестественный рекламный цвет его
лица,  тугая  кожа,   рубашка  в   цветочек,  яркий  галстук,  нежно-розовый
фланелевый   костюм,   мужественная   челюсть,   сверкающий   суперкультурой
кар-автоматик-  идеальный  образ  рыцаря  Запада  в  стане  большевиков,  ни
пылинки,  ни  соринки,  и  только  глазки  его мне  не  понравились...  этот
прищур... такие знак